Неточные совпадения
Разве
придется говорить о небольших кражах… но тут понятия так сбиты положением, что трудно судить: человек-собственность
не церемонится с своим товарищем и поступает запанибрата с барским добром.
Голицын был удивительный человек, он долго
не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда профессор болен, то и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому
пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
Итак, первые ночи, которые я
не спал в родительском доме, были проведены в карцере. Вскоре мне
приходилось испытать другую тюрьму, и там я просидел
не восемь дней, а девять месяцев, после которых поехал
не домой, а в ссылку. Но до этого далеко.
— Экое счастье, что мне
пришлось у вас читать, я вас
не выдам.
— Много, много
пришлось мне перестрадать, что-то еще
придется увидеть, — прибавила она, качая головой, — хорошего ничего
не чует сердце.
Я выпил, он поднял меня и положил на постель; мне было очень дурно, окно было с двойной рамой и без форточки; солдат ходил в канцелярию просить разрешения выйти на двор; дежурный офицер велел сказать, что ни полковника, ни адъютанта нет налицо, а что он на свою ответственность взять
не может.
Пришлось оставаться в угарной комнате.
Разумеется, объяснять было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к чему
не ведут, это контракты между господином и рабами; задача
не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб
не было рабов». Когда мне
пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я
не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.
Жаль было прежней жизни, и так круто
приходилось ее оставить…
не простясь. Видеть Огарева я
не имел надежды. Двое из друзей добрались ко мне в последние дни, но этого мне было мало.
Я шутя говорил ему, что выгнать можно только того, кто имеет право выйти, а кто
не имеет его, тому поневоле
приходится есть и пить там, где он задержан…
Вот с этими-то людьми, которых мой слуга
не бил только за их чин, мне
приходилось сидеть ежедневно от девяти до двух утра и от пяти до восьми часов вечера.
Когда живой мертвец увидел, что ему
приходится в другой раз умирать, и
не с приказу, а с голоду, тогда он поехал в Петербург и подал Павлу просьбу.
Я свою дожил и плетусь теперь под гору, сломленный и нравственно «изувеченный»,
не ищу никакой Гаетаны, перебираю старое и память о тебе встретил радостно… Помнишь угольное окно против небольшого переулка, в который мне надобно было заворачивать, ты всегда подходила к нему, провожая меня, и как бы я огорчился, если б ты
не подошла или ушла бы прежде, нежели мне
приходилось повернуть.
Оно
пришлось так невзначай, что старик
не нашелся сначала, стал объяснять все глубокие соображения, почему он против моего брака, и потом уже, спохватившись, переменил тон и спросил Кетчера, с какой он стати пришел к нему говорить о деле, до него вовсе
не касающемся.
Когда я писал эту часть «Былого и дум», у меня
не было нашей прежней переписки. Я ее получил в 1856 году. Мне
пришлось, перечитывая ее, поправить два-три места —
не больше. Память тут мне
не изменила. Хотелось бы мне приложить несколько писем NataLie — и с тем вместе какой-то страх останавливает меня, и я
не решил вопрос, следует ли еще дальше разоблачать жизнь, и
не встретят ли строки, дорогие мне, холодную улыбку?
В начале 1840 года расстались мы с Владимиром, с бедной, узенькой Клязьмой. Я покидал наш венчальный городок с щемящим сердцем и страхом; я предвидел, что той простой, глубокой внутренней жизни
не будет больше и что
придется подвязать много парусов.
В конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому
не нравились. Вслед за тем
пришлось и мне видеть успех Грановского, да и
не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции и Англии.
Для пополнения этой части необходимы, особенно относительно 1848 года, — мои «Письма из Франции и Италии»; я хотел взять из них несколько отрывков, но
пришлось бы столько перепечатывать, что я
не решился.
X. с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я
не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и
пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что дорога может мне быть очень вредна.
Фази еще в 1849 году обещал меня натурализировать в Женеве, но все оттягивал дело; может, ему просто
не хотелось прибавить мною число социалистов в своем кантоне. Мне это надоело,
приходилось переживать черное время, последние стены покривились, могли рухнуть на голову, долго ли до беды… Карл Фогт предложил мне списаться о моей натурализации с Ю. Шаллером, который был тогда президентом Фрибургского кантона и главою тамошней радикальной партии.
[
Не могу
не прибавить, что именно этот лист мне
пришлось поправлять в Фрибурге и в том же Zoringer Hofe.
Неточные совпадения
Случается, к недужному // Придешь:
не умирающий, // Страшна семья крестьянская // В тот час, как ей
приходится // Кормильца потерять!
Тем
не менее, говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость в особенности
приходилась по нутру так называемым смердам.
Но злаков на полях все
не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог
не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать, что"как-никак, а
придется в поле с сохою выйти", но дерзкого едва
не побили каменьями, и в ответ на его предложение утроили усердие.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они
не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом,
приходилось отражать уже
не одну, а разом трех претендентш.
Но глуповцам
приходилось не до бунтовства; собрались они, начали тихим манером сговариваться, как бы им «о себе промыслить», но никаких новых выдумок измыслить
не могли, кроме того, что опять выбрали ходока.