Неточные совпадения
А показался — плачь
не плачь,
давай ответ.
Но у нас,
не извольте гневаться, такой обычай: как
дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это
не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он
не попадется мне: я бы
дала ему знать.
Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если
дать им в руки простой Часослов,
не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Опять, как же и
не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и
давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя!
не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха,
не будь я Терентий Корж, если
не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это,
дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Вот одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой, тоже, видно,
не промах, высек в ту же минуту огня, да и поджег… пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись,
давай сбрасывать с себя, при всех, платье…
Пидорка
дала обет идти на богомолье; собрала оставшееся после отца имущество, и через несколько дней ее точно уже
не было на селе.
— Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! — протяжно произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому что ноги его
не могли держаться на одном месте. — А
дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. — И косвенными шагами пустился бежать за ними.
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца
не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я
дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он думает, что я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
При сем слове Левко
не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы
дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость,
не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
—
Дам я вам переполоху! Что вы?
не хотите слушаться? Вы, верно, держите их руку! Вы бунтовщики? Что это?.. Да, что это?.. Вы заводите разбои!.. Вы… Я донесу комиссару! Сей же час! слышите, сей же час. Бегите, летите птицею! Чтоб я вас… Чтоб вы мне…
—
Не всякий голова голове чета! — произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. — Как думаешь, пан писарь, нужно бы для именитого гостя
дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «
Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Почему ж
не пособить человеку в таком горе? Дед объявил напрямик, что скорее
даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской души.
Деду уже и прискучило;
давай шарить в кармане, вынул люльку, посмотрел вокруг — ни один
не глядит на него.
Прошлый год, так как-то около лета, да чуть ли
не на самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно вам сказать, любезные читатели, что земляки мои,
дай Бог им здоровья,
не забывают старика.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «
Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства:
дай мне лучше мою Оксану!»
— Ты, может быть,
не ожидала меня, а? правда,
не ожидала? может быть, я помешал?.. — продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее
давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какую-нибудь колкую и затейливую шутку.
Солоха, испугавшись сама, металась как угорелая и, позабывшись,
дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк
не смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков.
— Прощайте, братцы! — кричал в ответ кузнец. —
Даст Бог, увидимся на том свете; а на этом уже
не гулять нам вместе. Прощайте,
не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен,
не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте!
— К тебе пришел, Пацюк,
дай Боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне, грешному! ничто
не помогает на свете! Что будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? — произнес кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне быть?
— У вас кочерга, видно, железная! — сказал после небольшого молчания ткач, почесывая спину. — Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу,
дала пивкопы, — та ничего…
не больно.
— А вы
не познали? — сказал кузнец, — это я, Вакула, кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили,
дай Боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо вашей кибитки!
В другой комнате послышались голоса, и кузнец
не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших
дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали на землю и закричали в один голос...
— Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще
не видала, — говорила
дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством запорожцев. — Хорошо ли вас здесь содержат? — продолжала она, подходя ближе.
— Та спасиби, мамо!Провиянт
дают хороший, хотя бараны здешние совсем
не то, что у нас на Запорожье, — почему ж
не жить как-нибудь?..
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам станет бабой. Хлопец,
дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов
не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен.
Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
—
Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто
не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим!
Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты
не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
«Гляди, Иван, все, что ни добудешь, — все пополам: когда кому веселье — веселье и другому; когда кому горе — горе и обоим; когда кому добыча — пополам добычу; когда кто в полон попадет — другой продай все и
дай выкуп, а
не то сам ступай в полон».
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все
не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого или мертвого,
даст ему одному столько жалованья, сколько
дает на все войско. «Пойдем, брат, ловить пашу!» — сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
— Я вам скажу, — продолжал все так же своему соседу Иван Иванович, показывая вид, будто бы он
не слышал слов Григория Григорьевича, — что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч,
давали по пятидесяти копеек за штуку. И то еще
не хотел брать.
Словом,
не прошло часу, как обе
дамы так разговорились между собою, будто век были знакомы.
— Слушай, Омелько! коням
дай прежде отдохнуть хорошенько, а
не веди тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну, Иван Федорович, — продолжала, вылезая, тетушка, — я советую тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а она негодная, я думаю, сама и
не подумала об этом.
—
Не спрашивай, — сказал он, завертываясь еще крепче, —
не спрашивай, Остап;
не то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего сказать, хитрая была бестия,
дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.
На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем
не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и
дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и
не видывал. Правда, семена ему что-то издалека достались.
— А ну-те, ребята,
давайте крестить! — закричит к нам. — Так его! так его! хорошенько! — и начнет класть кресты. А то проклятое место, где
не вытанцывалось, загородил плетнем, велел кидать все, что ни есть непотребного, весь бурьян и сор, который выгребал из баштана.