Неточные совпадения
Раза три в год Финский
залив и покрывающее его серое небо нарядятся в голубой цвет и млеют, любуясь друг другом, и северный человек, едучи из Петербурга в Петергоф, не насмотрится на редкое «чудо», ликует в непривычном зное, и все заликует: дерево, цветок и животное.
Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил по
заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным или, как моряки говорят, «свежим» ветром.
Деду, как старшему штурманскому капитану, предстояло наблюдать за курсом корабля. Финский
залив весь усеян мелями, но он превосходно обставлен маяками, и в ясную погоду в нем так же безопасно, как на Невском проспекте.
Странно, даже досадно было бы, если б дело обошлось так тихо и мирно, как где-нибудь в Финском
заливе.
Сознайтесь, что и Мурино, и острова хороши тогда, хорош и Финский
залив, как зеркало в богатой раме: и там блестят, играя, жемчуг, изумруды…
Мои товарищи все доискивались, отчего погода так мало походила на тропическую, то есть было облачно, как я сказал, туманно, и вообще мало было свойств и признаков тропического пояса, о которых упоминают путешественники. Приписывали это близости африканского берега или каким-нибудь неизвестным нам особенным свойствам Гвинейского
залива.
Берег постепенно удалялся, утесы уменьшались в размерах; роща в ущелье по-прежнему стала казаться пучком травы; кучки негров на берегу толпились, точно мухи, собравшиеся около капли меду; двое наших, отправившихся на маленький пустой остров, лежащий в
заливе, искать насекомых, раковин или растений, ползали, как два муравья.
В нее надо войти умеючи, а то как раз стукнешься о каменья, которые почему-то называются римскими, или о Ноев ковчег, большой, плоский, высовывающийся из воды камень у входа в
залив, в нескольких саженях от берега, который тоже весь усеян более или менее крупными каменьями.
У адмиралтейства английский солдат стоит на часах, в
заливе качается английская же эскадра.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с этой горы на город и
залив.
Часов в десять взошла луна и осветила
залив. Вдали качались тихо корабли, направо белела низменная песчаная коса и темнели груды дальних гор.
Есть на что и позевать: впереди необъятный
залив со множеством судов; взад и вперед снуют лодки; вдали песчаная отмель, а за ней Тигровые горы.
Моросил дождь, когда мы выехали за город и, обогнув Столовую гору и Чертов пик, поехали по прекрасному шоссе, в виду
залива, между ферм, хижин, болот, песку и кустов.
Мы проехали мимо обсерватории, построенной на луговине, на берегу
залива, верстах в четырех от города.
Не последнее наслаждение проехаться по этой дороге, смотреть вниз на этот кудрявый, тенистый лес, на голубую гладь
залива, на дальние горы и на громадный зеленый холм над вашей головой слева.
Половина
залива ярко освещалась луной, другая таилась в тени.
Джонки, лодки, китайцы и индийцы проезжают с берега на суда и обратно, пересекая друг другу дорогу. Направо и налево от нас — все дико; непроходимый кокосовый лес смотрится в
залив; сзади море.
Все это сделано. Город Виктория состоит из одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни одного дома; я ошибкой сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в
заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
Некуда было деться, нечем
залить палящую сухость рта и желудка.
Стало не так жарко, с
залива веяло прохладой.
Несколько больших зал обращены окнами на
залив; веранда, камины, окна обложены мрамором; везде бронза, хрусталь; отличные зеркала, изящная мебель — все привезено из Англии.
Мы в
заливе, имеющем вид подковы, обстановленном высокими и крупными утесами, покрытыми зеленью.
Тихо, хорошо. Наступил вечер: лес с каждой минутой менял краски и наконец стемнел; по
заливу, как тени, качались отражения скал с деревьями. В эту минуту за нами пришла шлюпка, и мы поехали. Наши суда исчезали на темном фоне утесов, и только когда мы подъехали к ним вплоть, увидели мачты, озаренные луной.
Вечером зажгли огни под деревьями; матросы группами теснились около них; в палатке пили чай, оттуда слышались пение, крики. В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, вал хлестнет по ногам и бахромой рассыплется по песку. Вдали светлел от луны океан, точно ртуть, а в
заливе, между скал, лежал густой мрак.
Передвинешься на средину рейда — море спрячется, зато вдруг раздвинется весь
залив налево, с островами Кагена, Катакасима, Каменосима, и видишь мыс en face [спереди — фр.], а берег направо покажет свои обработанные террасы, как исполинскую зеленую лестницу, идущую по всей горе, от волн до облаков.
Налево широкий и длинный
залив с извилинами и углублениями. Посредине его Паппенберг и Каменосима — две горы-игрушки, покрытые ощетинившимся лесом, как будто две головы с взъерошенными волосами. Их обтекают со всех сторон миньятюрные проливы, а вдали видна отвесная скала и море.
Я остался и вслушивался в треск кузнечиков, доносившийся с берега, в тихий плеск волн; смотрел на игру фосфорических искр в воде и на дальние отражения береговых огней в зеркале
залива.
Ночь темная, ни зги не видно, только молния вдруг обливала нестерпимым блеском весь
залив и горы.
Погода совершенно такая же, какая бывает в Финском
заливе или на Неве в конце лета, в серенькие дни.
Но я — русский человек и принадлежу к огромному числу потребителей, населяющих пространство от Кяхты до Финского
залива, — я за пекое: будем пить не с цветами, а цветочный чай и подождем, пока англичане выработают свое чутье и вкус до способности наслаждаться чаем pekoe flower, и притом заваривать, а не варить его, по своему обыкновению, как капусту.
На другой день, 24-го числа, в Рождественский сочельник, погода была великолепная: трудно забыть такой день. Небо и море — это одна голубая масса; воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский
залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным светом, походили на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к морю — это бесконечная лазоревая пелена.
Шкуна и транспорт вошли далеко в Нагасакский
залив, и мы расположились, как у себя дома.
Мы углубились уже далеко в
залив, а дым от выстрелов все еще ленивым узором крался по воде, направляясь тихонько к морю.
Мы быстро двигались вперед мимо знакомых уже прекрасных бухт, холмов, скал, лесков. Я занялся тем же, чем и в первый раз, то есть мысленно уставлял все эти пригорки и рощи храмами, дачами, беседками и статуями, а воды
залива — пароходами и чащей мачт; берега населял европейцами: мне уж виделись дорожки парка, скачущие амазонки; а ближе к городу снились фактории, русская, американская, английская…
Мы после узнали, что для изготовления этого великолепного обеда был приглашен повар симабарского удельного князя. Симабара — большой
залив по ту сторону мыса Номо, милях в двадцати от Нагасаки. Когда князь Симабара едет ко двору, повар, говорили японцы, сопутствует ему туда щеголять своим искусством.
— Да, место точно прекрасное, — сказал Беттельгейм, — надо еще осмотреть
залив Мельвиль да один пункт на северной стороне — это рай.
16-го мы наконец были у входа в Манильский
залив, один из огромнейших в мире.
Мы, лавировкой, часов в шесть вечера вошли в
залив.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному
заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
За городом дорога пошла берегом. Я смотрел на необозримый
залив, на наши суда, на озаряемые солнцем горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди — еще лучше: мы мчались по большому зеленому лугу с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это одна бесконечная шпалера зелени — на бананах нежной, яркой до желтизны, на пальмах темной и жесткой.
На берегу
залива собралось до сотни экипажей: гуляющие любовались морем и слушали прекрасную музыку.
Я до сих пор имею темное понятие о том, что такое «commendante de bahia» — начальник
залива в переводе.
А я им о Коррехидоре, острове, лежащем у входа в
залив, потом о сигарах.
Вид из окошек в самом деле прекрасный: с одной стороны весь
залив перед глазами, с другой — испанский город, с третьей — леса и деревни.
Чудесен и голубой
залив, и зеленый берег, дальние горы, и все эти пальмы, бананы, кедры, бамбуки, черное, красное, коричневое деревья, эти ручьи, островки, дачи — все так ярко, так обворожительно, фантастически прекрасно!..
Беда судам: мелкие
заливает нередко, да и большие могут потерять мачты.