Неточные совпадения
В этом отношении
было у нас
лицо чрезвычайно интересное — наш старый лакей Бакай. Человек атлетического сложения и высокого роста, с крупными и важными чертами
лица, с видом величайшего глубокомыслия, он дожил до преклонных лет, воображая, что положение лакея одно из самых значительных.
Повар
был поражен, как громом; погрустил, переменился в
лице, стал седеть и… русский человек — принялся попивать. Дела свои повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос...
По счастию, мне недолго пришлось ломать голову, догадываясь, в чем дело. Дверь из передней немного приотворилась, и красное
лицо, полузакрытое волчьим мехом ливрейной шубы, шепотом подзывало меня; это
был лакей Сенатора, я бросился к двери.
Лицо его
было приветливо, черты мягки и округлы, выражение
лица усталое и печальное.
Он
был красив, но красота его обдавала холодом; нет
лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его
лицо.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в
лице, мне
было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
А. И. Герцена.)]
лица его драм
были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей.
Разумеется, он не
был счастлив, всегда настороже, всем недовольный, он видел с стесненным сердцем неприязненные чувства, вызванные им у всех домашних; он видел, как улыбка пропадала с
лица, как останавливалась речь, когда он входил; он говорил об этом с насмешкой, с досадой, но не делал ни одной уступки и шел с величайшей настойчивостью своей дорогой.
Они решились не ударить себя
лицом в грязь перед человеком, который
был на Шимборазо и жил в Сан-Суси.
Алексей Леонтьевич Ловецкий
был высокий, тяжело двигавшийся, топорной работы мужчина, с большим ртом и большим
лицом, совершенно ничего не выражавшим.
Он еще тогда не носил усов,
лицо его
было молодо, но перемена в его чертах со времени коронации поразила меня.
Государь, увидев несколько
лиц, одетых в партикулярных платьях (в числе следовавших за экипажем), вообразил, что это
были лица подозрительные, приказал взять этих несчастных на гауптвахты и, обратившись к народу, стал кричать: „Это все подлые полячишки, они вас подбили!“ Подобная неуместная выходка совершенно испортила, по моему мнению, результаты».
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное
лицо ее
было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем
была; одни глаза несколько отстали, в них
было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она
была влюблена в своих детей, она
была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Симоновский архимандрит Мелхиседек сам предложил место в своем монастыре. Мелхиседек
был некогда простой плотник и отчаянный раскольник, потом обратился к православию, пошел в монахи, сделался игумном и, наконец, архимандритом. При этом он остался плотником, то
есть не потерял ни сердца, ни широких плеч, ни красного, здорового
лица. Он знал Вадима и уважал его за его исторические изыскания о Москве.
Свечи потушены,
лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между тем в небольшой комнате температура от горящего рома становится тропическая. Всем хочется
пить, жженка не готова. Но Joseph, француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
С тех пор и до моей ссылки, если моему отцу казалось, что я
выпил вина, что у меня
лицо красно, он непременно говорил мне...
— Сверх калитки и сада
есть действующие
лица? — спросил я у Вадима.
Лицо ее
было задумчиво, в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск вынесенного в прошедшем и та подозрительная робость к будущему, то недоверие к жизни, которое всегда остается после больших, долгих и многочисленных бедствий.
Не получая ответа, я взглянул на В., но вместо него, казалось,
был его старший брат, с посоловелым
лицом, с опустившимися чертами, — он ахал и беспокоился.
Лицо Раевского подернулось облаком, но это
было не выражение плаксивого самосохранения, которое я видел утром, а какая-то смесь горьких воспоминаний и отвращения.
Я его видел с тех пор один раз, ровно через шесть лет. Он угасал. Болезненное выражение, задумчивость и какая-то новая угловатость
лица поразили меня; он
был печален, чувствовал свое разрушение, знал расстройство дел — и не видел выхода. Месяца через два он умер; кровь свернулась в его жилах.
В дверях залы стояла фигура, завернутая в военную шинель; к окну виднелся белый султан, сзади
были еще какие-то
лица, — я разглядел казацкую шапку.
К утру канцелярия начала наполняться; явился писарь, который продолжал
быть пьяным с вчерашнего дня, — фигура чахоточная, рыжая, в прыщах, с животно-развратным выражением в
лице. Он
был во фраке кирпичного цвета, прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед за ним пришел другой, в унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с вопросом...
Господин, на которого указал полковник, промолчал и понурил голову, побагровев в
лице… Урок
был хорош. Вот и делай после подлости…
Еще бы раз увидеть мою юную утешительницу, пожать ей руку, как я пожал ей на кладбище… В ее
лице хотел я проститься с
былым и встретиться с будущим…
На одном из губернаторских смотров ссыльным меня пригласил к себе один ксендз. Я застал у него несколько поляков. Один из них сидел молча, задумчиво куря маленькую трубку; тоска, тоска безвыходная видна
была в каждой черте. Он
был сутуловат, даже кривобок,
лицо его принадлежало к тому неправильному польско-литовскому типу, который удивляет сначала и привязывает потом; такие черты
были у величайшего из поляков — у Фаддея Костюшки. Одежда Цехановича свидетельствовала о страшной бедности.
Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с
лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки. Это
был один из тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
На этом гробе, на этом кладбище разбрасывался во все стороны равноконечный греческий крест второго храма — храма распростертых рук, жизни, страданий, труда. Колоннада, ведущая к нему,
была украшена статуями ветхозаветных
лиц. При входе стояли пророки. Они стояли вне храма, указывая путь, по которому им идти не пришлось. Внутри этого храма
были вся евангельская история и история апостольских деяний.
Исправник замялся. Я взглянул на черемиса, он
был лет двадцати, ничего свирепого не
было в его
лице, совершенно восточном, с узенькими сверкающими глазами, с черными волосами.
Лицо его
было в полтора больше обыкновенного и как-то шероховато, огромный рыбий рот раскрывался до ушей, светло-серые глаза
были не оттенены, а скорее освещены белокурыми ресницами, жесткие волосы скудно покрывали его череп, и притом он
был головою выше меня, сутуловат и очень неопрятен.
…Куда природа свирепа к
лицам. Что и что прочувствовалось в этой груди страдальца прежде, чем он решился своей веревочкой остановить маятник, меривший ему одни оскорбления, одни несчастия. И за что? За то, что отец
был золотушен или мать лимфатична? Все это так. Но по какому праву мы требуем справедливости, отчета, причин? — у кого? — у крутящегося урагана жизни?..
Небольшая ростом, высохнувшая, сморщившаяся, но вовсе не безобразная старушка обыкновенно сидела или, лучше, лежала на большом неуклюжем диване, обкладенная подушками. Ее едва можно
было разглядеть; все
было белое: капот, чепец, подушки, чехлы на диване. Бледно-восковое и кружевно-нежное
лицо ее вместе с слабым голосом и белой одеждой придавали ей что-то отошедшее, еле-еле дышащее.
Глядя на бледный цвет
лица, на большие глаза, окаймленные темной полоской, двенадцатилетней девочки, на ее томную усталь и вечную грусть, многим казалось, что это одна из предназначенных, ранних жертв чахотки, жертв, с детства отмеченных перстом смерти, особым знамением красоты и преждевременной думы. «Может, — говорит она, — я и не вынесла бы этой борьбы, если б я не
была спасена нашей встречей».
Унылая, грустная дружба к увядающей Саше имела печальный, траурный отблеск. Она вместе с словами диакона и с отсутствием всякого развлечения удаляла молодую девушку от мира, от людей. Третье
лицо, живое, веселое, молодое и с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и романтическому,
было очень на месте; оно стягивало на землю, на действительную, истинную почву.
Карл Иванович, мы уже говорили это, несмотря на свой пятидесятилетний возраст и на значительные недостатки в
лице,
был большой волокита и
был приятно уверен, что всякая женщина и девушка, подходящая к нему, подвергается опасности мотылька, летающего возле зажженной свечи.
Вскоре они переехали в другую часть города. Первый раз, когда я пришел к ним, я застал соседку одну в едва меблированной зале; она сидела за фортепьяно, глаза у нее
были сильно заплаканы. Я просил ее продолжать; но музыка не шла, она ошибалась, руки дрожали, цвет
лица менялся.
Мне
было жаль оставить ее в слезах, я ей болтал полушепотом какой-то бред… Она взглянула на меня, ивее глазах мелькнуло из-за слез столько счастья, что я улыбнулся. Она как будто поняла мою мысль, закрыла
лицо обеими руками и встала… Теперь
было в самом деле пора, я отнял ее руки, расцеловал их, ее — и вышел.
Тихо выпустила меня горничная, мимо которой я прошел, не смея взглянуть ей в
лицо. Отяжелевший месяц садился огромным красным ядром — заря занималась.
Было очень свежо, ветер дул мне прямо в
лицо — я вдыхал его больше и больше, мне надобно
было освежиться. Когда я подходил к дому — взошло солнце, и добрые люди, встречавшиеся со мной, удивлялись, что я так рано встал «воспользоваться хорошей погодой».
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не
было притворством; смерть мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как смерть, с холодным
лицом и с закрытыми глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
Подруга ее, небольшого роста, смуглая брюнетка, крепкая здоровьем, с большими черными глазами и с самобытным видом,
была коренастая, народная красота; в ее движениях и словах видна
была большая энергия, и когда, бывало, аптекарь, существо скучное и скупое, делал не очень вежливые замечания своей жене и та их слушала с улыбкой на губах и слезой на реснице, Паулина краснела в
лице и так взглядывала на расходившегося фармацевта, что тот мгновенно усмирялся, делал вид, что очень занят, и уходил в лабораторию мешать и толочь всякую дрянь для восстановления здоровья вятских чиновников.
Разговор,
лица — все это так чуждо, странно, противно, так безжизненно, пошло, я сама
была больше похожа на изваяние, чем на живое существо; все происходящее казалось мне тяжким, удушливым сном, я, как ребенок, беспрерывно просила ехать домой, меня не слушали.
Долго толковали они, ни в чем не согласились и наконец потребовали арестанта. Молодая девушка взошла; но это
была не та молчаливая, застенчивая сирота, которую они знали. Непоколебимая твердость и безвозвратное решение
были видны в спокойном и гордом выражении
лица; это
было не дитя, а женщина, которая шла защищать свою любовь — мою любовь.
Я дал ей мелкую серебряную монету; она захохотала, увидя ее, но, вместо того чтоб идти прочь, влезла на облучок кибитки, повернулась ко мне и стала бормотать полусвязные речи, глядя мне прямо в
лицо; ее взгляд
был мутен, жалок, пряди волос падали на
лицо.
Я остался ждать с его милой, прекрасной женой; она сама недавно вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала самое горячее участие в нашем деле; она старалась с притворной веселостью уверить меня, что все пойдет превосходно, а сама
была до того снедаема беспокойством, что беспрестанно менялась в
лице.
День
был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на самом солнце, статный плешивый протопоп и читал вслух какую-то бумагу;
лицо его
было багрово, и крупные капли пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он не смел подвинуться, ни архиерей ему не говорил, чтоб он отошел.
Раз, длинным зимним вечером в конце 1838, сидели мы, как всегда, одни, читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе сильно морозило, и в комнате
было совсем не тепло. Наташа чувствовала себя нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на полу; чтение не налаживалось, она
была рассеянна, думала о другом, ее что-то занимало, она менялась в
лице.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное
лицо стучится в нее, гость, который
есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни
был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
— Ничего, ну только вы правы, — у меня
есть маленький… если б вы знали, — и при этих словах
лицо ее оживилось, — какой славный, как он хорош, даже соседи, все удивляются ему.
Побранившись месяца два с Кетчером, который,
будучи прав в фонде, [в сущности (от фр. au fond).]
был постоянно неправ в форме, и, восстановив против себя несколько человек, может, слишком обидчивых по материальному положению, она наконец очутилась
лицом к
лицу со мной.
Однако
лицо ее
было бледнее обыкновенного.