Неточные совпадения
Они
знали, на какое употребление уходят у него деньги, но на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени
и находя это в мужчине естественным.
Только они, как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
Другие находили это натуральным, даже высоким, sublime, [возвышенным (фр.).]
только Райский — бог
знает из чего, бился истребить это в ней
и хотел видеть другое.
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? — заметила она. —
Только, пожалуйста, не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово
и захотят
знать подробности: скучно повторять.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я
только отвечаю на ваш вопрос: «что делать»,
и хочу доказать, что никто не имеет права не
знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения —
и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не
знаю — но не могу оставаться
и равнодушным к вашему сну.
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не
знаю! А я
только и во сне,
и наяву вижу, как бы обжечься.
И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы
и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон
и скука!
—
И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы
и не надену, а проповедовать могу —
и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все,
только разбуди нервы —
и пойдет играть!..
Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман.
И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
Райский не
знал: он так же машинально слушал, как
и смотрел,
и ловил ухом
только слова.
Нарисовав эту головку, он уже не
знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене,
и учитель мало поправлял,
только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу —
и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая
и одна во всей дворне
только опрятная женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне в качестве горничной, не расставалась с ней,
знает всю ее жизнь
и теперь живет у нее как экономка
и доверенная женщина.
И сам Яков
только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво
и задумчиво менял тарелки
и не охотник был говорить. Когда
и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог
знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то
только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается,
и не курит; притом он усерден к церкви.
Правда ли это, нет ли —
знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером,
и там кончал свой день. К этому все привыкли
и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант,
и разразился сильной бранью,
узнав, что Райский
только раз десять был в академии
и с бюстов не рисует.
В истории
знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время
и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Там был записан старый эпизод, когда он
только что расцветал, сближался с жизнью, любил
и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не
зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку
и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову,
и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Может быть, я
и подписал, — сказал он, не глядя, —
только не помню
и не
знаю что.
Она беспокойно задумалась
и, очевидно, боролась с собой. Ей бы
и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением,
и не хотела она этого. Она бы не
знала, что делать с собой. Она хотела
только попугать Райского —
и вдруг он принял это серьезно.
— Извините, я приезжий,
только сегодня утром приехал
и не
знаю никого: я случайно зашел в эту улицу
и хотел спросить…
В новых литературах, там, где не было древних форм, признавал
только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока —
и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями
и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но
знал почти наизусть Прометея
и Тасса.
Что было с ней потом, никто не
знает. Известно
только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы
и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее
и свои старые намерения.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо.
Только и света, что внучки! А кто их
знает, какие они будут? Марфенька
только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу,
и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец:
только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги
и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
Не отступай
только —
и будешь
знать, что делать.
— Не говорите, я
знаю… — говорила она нежно, — я заметила два взгляда, два
только… они принадлежали мне, да, признайтесь? О, я чего-то жду
и надеюсь…
Этого
только и ждал Райский,
зная, что она сейчас очутится между двух огней: между стариной
и новизной, между преданиями
и здравым смыслом —
и тогда ей надо было или согласиться с ним, или отступить от старины.
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я
знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы хотите…
и только свет…
и злые языки…
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку…
И чего не
знает? Все!
Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
— Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж
и ночуйте у меня! Я не
знаю, что она сделает
и скажет,
знаю только, что будет смешно.
— Я вчера после ужина приехала: бабушка
и сестра еще не
знают.
Только одна Марина видела меня.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там
и скамья есть —
и просидеть утро или вечер, или всю ночь,
и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня,
только чувствуя счастье — понимать друг друга,
и понимать не
только слова, но
знать, о чем молчит другой,
и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще
и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так
и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди
узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь?
Только сама не показывайся, а Егорку пошли
узнать…
— Не браню, а говорю
только:
знай всему меру
и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем…
— Это хуже:
и он,
и люди бог
знает что подумают. А ты
только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не
знает еще почему, не
только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он
и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению
и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка,
и больше ничего.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете
и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом,
только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения
и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю,
знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— Я никого не боюсь, — сказала она тихо, —
и бабушка
знает это
и уважает мою свободу. Последуйте
и вы ее примеру… Вот мое желание!
Только это я
и хотела сказать.
Он забыл
только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать
и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она
узнала его, то сама избрала бы его в руководители не
только ума
и совести, но даже сердца.
Простительно какому-нибудь Викентьеву напустить на себя обман, а ему ли, прожженному опытами, не
знать, что все любовные мечты, слезы, все нежные чувства — суть
только цветы, под которыми прячутся нимфа
и сатир!..
Не
знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели
и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было
и тесно,
и душно,
и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать
и скакать,
только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его
знает что, старшим детям —
только однажды девочка, сестра их, матери
и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами
и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две
только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов
и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой
и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня —
и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы
и меня прежде, а теперь ты
знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Но у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода мыслей:
только все это выражается порывами,
и оттого не
знаешь, как с ним держать себя.
«Надо
узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет.
Только лишь
узнаю, так успокоюсь
и уеду!» — сказал он
и пошел к ней тотчас после чаю.
Райский
только знает, что мажет. Она уж раза два пошамкала губами,
и две-три капли со лба у ней упали на руки.
— Разве я запретил бы тебе любить кого-нибудь? если б ты выбрала хоть… Нила Андреича — мне все равно! Мне нужно имя, чтоб
только убедиться в истине
и охладеть. Я
знаю, мне сейчас сделается скучно,
и я уеду…
Если
и больна, так не
узнаешь ее: ни пожалуется, ни лекарства не спросит, а
только пуще молчит.
— Не
знаю и сама почему, а
только любит.
— Да, да, не скажет, это правда — от нее не добьешься! — прибавила успокоенная бабушка, — не скажет! Вот та шептунья, попадья, все
знает, что у ней на уме: да
и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет,
только подбирай, а ее — Боже сохрани!
К вечеру весь город
знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не
только шторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал —
и теперь страдает муками любви.
Он поминутно останавливался
и только при блеске молнии делал несколько шагов вперед. Он
знал, что тут была где-то, на дне обрыва, беседка, когда еще кусты
и деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.
— Это уж не они, а я виноват, — сказал Тушин, — я
только лишь
узнал от Натальи Ивановны, что Вера Васильевна собираются домой, так
и стал просить сделать мне это счастье…