Неточные совпадения
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини…
Не хочу больше сидеть
здесь.
Случилась ее кончина без супруга и без сына.
Там, в Крапивне, гремел бал;
Никто этого
не знал.
Телеграмму о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для души полезное?
Царство ей небесное».
— Заветы отцов! Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком будешь. Ну вот, я — учусь. Только
не думаю, что
здесь чему-то научишься.
Томилина
не любили и
здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала на пол; Томилин сказал...
— Как мило
здесь,
не правда ли? — обратилась она к Самгину, сделав круг рукою.
— Ты
не говори дома, что я была
здесь, — хорошо?
—
Не нахожу, что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот
здесь все явления и сами люди кажутся более чем где-либо скоропреходящими, я бы даже сказал — более смертными.
Над Москвой хвастливо сияло весеннее утро; по неровному булыжнику цокали подковы, грохотали телеги; в теплом, светло-голубом воздухе празднично гудела медь колоколов; по истоптанным панелям нешироких, кривых улиц бойко шагали легкие люди; походка их была размашиста, топот ног звучал отчетливо, они
не шаркали подошвами, как петербуржцы. Вообще
здесь шума было больше, чем в Петербурге, и шум был другого тона,
не такой сыроватый и осторожный, как там.
— Москва несколько путает мозги. Я очарован, околдован ею и чувствую, что поглупел
здесь. Ты
не находишь этого? Ты — любезен.
— Фантастически талантливы люди
здесь. Вероятно, вот такие жили в эпоху Возрождения.
Не понимаю: где — святые, где — мошенники? Это смешано почти в каждом. И — множество юродствующих, а — чего ради? Черт знает… Ты должен понять это…
— А Томилин из операций своих исключает и любовь и все прочее. Это, брат,
не плохо. Без обмана. Ты что
не зайдешь к нему? Он знает, что ты
здесь. Он тебя хвалит: это, говорит, человек независимого ума.
— Как же
здесь живут зимою? Театр, карты, маленькие романы от скуки, сплетни — да? Я бы предпочла жить в Москве, к ней, вероятно,
не скоро привыкнешь. Вы еще
не обзавелись привычками?
«Приходится соглашаться с моим безногим сыном, который говорит такое: раньше революция на испанский роман с приключениями похожа была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно, есть пророчество, однако
не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности
не одни мы, сущие
здесь пьяницы, служим».
Клим видел, что Томилина и
здесь не любят и даже все, кроме редактора, как будто боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к людям.
— Ну-с, товарищ Петр арестован и Дьякон с ним. Они в Серпухове схвачены, а Вараксин и Фома —
здесь. Насчет Одинцова
не знаю, он в больнице лежит. Меня, наверное, тоже зацапают.
Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно вздохнул:
здесь обыска
не было. Тревога превратилась в радость, настолько сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.
«Вот, Клим, я в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить —
не делают пакостей. Только
здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
— Он был добрый. Знал — все, только
не умеет знать себя. Он сидел
здесь и там, — женщина указала рукою в углы комнаты, — но его никогда
не было дома. Это есть такие люди, они никогда
не умеют быть дома, это есть — русские, так я думаю. Вы — понимаете?
Была в этой фразе какая-то внешняя правда, одна из тех правд, которые он легко принимал, если находил их приятными или полезными. Но
здесь, среди болот, лесов и гранита, он видел чистенькие города и хорошие дороги, каких
не было в России, видел прекрасные здания школ, сытый скот на опушках лесов; видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
«Да,
здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но
не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— Выпустили меня третьего дня, и я все еще
не в себе. На родину, — а где у меня родина, дураки! Через четыре дня должна ехать, а мне совершенно необходимо жить
здесь. Будут хлопотать, чтоб меня оставили в Москве, но…
— Во сне сколько ни ешь — сыт
не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а
здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
— Народ
здесь, я вам скажу, черт его знает какой, — объяснял Трифонов, счастливо улыбаясь, крутя в руке рупор. — Бритолобые азиаты работать
не умеют, наши —
не хотят. Эй, казак! Трифонов я, —
не узнал?
— Да, — сказала Варвара. — Впрочем — нет. Я
не читала эту книгу. Как ты можешь вспоминать
здесь Гончарова?
— Нет, — говорил он без печали, без досады. —
Здесь трудно человеку место найти. Никуда
не проникнешь. Народ
здесь, как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а — дай! Весьма жадный народ.
—
Не видел ничего более безобразного, чем это… учреждение. Впрочем — люди еще отвратительнее.
Здесь, очевидно, особенный подбор людей,
не правда ли? До свидания, — он снова протянул руку Самгину и сквозь зубы сказал: — Знаете — Равашоля можно понять, а?
— Вероятно, вы бы
не сказали этого, если б
здесь был кто-нибудь третий.
Здесь Самгину было все знакомо, кроме защиты террора бывшим проповедником непротивления злу насилием. Да, пожалуй,
здесь говорят люди здравого смысла, но Самгин чувствовал, что он в чем-то перерос их, они кружатся в словах, никуда
не двигаясь и в стороне от жизни, которая становится все тревожней.
«
Здесь живут все еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые души» и так жутко мертвые, что и
не хочется видеть их ожившими»… «В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в том, что водил мальчиков в публичные дома».
— Ах, Клим,
не люблю я, когда ты говоришь о политике. Пойдем к тебе,
здесь будут убирать.
— Был проповедник
здесь, в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а
не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
— Место ли говорить
здесь об этом? — заметил Самгин, присматриваясь к нему,
не понимая, как это он отрезвел.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто
здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти
не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
— Жить я
здесь больше
не могу. Школу я передаю Лизе…
— Вообще — жить становится любопытно, — говорил он, вынув дешевенькие стальные часы, глядя на циферблат одним глазом. — Вот —
не хотите ли познакомиться с одним интереснейшим явлением? Вы, конечно, слышали:
здесь один попик организует рабочих. Совершенно легально, с благословения властей.
Самгин уже чувствовал, что
здесь творится
не то, что он надеялся видеть: этот раздерганный поп ничем
не напоминал Диомидова, так же как рабочие совершенно
не похожи на измятых, подавленных какой-то непобедимой скукой слушателей проповеди бывшего бутафора.
— Брату, Дмитрию.
Не знали, что он
здесь?
— Маленькое дельце есть, возвращусь дня через три, — объяснил он, усмехаясь и
не то — гордясь, что есть дельце,
не то — довольный тем, что оно маленькое. — Я просил Туробоева заходить к тебе, пока ты
здесь.
— Да так… посмотреть, — устало ответил Иноков и, позевнув, продолжал: — Вот и сюда приехал вчера, тоже
не знаю зачем. Все
здесь известно мне, никого у меня нет.
Здесь было тихо, даже дети
не кричали, только легкий ветер пошевеливал жухлые листья на деревьях садов, да из центра города доплывал ворчливый шумок.
— Я
не знала, что ты
здесь, — встретила его Лидия. — Я зашла к Елизавете Львовне, и — вдруг она говорит! Я разлюбила дом, знаешь? Да, разлюбила!
— Туробоева я
не нашел, но он —
здесь, это мне сказал один журналист. Письмо Туробоеву он передаст.
— А мы и
не пойдем никуда —
здесь тепло и сытно! — крикнула Дуняша. — Споем, Линочка, пока
не умерли.
«
Здесь все это было бы лишним, даже — фальшивым, — решил он. — Никакая иная толпа ни при каких иных условиях
не могла бы создать вот этого молчания и вместе с ним такого звука, который все зачеркивает, стирает, шлифует все шероховатости».
— Он —
здесь, — сказала Варвара, но Самгин уже спрятался за чью-то широкую спину; ему
не хотелось говорить с этими людями, да и ни с кем
не хотелось, в нем все пышнее расцветали свои, необыкновенно торжественные, звучные слова.
Здесь люди играючи отгораживаются от чего-то, чего, вероятно,
не будет.
— Прошу прекратить истерику! Какой там, к черту, дьякон?
Здесь не панихиды служат. К порядку!
Здесь, на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад — двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою на фоне голубоватого неба стояло голое дерево, — в сарае никого
не было.
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога
не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь —
не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот
здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
— Я
здесь с утра до вечера, а нередко и ночую; в доме у меня — пустовато, да и грусти много, — говорила Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин, помня, какой грубой, напористой была она, —
не верил ей.