Неточные совпадения
Клим не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, — окна ее
были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее
были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени,
била головой о подушку и рычала...
— Почему они так кричат? Кажется, что вот сейчас начнут
бить друг друга, а потом садятся к столу,
пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила меня по спине, точно я — кошка.
Было что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко
бил в барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
— Правду говоря, — нехорошо это
было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто
побили, он бы не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада
была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
— Польская старка!
Бьет без промаха. Предлагаю
выпить за здоровье Алины Марковны Телепневой, бывшей моей невесты. Она меня… она отказала мне, Самгин! Отказалась солгать душою и телом. Глубоко, искренно уважаю — ура!
Народ подпрыгивал, размахивая руками, швырял в воздух фуражки, шапки. Кричал он так, что
было совершенно не слышно, как пара бойких лошадей губернатора Баранова
бьет копытами по булыжнику. Губернатор торчал в экипаже, поставив колено на сиденье его, глядя назад, размахивая фуражкой,
был он стального цвета, отчаянный и героический, золотые бляшки орденов блестели на его выпуклой груди.
Он пролетел, сопровождаемый тысячеголосым ревом, такой же рев и встречал его. Мчались и еще какие-то экипажи, блестели мундиры и ордена, но уже
было слышно, что лошади
бьют подковами, колеса катятся по камню и все вообще опустилось на землю.
Маленький чемодан Самгина тоже подпрыгивал,
бил по ногам, но поправить его
было лень.
—
Был у меня сын…
Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что
бьет и что убить может, а — наказан не
будет! А?
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг
был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади себя, уверенный, что человека с флагом
будут бить. Но высокий, рыжеусый, похожий на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
— Хулиганят, стекла
бьют, — пожаловался швейцар; он
был в пальто, в шапке, это лишало его обычной парадности, все-таки он
был благообразен и спокоен, как всегда.
— В чем же убитые виноваты? Ну, сказали бы рабочим: нельзя! А выходит, что
было сказано: они пойдут, а вы —
бейте!
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице
было темно, как в печной трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то
бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно
быть, именно его уговаривал мягкий басок...
— Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в лед ударит, — ледом
будет бить! Это мне известно. На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда ледом. Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой
били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может
быть. Стоят и ждут. В доме долгое время
было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может
быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно
было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже
бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
— Арестовали, расстреляв на глазах его человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне — черт знает что
было, в Люберцах — знаешь? На улицах
бьют, как мышей.
Он захлебнулся смехом, засипел, круглые глаза его выкатились еще больше, лицо, побагровев, надулось, кулаком одной руки он
бил себя по колену, другой схватил фляжку, глотнул из нее и сунул в руки Самгина. Клим, чувствуя себя озябшим, тоже с удовольствием
выпил.
— Томилина помнишь? Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию «Идеал, действительность и «Бесы» Достоевского».
Был единодушно освистан. А в Туле или в Орле его даже
бить хотели. Ты что гримасничаешь?
— Я сам
был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это
были действительно рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и кричать в лицо ему: «Зачем даете деньги нашему царю, чтоб он
бил нас? У него своих хватит на это».
— Замечательно живучий, ловкий народ. Когда-нибудь
побьют они неуклюжих, толстых немцев. Давай
выпьем за Францию.
— И скот прирезали, — добавил Бердников. — Ну, я, однако, не жалуюсь.
Будучи стоиком, я говорю: «
Бей, но — выучи!» Охо-хо! Нуте-кось, выпьемте шампанского за наше здоровье! Я, кроме этого безвредного напитка, ничего не дозволяю себе, ограниченный человек. — Он вылил в свой бокал рюмку коньяка, чокнулся со стаканом Самгина и ласково спросил: — Надоела вам моя болтовня?
— Люблю дразнить! Мальчишкой
будучи, отца дразнил, отец у меня штейгером
был, потом докопался до дела — в большие тысячники вылез. Драл меня беспощадно, но, как видите, не повредил. Чехов-то прав: если зайца
бить, он спички зажигать выучится. Вы как Чехова-то оцениваете?
— Клим Иванович, давай, брат, газету издавать! Просто и чисто демократическую, безо всяких эдаких загогулин от философии, однако — с Марксом, но — без Ленина, понимаешь, а? Орган интеллигентного пролетариата, — понимаешь?
Будем морды
бить направо, налево, а?
— В нашей воле дать политику парламентариев в форме объективного рассказа или под соусом критики. Соус, конечно,
будет политикой. Мораль — тоже. Но о том, что литераторы
бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже можно говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
— Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его розгами порют, стреляют, в тюрьмы гонят. На это — смелость
есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию — не хватает смелости! Вот это — нельзя понять! Как так?
Бить не жалко, а переселить — не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?
— Задержу солнце, чтоб тебе видно
было — кого
бить!
Англичане тогда заодно с немцами
были, а теперь вот против и царю сказано: бери Константинополь, мы — не против этого, только — немцев
побей.
— Приятно
было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, — говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо немцам —
бьют. Учат. О классовой революции мечтали, а про врага-соседа и забыли, а он вот напомнил.
Там
есть социалисты-фабианцы, но о них можно и не упоминать, они взяли имя себе от римского полководца Фабия Кунктатора, то
есть медлителя, о нем известно, что он
был человеком тупым, вялым, консервативным и, предоставляя драться с врагами Рима другим полководцам,
бил врага после того, как он истощит свои силы.