Неточные совпадения
Вообще
же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят,
всю жизнь
так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый
же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло,
так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас
же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении
всех русских сердец ввиду великого события.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и
всё пошло как ни в чем не бывало, то он
всю жизнь наклонен был к мысли, что
всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту
же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день,
всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и,
так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно
так и кончилось! А если
так, то странно
же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь
же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо
всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был
же в нем острый ум, если он тогда
же, на эстраде, мог
так ясно понять свое положение, несмотря на
всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
О друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает
всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к
таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
«Ну,
всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая и это письмо. — Коль до рассвета афинские вечера,
так не сидит
же по двенадцати часов за книгами. Спьяну, что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
А
так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то есть
всё та
же Европа,
все те
же немцы — двухсотлетние учителя наши.
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж
весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во
всем городе”,
так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того
же самого желаем-с…”»
— Все-таки замечательное совпадение. Но, однако, позвольте: вы, стало быть, за умного
же человека меня почитали, когда присылали Агафью, а не за сумасшедшего?
Но обо
всех этих любопытных событиях скажу после; теперь
же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла
так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
— Напишу ему тотчас
же. Коли
всё было
так, то пустая размолвка;
всё вздор! Да и Дарью я слишком знаю; вздор.
Э, да неужто
же вы мечтаете, что я еще кланяться вам должна с
таким сокровищем, исчислять
все выгоды, сватать!
Он добр, благороден, очень чувствителен, и я
так тогда, в Петербурге, порадовался, сравнив его с современною молодежью, но c’est un pauvre sire tout de même [это
всё же жалкий человек (фр.).]…
«Почему это, я заметил, — шепнул мне раз тогда Степан Трофимович, — почему это
все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то
же время и
такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже
так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это?
И, однако,
все эти грубости и неопределенности,
всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто
такое, чего он уже более
всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам
же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Без сомнения, он вспоминал в ней ребенка, которого
так когда-то любил; но, кроме того, он, неизвестно почему, воображал, что тотчас
же найдет подле нее облегчение
всем своим настоящим мукам и даже разрешит свои важнейшие сомнения.
Я
же и обошел
всех, по его просьбе, и
всем наговорил, что Варвара Петровна поручила нашему «старику» (
так все мы между собою звали Степана Трофимовича) какую-то экстренную работу, привести в порядок какую-то переписку за несколько лет; что он заперся, а я ему помогаю, и пр., и пр.
Но по крайней мере
все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были
такие же, как и у людей безукоризненно хорошего тона.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом
всё это заметил и, конечно, тотчас
же всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно, кто он
такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Это
всё оттого они
так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и,
так сказать, налету, — оттого, что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам.
Так Алексей Нилыч в том
же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а
так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что
же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо
всем, обо
всем,понимаете?
— Ах, боже,
так же, как и
все. Эка мудрость!
— Я… я говорил однажды… — пролепетал Степан Трофимович,
весь покраснев, — но… я лишь намекнул… j’étais si nerveux et malade et puis… [я был
так взволнован и болен, и к тому
же… (фр.)]
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это
всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее
же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что
такое Шатов?
— Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему
же? Нет, я… я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю, как у других, и я
так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я
всю жизнь об одном. Меня бог
всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
Насчет
же сплетен о Дарье Павловне, то
всё это вздор,
всё это натяжки мерзавца Липутина, и что
так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить.
— Но, mon cher, не давите
же меня окончательно, не кричите на меня; я и то
весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что
всё это
так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен
же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
— Глупо, глупо! — подхватил он даже с жадностию. — Никогда ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. [это было глупо, но что делать,
всё решено (фр.).]
Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах»,
так к чему
же было и писать? Не правда ли?
«Если хочешь победить
весь мир, победи себя», — единственно, что удалось хорошо указать другому
такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей.
— Когда у ней ноги распухнут, она всегда
такая, вы понимаете, больная, — шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его
всё с тем
же чрезвычайным любопытством и особенно его вихор на голове.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте
же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза
всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где
же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для
такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем,
таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде
всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
— А как
же: маленький, розовенький, с крошечными
такими ноготочками, и только
вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и
всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.
— Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления
такому вопросу ответила она, — на этот счет я тебе ничего не скажу, может, и не было; по-моему, одно только твое любопытство; я ведь
всё равно о нем плакать не перестану, не во сне
же я видела?
Необычайная учтивость губернаторши, без сомнения, заключала в себе явную и остроумную в своем роде колкость;
так все поняли;
так поняла, должно быть, и Варвара Петровна; но по-прежнему никого не замечая и с самым непоколебимым видом достоинства приложилась она ко кресту и тотчас
же направилась к выходу.
У нас сильно упрекали ее в честолюбии; но известная стремительность характера Варвары Петровны и в то
же время настойчивость чуть не восторжествовали над препятствиями; общество почти уже устроилось, а первоначальная мысль
всё шире и шире развивалась в восхищенном уме основательницы: она уже мечтала об основании
такого же комитета в Москве, о постепенном распространении его действий по
всем губерниям.
По-видимому, он был
всё тот
же, как и четыре года назад:
так же изящен,
так же важен,
так же важно входил, как и тогда, даже почти
так же молод.
—
Так и есть! — воскликнул он добродушно и шутливо. — Вижу, что вам уже
всё известно. А я, как вышел отсюда, и задумался в карете: «По крайней мере надо было хоть анекдот рассказать, а то кто
же так уходит?» Но как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.
Таким образом, вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что если есть тут где-нибудь сумасшествие, то, конечно, прежде
всего с моей стороны, и, значит, в конце концов я все-таки помешанный, — надо
же поддержать свою здешнюю репутацию…
— Надеюсь, что я не нескромничаю; сам
же пишет, что
весь город знает и
все поздравляют,
так что он, чтоб избежать, выходит лишь по ночам.
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и не вымолвил слова (правда, ему ничего и не оставалось более). Он
так и хотел было совсем уже выйти, но не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас
же сама,
вся в испуге, начала говорить, как бы спеша предупредить его...
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе не
так, как обыкновенно принято давать пощечины (если только можно
так выразиться), не ладонью, а
всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас
же потекла кровь.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже
всё кончено) именно
таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас
же, тут
же на месте и без вызова на дуэль.
Все же первоначальные торопливые намеки о воскресной истории выслушала строго и холодно,
так что в последующие дни, в ее присутствии, они уже не возобновлялись.
Все-таки он слыл
же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал в каких-то заграничных изданиях и конгрессах, «что можно даже из газет доказать», как злобно выразился мне при встрече Алеша Телятников, теперь, увы, отставной чиновничек, а прежде тоже обласканный молодой человек в доме старого губернатора.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я
всё ждал, что ваша матушка
так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах да,
все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю —
вся так и сияет. Это что
же?
Один седой бурбон капитан сидел, сидел,
всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко
так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой
же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
Что
же касается до их здешних намерений, то ведь движение нашей русской организации
такое дело темное и почти всегда
такое неожиданное, что действительно у нас
всё можно попробовать.