Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только
в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно
морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг,
в один день,
в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться
в беспорядок жизни моряка?
Из этого видно, что у всех, кто не бывал на
море, были еще
в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о
море и моряках, о капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Робкий ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда
моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но с летами ужасы изглаживались из памяти, и
в воображении жили, и пережили молодость, только картины тропических лесов, синего
моря, золотого, радужного неба.
В другом я — новый аргонавт,
в соломенной шляпе,
в белой льняной куртке, может быть с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном
в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса,
моря, государства.
Сверх положенных, там
в апреле является нежданное лето,
морит духотой, а
в июне непрошеная зима порошит иногда снегом, потом вдруг наступит зной, какому позавидуют тропики, и все цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными лучами.
В тропиках, напротив, страна вечного зефира, вечного зноя, покоя и синевы небес и
моря.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как
в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же
моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Я сделал шаг и остановился
в недоумении,
в огорчении: как, и под этим небом, среди ярко блещущих красок
моря зелени… стояли три знакомые образа
в черном платье,
в круглых шляпах!
Можно ли поверить, что
в Петербурге есть множество людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали
в Кронштадте оттого, что туда надо ехать
морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
Моряки особенно жаловались мне на недостаток любознательности
в нашей публике ко всему, что касается
моря и флота, и приводили
в пример англичан, которые толпами, с женами и детьми, являются на всякий корабль, приходящий
в порт.
У англичан
море — их почва: им не по чем ходить больше. Оттого
в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись
в наш разговор, Фаддеев заметил, что качка ничего, а что есть на
море такие места, где «крутит», и когда корабль
в эдакую «кручу» попадает, так сейчас вверх килем повернется.
Плавание становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое
море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест. У меня уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько дней пролежал, закутанный
в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
В каждой веревке,
в каждом крючке, гвозде, дощечке читаешь историю, каким путем истязаний приобрело человечество право плавать по
морю при благоприятном ветре.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии
в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла
в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит
в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе
моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Потом, вникая
в устройство судна,
в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с
морем и носит
в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам,
в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
В Немецком
море, когда шторм утих, мы видели одно такое безнадежное судно.
Мы рассчитывали 20-го, 21-го октября прийти
в Портсмут, а пробыли
в Немецком
море столько, что имели бы время сворачивать и держать на каждого рыбака, которого только завидим.
Да, несколько часов пробыть на
море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже есть капитал, который можно употребить
в дело, тогда как из нескольких часов ничего не сделаешь.
Оставалось миль триста до Портсмута: можно бы промахнуть это пространство
в один день, а мы носились по
морю десять дней, и все по одной линии.
Купишь книгу, которой не прочтешь, пару пистолетов, без надежды стрелять из них, фарфору, который на
море и не нужен, и неудобен
в употреблении, сигарочницу, палку с кинжалом и т. п. Но прошу защититься от этого соблазна на каждом шагу при этой дешевизне!
Берег верстах
в трех; впереди ныряет
в волнах низенькая портсмутская стена, сбоку у ней тянется песчаная мель, сзади нас зеленеет Вайт, а затем все
море с сотней разбросанных по неизмеримому рейду кораблей, ожидающих, как и мы, попутного ветра.
Море, матросы, корабли и адмиралтейство сообщают городу свой особый отпечаток, такой же, как у нас
в Кронштадте, только побольше, полюднее.
В Индейских
морях бывают, правда, ураганы, но бывают, следовательно могут и не быть, а противные ветры у Горна непременно будут.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув
в одной бумаге,
в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На
море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом
в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как
в лесу, и только теперь смолкает.
Сегодня, 11-го января, утро ясное,
море стихает. Виден Эддистонский маяк и гладкий, безотрадный утес Лизарда. Прощайте, прощайте! Мы у порога
в океан.
Он построен на
море, на камне,
в нескольких милях от берега.
Бурун с
моря хлещет, говорят,
в бурю до самого фонаря.
«Могуч, мрачен — гм! посмотрим», и, оглядев
море справа, я оборотился налево и устремил взгляд прямо
в физиономию…
Эта качка напоминала мне пока наши похождения
в Балтийском и Немецком
морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
Уж такое сердитое
море здесь!» — прибавил он, глядя с непростительным равнодушием
в окно, как волны вставали и падали, рассыпаясь пеною и брызгами.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что
в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее
море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Он напоминает собою тех созданных Купером лиц, которые родились и воспитались на
море или
в глухих лесах Америки и на которых природа, окружавшая их, положила неизгладимую печать.
Человек мечется
в тоске, ищет покойного угла, хочет забыться, забыть
море, качку, почитать, поговорить — не удается.
Небо и
море серые. А ведь это уж испанское небо! Мы были
в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы так были заняты, что и не заметили, как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего делать, любил уноситься мысленно на берега, мимо которых мы шли и которых не видали.
Когда мы обогнули восточный берег острова и повернули к южному, нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из
моря, заслонила собой и небо, и океан, одна из тех картин, которые видишь
в панораме, на полотне, и не веришь, приписывая обольщению кисти.
Группа гор тесно жалась к одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и то она помещена
в аристократию гор не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем
моря, а за свое вино.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они.
В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое
море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли,
в том числе и наш.
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же
в самом деле
в Россию». — «
В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На
море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете
в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на
море — и вот мы уже
в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я
в первый раз понял, что значит «синее»
море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов,
в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд
моря. Там есть у него другие цвета,
в Балтийском, например, желтый,
в других
морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее
море, какого вы не видали никогда.
Пониже дороги, ближе к
морю,
в ущелье скал кроется как будто трава — так кажется с корабля.
Покой неба и
моря — не мертвый и сонный покой: это покой как будто удовлетворенной страсти,
в котором небо и
море, отдыхая от ее сладостных мучений, любуются взаимно
в объятиях друг друга.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на
море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду,
в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались
в смоле.
Море к берегу вдруг изменилось: из синего обратилось
в коричнево-зеленоватое, как ботвинье.
Одни работали
в адмиралтействе, другие праздно глядели на
море, на корабли, на приезжих или просто так, на что случится.
Дорога, первые 12 миль, идет по берегу, то у подошвы утесов, то песками, или по ребрам скал, все по шоссе; дорога невеселая, хотя
море постоянно
в виду, а над головой теснятся утесы, усеянные кустарниками, но все это мрачно, голо.
Они опустошили всю нынешнюю провинцию Альбани, кроме самого Гремстоуна, часть Винтерберга до
моря, всего пространство на 100 миль
в длину и около 80
в ширину, избегая, однако же, открытого и общего столкновения с неприятелем.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор на место военных действий сухим путем, и плата за один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст.
в год, между тем как все припасы могли быть доставляемы
морем до самого устья Буйволовой реки, что наконец и приведено
в исполнение, и Берклей у этого устья расположил свою главную квартиру.
На другой день по возвращении
в Капштат мы предприняли прогулку около Львиной горы. Точно такая же дорога, как
в Бенсклюфе, идет по хребту Льва, начинаясь
в одной части города и оканчиваясь
в другой. Мы взяли две коляски и отправились часов
в одиннадцать утра. День начинался солнечный, безоблачный и жаркий донельзя. Дорога шла по берегу
моря мимо дач и ферм.