Неточные совпадения
Замечу от себя, что действительно у
многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно
говорить: «Я служил государю моему…», то есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем,
многое говорили, между прочим, и о чрезвычайной телесной его силе.
Много еще он
говорил, но Варвара Петровна всё отмалчивалась.
Конечно, поплакал,
много и хорошо
говорил,
много и сильно сбивался, сказал случайно каламбур и остался им доволен, потом была легкая холерина, — одним словом, всё произошло в порядке.
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался.
Говорили потом у нас
многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
— Это глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Лебядкин пьян. Я Липутину не
говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот переврал. У Липутина
много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.
— Мне о вас
говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете
много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии
говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?
— Мне и Николай Всеволодович о вас тоже
много говорил…
— Нет, нет, нет, подождите, — остановила Варвара Петровна, очевидно приготовляясь
много и с упоением
говорить. Петр Степанович, лишь только заметил это, весь обратился во внимание.
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант, и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что лучше всего
говорить, но именно по-бездарному, то есть
много,
много,
много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув.
— Кстати, — подхватил он, как бы не расслышав и поскорей заминая, — я ведь по два, по три раза являлся к многоуважаемой Варваре Петровне и тоже
много принужден был
говорить.
Говори, самозванец,
много ли взял?
Он весь покраснел. Редко случалось ему
говорить так
много и с таким волнением.
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно
говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне
много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
— В Петербурге, — начал он, — я насчет
многого был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой личности»), я умолчал, во-первых, потому, что не стоило
говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали.
— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и
много ли? Небось миллион собак ищет, а
много ль всего отыскали? Семь человек.
Говорю вам, скука возьмет.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и
говорил. Я не с одним с вами, а со
многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Он
говорит, что у него
много мест ночевать.
Многие говорили у нас о какой-то кладбищенской богаделенке, Авдотье Петровне Тарапыгиной, что будто бы она, возвращаясь из гостей назад в свою богадельню и проходя по площади, протеснилась между зрителями, из естественного любопытства, и, видя происходящее, воскликнула: «Экой страм!» — и плюнула.
Как
многие из наших великих писателей (а у нас очень
много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я думаю, что это простительно.
Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.
Многие, правда, старались принять самый нахмуренный и политический вид; но, вообще
говоря, непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха.
— Oui, j’ai beaucoup а vous dire, chère amie. [потому что нам надо
поговорить. Да, мне нужно
много сказать вам, дорогой друг (фр.).] Я вам заплачу, заплачу! — замахал он хозяйке.
В самом ли деле он уверовал, или величественная церемония совершенного таинства потрясла его и возбудила художественную восприимчивость его натуры, но он твердо и,
говорят, с большим чувством произнес несколько слов прямо вразрез
многому из его прежних убеждений.
Толкаченко, арестованный где-то в уезде, дней десять спустя после своего бегства, ведет себя несравненно учтивее, не лжет, не виляет,
говорит всё, что знает, себя не оправдывает, винится со всею скромностию, но тоже наклонен покраснобайничать;
много и с охотою
говорит, а когда дело дойдет до знания народа и революционных (?) его элементов, то даже позирует и жаждет эффекта.
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Вы всё эдакое
говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете
много.
Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонёр;
говорит ни громко, ни тихо, ни
много, ни мало.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем,
много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Слуга. Нет, хозяин
говорит, что еще
много.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских
много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень
много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?