Неточные совпадения
Мы, оставившие Россию только для
того, чтобы свободное русское слово раздалось, наконец,
в Европе, — мы тут налицо и считаем долгом подать свой голос, когда человек, вооруженный огромным и заслуженным авторитетом, утверждает, что «Россия
не существует, что русские
не люди, что они лишены нравственного смысла».
Если вы разумеете Россию официальную, царство-фасад, византийско-немецкое правительство,
то вам и книги
в руки. Мы соглашаемся вперед со всем, что вы нам скажете.
Не нам тут играть роль заступника. У русского правительства так много агентов
в прессе, что
в красноречивых апологиях его действий никогда
не будет недостатка.
Русский народ, милостивый государь, жив, здоров и даже
не стар, — напротив
того, очень молод. Умирают люди и
в молодости, это бывает, но это
не нормально.
Прошлое русского народа темно; его настоящее ужасно, но у него есть права на будущее. Он
не верит
в свое настоящее положение, он имеет дерзость
тем более ожидать от времени, чем менее оно дало ему до сих пор.
Даже
те гарантии, которые существуют
в неразвитых обществах,
в Китае,
в Персии,
не уважаются более
в столицах так называемого образованного мира.
Вероятно ли, что накануне борьбы об этом бойце ничего
не знают? А между
тем он уже стоит, грозный,
в полном вооружении, готовый переступить границу по первому зову реакции. И при всем
том едва знают его оружие, цвет его знамени и довольствуются его официальными речами и неопределенными разногласными рассказами о нем.
Иные говорят только о всемогуществе царя, о правительственном произволе, о рабском духе подданных; другие утверждают, напротив, что петербургский империализм
не народен, что народ, раздавленный двойным деспотизмом правительства и помещиков, несет ярмо, но
не мирится с ним, что он
не уничтожен, а только несчастен, и
в то же время говорят, что этот самый народ придает единство и силу колоссальному царству, которое давит его.
Армейский офицер Короваев решил спасти Конарского. День его дежурства приближался; все было приготовлено для бегства, когда предательство одного из товарищей польского мученика разрушило его планы. Молодого человека арестовали, отправили
в Сибирь, и с
тех пор об нем
не было никогда слухов.
Они нигде
не отличаются любовью к свободе,
тем паче
в России.
Впрочем, чтоб
не ссылаться на соотечественников, выбираю между
теми, которых считают нашими врагами, человека, которого вы сами назвали
в вашей легенде о Костюшке.
Исторические государственные формы,
в которых жили славяне,
не соответствовали внутренней национальной потребности их, потребности, неопределенной, инстинктивной, если хотите, но
тем самым заявляющей необыкновенную жизненность и много обещающей
в будущем.
По всему вышесказанному
не имеем ли мы право считать Россию зерном кристаллизации,
тем центром, к которому тяготеет стремящийся к единству славянский мир, и это
тем более, что Россия покуда единственная часть великого племени, сложившаяся
в сильное и независимое государство?
Предположив, что славянский мир может надеяться
в будущем на более полное развитие, нельзя
не спросить, который из элементов, выразившихся
в его зародышном состоянии, дает ему право на такую надежду? Если славяне считают, что их время пришло,
то этот элемент должен соответствовать революционной идее
в Европе.
То, что
не очеловечилось,
не может вступить
в историю; поэтому нет народа, взошедшего
в историю, которого можно было бы считать стадом животных, как нет народа, заслуживающего именоваться сонмом избранных.
И все это
тем труднее принять, что занимающий нас народ, даже по словам его врагов, нисколько
не находится
в застое.
После царя одно духовенство могло бы иметь влияние на православную Россию. Оно одно представляет
в правительственных сферах старую Русь; духовенство
не бреет бороды и
тем самым осталось на стороне народа. Народ с доверием слушает монахов. Но монахи и высшее духовенство, исключительно занятые жизнию загробной, нимало
не заботятся об народе. Попы же утратили всякое влияние вследствие жадности, пьянства и близких сношений с полицией. И здесь народ уважает идею, но
не личности.
Отверженный всеми, он понял инстинктивно, что все управление устроено
не в его пользу, а ему
в ущерб, и что задача правительства и помещиков состоит
в том, как бы вымучить из него побольше труда, побольше рекрут, побольше денег.
Я
не думаю отвергать, что при власти, данной правительством помещикам, им очень легко насиловать дочерей и жен своих крепостных. Притеснениями и наказаниями помещик всегда добьется
того, что найдутся отцы и мужья, которые будут предоставлять ему дочерей и жен, точно так же, как
тот достойный французский дворянин
в «Записках Пеню», который
в XVIII столетии просил, как об особенной милости, о помещении своей дочери
в Parc aux cerfs [Олений парк (фр.).].
Не удивительно также, что честные отцы и мужья
не находят суда на помещика благодаря прекрасному судебному устройству
в России; они большею частью находятся
в положении
того господина Тьерселен, у которого Берье украл, по поручению Людовика XV, одиннадцатилетнюю дочь. Все эти грязные гадости возможны: стоит только вспомнить грубые и развращенные нравы части русского дворянства, чтобы
в этом убедиться. Но что касается до крестьян,
то они далеко
не равнодушно переносят разврат своих господ.
«Мы
не станем придавать важности опытам
тех немногих умных людей, которые вздумали упражняться
в русском языке и обманывать Европу бледным призраком будто бы русской литературы. Если б
не мое глубокое уважение к Мицкевичу и к его заблуждениям святого, я бы, право, обвинил его за снисхождение (можно даже сказать за милость), с которою он говорит об этой шутке».
Страшные последствия человеческой речи
в России по необходимости придают ей особенную силу. С любовью и благоговением прислушиваются к вольному слову, потому что у нас его произносят только
те, у которых есть что сказать.
Не вдруг решаешься передавать свои мысли печати, когда
в конце каждой страницы мерещится жандарм, тройка, кибитка и
в перспективе Тобольск или Иркутск.
Русский роман обращается исключительно
в области патологической анатомии;
в нем постоянное указание на грызущее нас зло, постоянное, безжалостное, самобытное. Здесь
не услышите голоса с неба, возвещающего Фаусту прощение юной грешнице, — здесь возвышают голос только сомнение и проклятие. А между
тем, если для России есть спасение, она будет спасена именно этим глубоким сознанием нашего положения, правдивостью, с которою она обнаруживает это положение перед всеми.
Тот, кто смело признается
в своих недостатках, чувствует, что
в нем есть нечто сохранившееся среди отступлений и падений; он знает, что может искупить свое прошлое и
не только поднять голову, но сделаться из «Сарданапала-гуляки — Сарданапалом-героем».
Не обвиняйте нас
в безнравственности, потому что мы
не уважаем
того, что вы уважаете. Можно ли упрекать найденыша за
то, что он
не уважает своих родителей? Мы независимы, потому что начинаем жизнь сызнова. У нас нет ничего законного, кроме нашего организма, нашей народности: это наша сущность, наша плоть и кровь, но отнюдь
не связывающий авторитет. Мы независимы, потому что ничего
не имеем. Нам почти нечего любить. Все наши воспоминания исполнены горечи и злобы. Образование, науку подали нам на конце кнута.
Но теперь я вижу, что вы
в нас
не отчаиваетесь, что под грубым армяком русского крестьянина вы узнали человека, я это вижу, и,
в свою очередь, признаюсь вам, что вполне понимаю
то впечатление, которое должно производить одно имя России на всякого свободного человека.
Виноваты, конечно, мы — мы, бедные, немые, с нашим малодушием, с нашею боязливой речью, с нашим запуганным воображением. Мы даже за границею боимся признаваться
в ненависти, с которою мы смотрим на наши оковы. Каторжники от рождения, обреченные влачить до смерти ядро, прикованное к нашим ногам, мы обижаемся, когда об нас говорят как о добровольных рабах, как о мерзлых неграх, а между
тем мы
не протестуем открыто.
Причина
тому понятна:
в народе
не было ясно определившихся стремлений к независимости.
В продолжение десяти лет умственная деятельность
не могла обнаружиться ни одним словом, и томительная тоска дошла до
того, что «отдавали жизнь за счастие быть свободным одно мгновение» и высказать вслух хоть часть своей мысли.
Иные отказались от своих богатств с
той ветреною беззаботностию, которая встречается лишь у нас да у поляков, и отправились на чужбину искать себе рассеяния; другие,
не способные переносить духоту петербургского воздуха, закопали себя
в деревнях. Молодежь вдалась кто
в панславизм, кто
в немецкую философию, кто
в историю или политическую экономию; одним словом, никто из
тех русских, которые были призваны к умственной деятельности,
не мог,
не захотел покориться застою.
История Петрашевского, приговоренного к вечной каторге, и его друзей, сосланных
в 1849 году за
то, что они
в двух шагах от Зимнего дворца образовали несколько политических обществ,
не доказывает ли достаточно, по безумной неосторожности, по очевидной невозможности успеха, что время размышлений прошло, что волнения
в душе
не сдержишь, что верная гибель стала казаться легче, чем немая страдательная покорность петербургскому порядку.
Между
тем царевич рос
не по дням, а по часам и уже стал упираться ногами и головой
в донья бочки. С каждым днем становилось ему теснее да теснее. Однажды он сказал матери...