Неточные совпадения
— Девок-то! — укоризненно
говорил Игнат. — Мне сына надо! Понимаешь
ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь,
что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж!
Тебе оставить? Молельщица
ты, —
ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь. А помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх
ты…
— Наташа… ежели — сын, ежели сына родишь — озолочу!
Что там! Прямо
говорю — слугою
тебе буду! Вот — как перед богом! Под ноги
тебе лягу, топчи меня, как захочешь!
— Пошто села к окну? Смотри — надует в бок, захвораешь еще!.. —
говорил он ей сурово и ласково. —
Что ты скачешь по лестнице-то? Встряхнешься как-нибудь… А
ты ешь больше, на двоих ешь, чтобы ему хватало…
— Ведь
ты разбойник, тятя? Я знаю уж… — хитро прищуривая глаза,
говорил Фома, довольный тем,
что так легко вошел в скрытую от него жизнь отца.
— Ну,
говорю ведь — не был! Экой
ты какой… Разве хорошо — разбойником быть? Они… грешники все, разбойники-то. В бога не веруют… церкви грабят… их проклинают вон, в церквах-то… Н-да… А вот
что, сынок, — учиться
тебе надо! Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я
тебя в путину на Волгу с собой возьму…
— Фомка!
Чего хочешь?
Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому
ты знай, нет
тебе ничего на свете,
чего я не куплю. У меня — миллён! И еще больше будет! Понял? Все твое!
—
Ты что бога-то гневишь? —
говорила Анфиса. — Смотри, дойдет роптанье твое до господа, и накажет он
тебя за жалобы твои на милость его к
тебе…
— Ну, так пустит… Только
ты не
говори,
что и я тоже пойду, — со мной, пожалуй, и взаправду не пустит…
Ты скажи — к Смолину, мол, пустите… Смолин!
— А
что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает,
что выйдет из
тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а
ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!..
Ты в грехе,
ты и в ответе…
Что, — Чумаков-то… не того… не ударил
тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Почему
ты такой бука, — никогда ни о
чем не
говоришь?
«
Что тебе?» — «Да вот,
говорит, привел дочь вашему благородию…» — «Зачем?» — «Да, может,
говорит, возьмете… человек вы холостой…» — «Как так?
что такое?» — «Да водил,
говорит, водил ее по городу, в прислуги хотел отдать — не берет никто… возьмите хоть в любовницы!» Понимаете?
—
Что ты это?! — даже с испугом воскликнул парень и стал горячо и торопливо
говорить ей какие-то слова о красоте ее, о том, какая она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и все целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
—
Что, хороша, видно, бабеночка-то? — посмеиваясь,
говорил Маякин, щупая Фому своими хитрыми глазками. — Вот будешь
ты при ней рот разевать… так она все внутренности у
тебя съест…
— Эх
ты… черт! Пей… да смотри, — дело разумей…
Что поделаешь?.. пьяница — проспится, а дурак — никогда… будем хоть это помнить… для своего утешения… Ну и с девками гулял? Да
говори прямо уж!
Что я — бить
тебя,
что ли, буду?
— Мне двадцать лет… А
ты говорил,
что в твое время пятнадцатилетних парнишек женили… — смущенно возразил ему сын.
— Ну, об этом рано
говорить… Однако —
что это она как не по душе
тебе?
—
Поговори! — зарычал он. — Набрался храбрости под мягкой-то рукой… На всякое слово ответ находишь. Смотри — рука моя хоть и мягкая была, но еще так сжать может,
что у
тебя из пяток слезы брызнут!.. Скоро
ты вырос — как гриб-поганка, чуть от земли поднялся, а уж воняешь…
—
Говорил ли
тебе отец-то,
что я старик умный и
что надо слушать меня?..
— Вот
ты сама
говоришь,
что книжки ничего не стоят для
тебя, а меня учишь: читай!..
— И
тебя я ненавижу!
Ты…
что ты? Мертвый, пустой… как
ты будешь жить?
Что ты дашь людям? — вполголоса и как-то злорадно
говорила она.
Так вот,
говоришь ты,
что дома эти для бедных, нищих, стало быть, — во исполнение Христовой заповеди…
— Фу-у! Ка-ак
ты говорить научился! То есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А
ты бы, парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к
чему… Например — Софья…
Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!
—
Чего тут
говорить? Дело ясное: девки — сливки, бабы — молоко; бабы — близко, девки — далеко… стало быть, иди к Соньке, ежели без этого не можешь, — и
говори ей прямо — так, мол, и так… Дурашка!
Чего ж
ты дуешься?
Чего пыжишься?
— А теперь — уйти мне лучше! Не понимаю я ничего… И себя я не понимаю… Шел я к вам и знал,
что сказать… А вышла какая-то путаница… Натащили вы меня на рожон, раззадорили… А потом
говорите — я
тебе мать! Стало быть, — отвяжись!
— О
чем он
говорил с
тобой? — спросил его Маякин.
— Нет… вот
что, Люба, — тихо и просительно сказал Фома, —
ты не
говори мне про нее худо… Я все знаю… ей-богу! Она сама сказала…
— Человек, который не знает,
что он сделает завтра, — несчастный! — с грустью
говорила Люба. — Я — не знаю. И
ты тоже… У меня сердце никогда не бывает спокойно — все дрожит в нем какое-то желание…
— Нар-род! —
говорил Фома, болезненно сморщив лицо. — Живут тоже… а как? Лезут куда-то… Таракан ползет — и то знает, куда и зачем ему надо, а
ты —
что?
Ты — куда?..
— Это можно! — согласился Фома. — На прощанье — следует!.. Эх
ты… дьявол! Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих,
говорят,
что вы до денег жадные и даже воровки…
— Еще бы те! — согласился Маякин. — Не мал век
ты прожил,
что и
говорить! Кабы комар столько время жил — с курицу бы вырос…
— Мне
говорили,
что ты и то уж написал про меня что-то? — с любопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, не понимая,
что может написать он, такой жалкий.
— А
что же
тебе говорили?
— Словами себя не освободишь!.. — вздохнув, заметил Фома. —
Ты вот как-то
говорил про людей, которые притворяются,
что всё знают и могут… Я тоже знаю таких… Крестный мой, примерно… Вот против них бы двинуть… их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..
— Эх, брат! —
говорил Фома, понижая голос, отчего он становился убедительнее и гуще. — Живая
ты душа, — за
что пропадаешь?
—
Ты подумай, — шарлатан
ты! —
что ты наделал с собой? —
говорил Резников. — Какая теперь жизнь
тебе возможна? Ведь теперь никто из нас плюнуть на
тебя не захочет!
— Ну, Фомка, понимаешь
ты теперь,
что наделал? — спросил Маякин.
Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.
— Правду
говорить — не всякому дано! — сурово и поучительно заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. — Ежели
ты чувствовал — это пустяки! И корова чувствует, когда ей хвост ломают. А
ты — пойми! Всё пойми! И врага пойми…
Ты догадайся, о
чем он во сне думает, тогда и валяй!
Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна.
Что тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому
что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда?
Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»