Неточные совпадения
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из
своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с черными
лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
Ходил он молча и, точно желая найти кого-то, царапал
своими глазами
лица людей.
Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне, сел в угол и стал читать, повесив на стенку над
своей головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла к нему. Он поднял голову и вопросительно взглянул ей в
лицо.
Глаза сына горели красиво и светло; опираясь грудью на стол, он подвинулся ближе к ней и говорил прямо в
лицо, мокрое от слез,
свою первую речь о правде, понятой им.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза,
лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь
своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на
лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять
свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со
своей постели и тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое
лицо. Прижав руки к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.
— Вот какая вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить
своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в
лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
И все мечтательно, с улыбками на
лицах, долго говорили о французах, англичанах и шведах как о
своих друзьях, о близких сердцу людях, которых они уважают, живут их радостями, чувствуют горе.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово
своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на
лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Офицер прищурил глаза и воткнул их на секунду в рябое неподвижное
лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг. Порою он так широко открывал
свои большие серые глаза, как будто ему было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на эту боль.
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет
своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив
лицо, заметил...
— Вот так, да! — воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. — Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по образу и подобию
своему, — значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы — не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают… Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили
лицо ему, чтобы души нам убить!..
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с
своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал
лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием
своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое
лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя
свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное
лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в
лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками.
Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
Через полчаса, согнутая тяжестью
своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным
лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
Мать дошла до
своего места, составила корчаги на землю и, отирая пот с
лица, оглянулась.
И думала о том, как расскажет сыну
свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое
лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая
свое дело, приговаривала про себя...
— Вы бы перестали балакать, господин! — сказал он, угрюмо остановив на
лице Павла
свои выпуклые глаза. Он был похож на ящерицу в щели камня.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке
своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в
лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
Солнце поднималось все выше, вливая
свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с
лиц. Становилось веселее, голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
Заревел гудок, поглотив
своим черным звуком людской говор. Толпа дрогнула, сидевшие встали, на минуту все замерло, насторожилось, и много
лиц побледнело.
Эта мысль вдруг вспыхнула в ее голове и поразила ее
своей ясной, простой правдой. Она взглянула в
лицо женщины, крепко державшей ее руку, и повторила, удивленно улыбаясь...
Софья снова закурила папиросу, ласково и молча освещая
лицо матери
своими серыми глазами.
Гордясь
своими выдумками, она искоса взглянула в
лицо Софьи, серьезное и строгое.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их
своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в
лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
И он настойчиво, с непоколебимой уверенностью в правде
своих пророчеств, глядя через очки в
лицо ее добрыми глазами, говорил ей сказки о будущем.
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать историю жизни
своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его
лицо, подернутое влажной синевой, тревожно думала...
И уже относились к драме этой как к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра.
Лица были утомлены, но мысли бодры, и, говоря о
своем деле, люди не скрывали недовольства собой. Нервно двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя
свой тонкий, острый голос, говорил...
Ее раздражал этот мужик
своим светлым, но непонятным
лицом.
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить
своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в
лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
Но, овладев
своим возбуждением, почти спокойно, с твердым блеском в глазах, взглянул в
лицо матери, залитое безмолвными слезами.
Она поняла его, и — как ни грустно было ей — чувство гордости
своею удачей вызвало на
лице у нее улыбку.
Он размахивал перед
лицом матери руками, рисуя
свой план, все у него выходило просто, ясно, ловко. Она знала его тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя мать…
В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она ощутила в
своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей кожу ладони, она взглянула в
лицо сына, прося и спрашивая, но не нашла ответа. Голубые глаза Павла улыбались обычной, знакомой ей улыбкой, спокойной и твердой.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, — он спрашивал, не глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, — слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая
лица судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой надежды в
своей груди.
По одну сторону старичка наполнял кресло
своим телом толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном
лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора
лицо было тоже утомленное, скучное.
Он сел и скрыл
свое разгоревшееся
лицо за плечом Андрея.
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые
лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох в
своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по
лицу.
— Прошу вас, — ближе к делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их глаза прилипают к его
лицу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею
свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко, четко говорил...
То, что говорил сын, не было для нее новым, она знала эти мысли, но первый раз здесь, перед
лицом суда, она почувствовала странную, увлекающую силу его веры. Ее поразило спокойствие Павла, и речь его слилась в ее груди звездоподобным, лучистым комом крепкого убеждения в его правоте и в победе его. Она ждала теперь, что судьи будут жестоко спорить с ним, сердито возражать ему, выдвигая
свою правду. Но вот встал Андрей, покачнулся, исподлобья взглянул на судей и заговорил...
Поведение Андрея явно изменило судей, его слова как бы стерли с них что-то, на серых
лицах явились пятна, в глазах горели холодные, зеленые искры. Речь Павла раздражила их, но сдерживала раздражение
своей силой, невольно внушавшей уважение, хохол сорвал эту сдержанность и легко обнажил то, что было под нею. Они перешептывались со странными ужимками и стали двигаться слишком быстро для себя.
Звук их говора, холодный и скользкий, касался ее
лица и вызывал
своим прикосновением дрожь в щеках, недужное, противное ощущение во рту.
Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы, она взглянула ей в
лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков блестели матовые глаза. Отводя
свой взгляд в сторону, мать подала ей речь Павла.
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на
лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость
своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь
свой, зажечь ее, — пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря...