Неточные совпадения
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется, что и
за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь бы они
приходили в свое время и сидели свой час, — они могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета в том, что делали.
— Ах, какая скука! Набоженство все! Не то, матушка, сквернит, что в уста входит, а что из-за уст; то ли есть, другое ли — один исход; вот что из уст выходит — надобно наблюдать… пересуды да о ближнем. Ну, лучше ты обедала бы дома в такие дни, а то тут еще турок
придет — ему пилав надобно, у меня не герберг [постоялый двор, трактир (от нем. Herberge).] a la carte. [Здесь: с податей по карте (фр.).]
Он
прислал А. Писарева, генерал-майора «Калужских вечеров», попечителем, велел студентов одеть в мундирные сертуки, велел им носить шпагу, потом запретил носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты
за стихи, Костенецкого с товарищами
за прозу, уничтожил Критских
за бюст, отправил нас в ссылку
за сен-симонизм, посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем и не занимался больше «этим рассадником разврата», благочестиво советуя молодым людям, окончившим курс в лицее и в школе правоведения, не вступать в него.
Вид его был так назидателен, что какой-то студент из семинаристов,
приходя за табелью, подошел к нему под благословение и постоянно называл его «отец ректор».
Когда он, бывало,
приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии
за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая,
за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Мы стали спрашивать, казеннокоштные студенты сказали нам по секрету, что
за ним
приходили ночью, что его позвали в правление, потом являлись какие-то люди
за его бумагами и пожитками и не велели об этом говорить.
Посмотрев Миньону и решившись еще раз
прийти ее посмотреть вечером, мы отправились обедать к «Яру». У меня был золотой, и у Огарева около того же. Мы тогда еще были совершенные новички и потому, долго обдумывая, заказали ouka au shampagne, [уху на шампанском (фр.).] бутылку рейнвейна и какой-то крошечной дичи, в силу чего мы встали из-за обеда, ужасно дорогого, совершенно голодные и отправились опять смотреть Миньону.
—
Придет время, и вам, в награду
за целую жизнь усилий и трудов, какой-нибудь молодой человек, улыбаясь, скажет: «Ступайте прочь, вы отсталый человек».
Бродя по улицам, мне наконец
пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко, на даче
за Воронцовским полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
К утру канцелярия начала наполняться; явился писарь, который продолжал быть пьяным с вчерашнего дня, — фигура чахоточная, рыжая, в прыщах, с животно-развратным выражением в лице. Он был во фраке кирпичного цвета, прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед
за ним
пришел другой, в унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с вопросом...
— Вы продаете коляску, мне нужно ее, вы богатый человек, вы миллионер,
за это вас все уважают, и я потому
пришел свидетельствовать вам мое почтение; как богатый человек, вам ни копейки не стоит, продадите ли вы коляску или нет, мне же ее очень нужно, а денег у меня мало.
Исправник взял с собой команду и поехал осаждать черемисов словом божиим. Несколько деревень были окрещены. Апостол Курбановский отслужил молебствие и отправился смиренно получать камилавку. Апостолу татарину правительство
прислало Владимирский крест
за распространение христианства!
Крестьяне снова подали в сенат, но пока их дело дошло до разбора, межевой департамент
прислал им планы на новую землю, как водится, переплетенные, раскрашенные, с изображением звезды ветров, с приличными объяснениями ромба RRZ и ромба ZZR, а главное, с требованием такой-то подесятинной платы. Крестьяне, увидев, что им не только не отдают землю, но хотят с них слупить деньги
за болото, начисто отказались платить.
Я веселее вздохнул, увидя, что губернатор и прокурор согласились, и отправился в полицию просить об облегчении силы наказания; полицейские, отчасти польщенные тем, что я сам
пришел их просить, отчасти жалея мученика, пострадавшего
за такое близкое каждому дело, сверх того зная, что он мужик зажиточный, обещали мне сделать одну проформу.
Вот этот-то народный праздник, к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был приехать 19 мая; что
за беда, кажется, если Николай-гость тремя днями раньше
придет к хозяину? На это надобно было согласие архиерея; по счастию, архиерей был человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
Тогда больная, припав к матери, с горькими слезами просила сходить
за барышней, чтоб она
пришла сама благословить ее образом на тот свет.
Туда, сверх жильцов,
приходили их знакомые, главный предмет занятий и разговоров было волокитство и подсматривание друг
за другом.
Вскоре они переехали в другую часть города. Первый раз, когда я
пришел к ним, я застал соседку одну в едва меблированной зале; она сидела
за фортепьяно, глаза у нее были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет лица менялся.
Офицер с длинными усами сидел
за обедом, когда мы
пришли...
Может быть… но окончить нельзя,
за мной
пришли — итак, прощай надолго, но, ей-богу, не навсегда, я не могу думать сего.
Возвратившись, мы померились. Бой был неровен с обеих сторон; почва, оружие и язык — все было розное. После бесплодных прений мы увидели, что
пришел наш черед серьезно заняться наукой, и сами принялись
за Гегеля и немецкую философию. Когда мы довольно усвоили ее себе, оказалось, что между нами и кругом Станкевича спору нет.
Красов, окончив курс, как-то поехал в какую-то губернию к помещику на кондицию, но жизнь с патриархальным плантатором так его испугала, что он
пришел пешком назад в Москву, с котомкой
за спиной, зимою в обозе чьих-то крестьян.
Девушка, перепуганная будущностью, стала писать просьбу
за просьбой; дело дошло до государя, он велел переследовать его и
прислал из Петербурга чиновника. Вероятно, средства Ярыжкиной не шли до подкупа столичных, министерских и жандармских следопроизводителей, и дело приняло иной оборот. Помещица отправилась в Сибирь на поселение, ее муж был взят под опеку, все члены уголовной палаты отданы под суд: чем их дело кончилось, не знаю.
Последние два месяца, проведенные в Париже, были невыносимы. Я был буквально gardé à vue, [под явным надзором (фр.).] письма
приходили нагло подпечатанные и днем позже. Куда бы я ни шел, издали следовала
за мной какая-нибудь гнусная фигура, передавая меня на углу глазом другому.
За неимением другого, тут есть наследство примера, наследство фибрина. Каждый начинает сам и знает, что
придет время и его выпроводит старушка бабушка по стоптанной каменной лестнице, — бабушка, принявшая своими руками в жизнь три поколения, мывшая их в маленькой ванне и отпускавшая их с полною надеждой; он знает, что гордая старушка уверена и в нем, уверена, что и из него выйдет что-нибудь… и выйдет непременно!
Кто
приходил и кому хотелось есть, тот садился
за стол, вертел его направо, вертел его налево и управлялся как нельзя лучше.
С раннего утра сидел Фогт
за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в море (плавал он как рыба); потом он
приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел
за фортепьяно уморительные песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая, слушали его целые часы.
А может, и потому он не решился меня выслать, что, прежде таких дружеских вниманий, надобно было
прислать посланника, а Николай все еще дулся
за мятежные мысли Карла-Альберта.
Я
прихожу благодарить вас
за то, что вы в вашей общине дали приют мне и моим детям и положили предел моему бездомному скитанию.
— Что же это значит? Пользуясь тем, что я в тюрьме, вы спите там, в редакции. Нет, господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечатаю мой отказ, я не хочу, чтоб мое имя таскали в грязи, у вас надобно стоять
за спиной, смотреть
за каждой строкой. Публика принимает это
за мой журнал, нет, этому надобно положить конец. Завтра я
пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух, в котором должен быть наш орган.
Проповедник умолк; но мичман поднялся в моих глазах, он с таким недвусмысленным чувством отвращения смотрел на взошедшую депутацию, что мне
пришло в голову, вспоминая проповедь его приятеля, что он принимает этих людей если не
за мечи и кортики сатаны, то хоть
за его перочинные ножики и ланцеты.