Неточные совпадения
Наташа навела ко мне массу
больных. Все в деревне ей знакомы, и все ей приятели. Она сопутствует мне в обходах, развешивает лекарства. Странное что-то в ее отношениях ко мне: Наташа словно все время изучает меня; она как будто не то ждет от меня чего-то, не то ищет, как самой подойти ко мне. Может
быть, впрочем, я ошибаюсь. Но какие славные у нее глаза!
Я уже несколько дней назад вывесил на дверях объявление о бесплатном приеме
больных; до сих пор, однако, у меня
был только один старик эмфизсматик да две женщины приносили своих грудных детей с летним поносом. Но все в Чемеровке уже знают меня в лицо и знают, что я доктор. Когда я иду по улице, зареченцы провожают меня угрюмыми, сумрачными взглядами. Мне теперь каждый раз стоит борьбы выйти из дому; как сквозь строй, идешь под этими взглядами, не поднимая глаз.
Я подошел к
больному и пощупал пульс. Рука
была холодная, но пульс прекрасный и полный.
Вскоре опять началась рвота.
Больной слабел, глаза его тускнели, судороги чаще сводили ноги и руки, но пульс все время
был прекрасный. Мы втроем растирали Черкасова. Соседка ушла. Аксинья сидела в углу и с тупым вниманием глядела на нас.
Я вошел в комнату — и остановился. Боже мой, что я увидел! Земляной пол
был подтерт чисто-начисто, посуда, вся перемытая, стояла на полке, а Аксинья, засучив рукава, месила тесто на скамейке, стоявшей вчера у изголовья
больного. У меня опустились руки.
Амбулатория у меня полна
больными. Выздоровление Черкасова, по-видимому, произвело эффект. Зареченцы, как передавала нам кухарка, довольны, что им прислали «настоящего» доктора. С каждым
больным я завожу длинный разговор и свожу его к холере, настоятельно советую
быть поосторожнее с едою и при малейшем расстройстве желудка обращаться ко мне за помощью.
Вчера после обеда в барак привезли нового
больного. Фельдшер отправился произвести дезинфекцию в его квартире и взял с собой Федора. Я остался при
больном. Это
был старик громадного роста и плотный, медник-литух Иван Рыков. Его неудержимо рвало и слабило, судороги то и дело схватывали его ноги. Он стонал и метался по постели. Я послал Павла готовить ванну.
Я это и сам видел… Уж и теперь, когда
больных было мало, то и дело приходилось ощущать недостаток в людях; а прибудь сейчас в барак хоть двое новых
больных, — и мы остались бы совершенно без рук. Я отправился в отделение для выздоравливающих и предложил Степану Бондареву поступить к нам в служители, — он уже поправился и собирался выписываться из больницы. Степан согласился.
Ванна
была готова. Я велел посадить в нее стонавшего Рыкова. Судороги прекратились,
больной замолк и опустил голову на грудь. Через четверть часа он попросился в постель; его уложили и окутали одеялами.
Рвота и понос не прекращались;
больной на глазах спадался и худел; из-под полузакрытых век тускло светились зрачки, лоб
был клейкий и холодный; пульс трудно
было нащупать.
Оказывается, вскоре после моего ухода фельдшера позвали к холерному
больному; он взял с собой Федора, а при Рыкове оставил Степана и только что
было улегшегося спать Павла. Как я мог догадаться из неохотных ответов Степана, Павел сейчас же по уходе фельдшера снова лег спать, а с
больным остался один Степан. Сам еле оправившийся, он три часа на весу продержал в ванне обессилевшего Рыкова! Уложит
больного в постель, подольет в ванну горячей воды, поправит огонь под котлом и опять сажает Рыкова в ванну.
Часы шли. Рыков почти не выходил из ванны. Я опасался, чтобы такое продолжительное пребывание в горячей воде не отозвалось на
больном неблагоприятно, и несколько раз укладывал его в постель. Но Рыков тотчас же начинал беспокойно метаться и требовал, чтобы его посадили обратно в ванну. Пульс снова появился и постепенно становился все лучше. В одиннадцатом часу
больной попросился в постель и заснул; пульс
был полный и твердый…
Андрей Снетков выздоровел и также служит у нас в санитарах. Для женского отделения у меня
есть две служительницы; одна из них — соседка Черкасовых, которая в ту ночь заходила к ним проведать
больного.
Вчера вечером я воротился домой очень усталый. Предыдущую ночь всю напролет пришлось провести в бараке, днем тоже не удалось отдохнуть: после приема
больных нужно
было посетить кое-кого на дому, затем наведаться в барак. После обеда позвали на роды. Освободился я только к девяти часам вечера. Поужинал и напился чаю, раздеваюсь, с наслаждением поглядывая на постланную постель, — вдруг звонок: в барак привезли нового, очень трудного
больного. Нечего делать, пошел…
Фельдшер с санитарами суетился вокруг койки; на койке лежал плотный мужик лет сорока, с русой бородой и наивным детским лицом. Это
был ломовой извозчик, по имени Игнат Ракитский. «Схватило» его на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно
было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал спать и сказал, что разбужу его на смену в два часа ночи, а сам остался при
больном.
Я снова поставил
больному клизму и вышел наружу. В темной дали спало Заречье, нигде не видно
было огонька. Тишина
была полная, только собаки лаяли, да где-то стучала трещотка ночного сторожа. А над головою бесчисленными звездами сияло чистое, синее небо; Большая Медведица ярко выделялась на западе… В темноте показалась черная фигура.
Через минуту он снова попросился в постель. Степан и Андрей взяли его под мышки и приподняли. Он хотел перешагнуть через край ванны, занес
было ногу, — она упала назад, и Игнат, с вывернувшимися плечами, мешком повис на руках санитаров. Я взял его за ноги, мы понесли
больного на постель. Все время его продолжало непроизвольно слабить; теперь это
была какая-то красноватая каша с отвратительным кислым запахом.
На сердце
было одно чувство, — тупое, бесконечное отвращение и к этому
больному, и ко всей окружающей мерзости, рвоте, грязи.
И вот прошло всего каких-нибудь полсуток. Я выспался и встал бодрый, свежий. Меня позвали на дом к новому
больному. Какую я чувствовал любовь к нему, как мне хотелось его отстоять! Ничего не
было противно. Я ухаживал за ним, и мягкое, любовное чувство овладевало мною. И я думал об этой возмутительной и смешной зависимости «нетленного духа» от тела: тело бодро, — и дух твой совсем изменился; ты любишь, готов всего себя отдать…
Ясный августовский вечер смотрел в окно, солнце красными лучами скользило по обоям. Степан сидел понурив голову, с вздрагивавшею от рыданий грудью. Узор его закапанной кровью рубашки
был мне так знаком! Серая истасканная штанина поднялась, из-под нее выглядывала голая нога в стоптанном штиблете… Я вспомнил, как две недели назад этот самый Степан, весь забрызганный холерною рвотою, три часа подряд на весу продержал в ванне умиравшего
больного. А те боялись даже пройти мимо барака…
— В пользу? А вот приходите-ка в больницу после праздника: как настанет праздник,
выпьет народ, так на другой день сразу вдвое больше
больных; и эти всего легче помирают: вечером принесут его, а утром он уже богу душу отдает.
Неточные совпадения
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас
больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их
было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают.
Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы все
было прилично: колпаки
были бы чистые, и
больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
Он, как водой студеною, //
Больную напоил: // Обвеял буйну голову, // Рассеял думы черные, // Рассудок воротил.
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг почувствовал прилив"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность
есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в царство небесное, а богатые да бражники
будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке (тогда
было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял: