Неточные совпадения
— Что же надо делать, чтоб
понять эту жизнь и ваши мудреные правила? — спросила она покойным голосом, показывавшим, что она
не намерена была сделать шагу, чтоб
понять их, и говорила только потому, что об этом зашла речь.
— Что же вы
не спросите меня, кузина, что значит любить, как я
понимаю любовь?
— Это я вижу, кузина; но
поймете ли? — вот что хотел бы я знать! Любили и никогда
не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
— Послушай, Райский, сколько я тут
понимаю, надо тебе бросить прежде
не живопись, а Софью, и
не делать романов, если хочешь писать их… Лучше пиши по утрам роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это
не раздражает…
Между товарищами он был очень странен: они тоже
не знали, как
понимать его. Симпатии его так часто менялись, что у него
не было ни постоянных друзей, ни врагов.
Но он рыдал, он
понимал, что
не пройдет.
— Я преступник!.. если
не убил, то дал убить ее: я
не хотел
понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же я такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
Глаза, как у лунатика, широко открыты,
не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость,
не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом,
не дичится этого шума,
не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто
понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Чтоб слышать вас. Вы много, конечно, преувеличиваете, но иногда объясняете верно там, где я
понимаю, но
не могу сама сказать,
не умею…
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина,
не богиня, вы бы
поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы
не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете,
не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Мы будем вместе читать, — сказал он, — у тебя сбивчивые понятия, вкус
не развит. Хочешь учиться? Будешь
понимать, делать верно критическую оценку.
Выросши из периода шалостей, товарищи
поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя ни на одном
не говорил, знал все литературы, был страстный библиофил.
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения.
Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди
понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
Она смотрела на него с язвительным удивлением, так, что он в одно мгновение
понял, что она
не конфузится,
не дичится и
не робеет.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и
не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье —
понимать друг друга, и
понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Вы, кажется, начинаете «заслуживать мое доверие и дружбу»! — смеясь, заметила она, потом сделалась серьезна и казалась утомленной или скучной. — Я
не совсем
понимаю, что вы сказали, — прибавила она.
— Bonjur! — сказала она, —
не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все
понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите, ради Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит,
не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше
понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она
не ошиблась…
Не все в книгах написано!
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь
понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе
не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого…
Может быть, ты и
не совсем
поняла меня…
— Да, Вера, теперь я несколько вижу и
понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты
не услышишь и
не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
—
Не мешайте ему, матушка, — сказал Нил Андреич, — на здоровье, народ молодой! Так как же вы
понимаете людей, батюшка? — обратился он к Райскому, — это любопытно!
— Мы с ней
не сговаривались, а обе
поняли тебя. Мы с нею мало говорим, а похожи друг на друга! — сказала Татьяна Марковна.
Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему видно,
понимает, что там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
— Я объясню тебе, Вера; но чтоб
понять мое объяснение,
не надо так удивляться, а терпеливо выслушать и потом призвать весь свой ум…
— Была бы несчастнейшее создание — верю, бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я
понял ее и что последний мой совет был —
не выходить из вашей воли и слушаться отца Василья…
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же,
не трогай ее, а то выйдет, что
не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама
не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как
понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да
не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
Он
понял в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой, если он
не умер совсем, а только заглох. «Все равно, — подумал он, — как пьяницу нельзя вдруг оторвать от чарки — горячка будет!»
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая бабушка без нее
не велела читать дальше и сказала, что на другой день вечером чтение должно быть возобновлено. Вера с тоской взглянула на Райского. Он
понял ее взгляд и предложил лучше погулять.
Викентьев одержал, по-видимому, победу — впрочем, уже подготовленную. Если обманывались насчет своих чувств Марфенька и Викентьев, то бабушка и Марья Егоровна давно
поняли, к чему это ведет, но вида друг другу и им
не показывали, а сами молча, каждая про себя, давно все обдумали, взвесили, рассчитали — и решили, что эта свадьба — дело подходящее.
Он чутко
понимает потребность
не только другого, ближнего, несчастного, и спешит подать руку помощи, утешения, но входит даже в положение — вон этой ползущей букашки, которую бережно сажает с дорожки на куст, чтоб уберечь от ноги прохожего.
«Да, знаю я эту жертву, — думал он злобно и подозрительно, — в доме, без меня и без Марфеньки, заметнее будут твои скачки с обрыва, дикая коза! Надо сидеть с бабушкой долее, обедать
не в своей комнате, а со всеми —
понимаю!
Не будет же этого!
Не дам тебе торжествовать — довольно! Сброшу с плеч эту глупую страсть, и никогда ты
не узнаешь своего торжества!»
— Ее нет — вот моя болезнь! Я
не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее — все умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда — и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а
не умеешь
понять такого простого дела!..
— Теперь я
понимаю, — заметил он, — но я
не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян…
— Нет — поклонится. Это
не Нил Андреич, он
понимает вас…
Новостей много, слушай только… Поздравь меня: геморрой наконец у меня открылся! Мы с доктором так обрадовались, что бросились друг другу в объятия и чуть
не зарыдали оба.
Понимаешь ли ты важность этого исхода? на воды
не надо ехать! Пояснице легче, а к животу я прикладываю холодные компрессы; у меня, ведь ты знаешь — pletora abdominalis…» [полнокровие в системе воротной вены (лат.).]
Не пускать Веру из дому — значит обречь на заключение, то есть унизить, оскорбить ее, посягнув на ее свободу. Татьяна Марковна
поняла бы, что это морально, да и физически невозможно.
— Да, — удержаться,
не смотреть туда, куда «тянет»! Тогда
не надо будет и притворяться, а просто воздерживаться, «как от рюмки», говорит бабушка, и это правда… Так я
понимаю счастье и так желаю его!
— Поздно было. Я горячо приняла к сердцу вашу судьбу… Я страдала
не за один этот темный образ жизни, но и за вас самих, упрямо шла за вами, думала, что ради меня… вы
поймете жизнь,
не будете блуждать в одиночку, со вредом для себя и без всякой пользы для других… думала, что выйдет…
Оба
понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же время, что надежда была нелепа, что никто из них
не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
И вот она уходит,
не оставив ему никакого залога победы, кроме минувших свиданий, которые исчезнут, как следы на песке. Он проигрывал сражение, терял ее и, уходя,
понимал, что никогда
не встретит другой, подобной Веры.
— Удар твой… сделал мне боль на одну минуту. Потом я
поняла, что он
не мог быть нанесен равнодушной рукой, и поверила, что ты любишь меня… Тут только представилось мне, что ты вытерпел в эти недели, вчера… Успокойся, ты
не виноват, мы квиты…
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги,
понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он
не видел,
не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
— Теперь я только начинаю немного
понимать, и то
не все, — сказал, подумавши, Тушин и вздохнул, как вол, которого отпрягли. — Я думал, что вы нагло обмануты.
— Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны; вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее… Я
понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но
не хочу его. Мне нужно, чтоб вы знали и…
не отняли руки, когда я подам вам свою.