Неточные совпадения
В душе человеческой появляется сознание неабсолютности и внебожественности,
а следовательно, относительности и греховности своего бытия, но одновременно зарождается и стремление освободиться от «мира», преодолеть его в Боге; другими
словами, вместе с религиозным самосознанием в человеке родится и чувство зла, вины, греха, отторженности от Бога,
а равно и потребность спасения и искупления.
Вера не только мыслится или чувствуется, но, так сказать, и мыслится и чувствуется вместе;
словом, она не одно познание, но познание и жизнь» (
А. С. Хомяков.
«Блаженны не видевшие и уверовавшие» (Ио. 20:29) — эти
слова Господа Фоме не могут достигнуть слуха гностиков; для них это не блаженство,
а в лучшем случае детское состояние, низший духовный ранг, «вера угольщика».
Если признать, что действительно чувство, во всей его неопределенности, есть главный или существенный орган религии, то это значило бы не только лишить религию принадлежащего ей центрального, суверенного значения и поместить ее рядом и наравне с наукой, моралью, эстетикой,
а в действительности даже и низке их, но, самое главное, сделать религию слепой сентиментальностью, лишить ее
слова, навязать ей адогматизм и алогизм.
Теория Шлейермахера, выражаясь современным философским языком, есть воинствующий психологизм, ибо «чувство» утверждается здесь в его субъективно-психологическом значении, как сторона духа, по настойчиво повторяемому определению Шлейермахера (см. ниже),
а вместе с тем здесь все время говорится о постижении Бога чувством, другими
словами, ему приписывается значение гносеологическое, т. е. религиозной интуиции [Только эта двойственность и неясность учения Шлейермахера могла подать повод Франку истолковать «чувство» как религиозную интуицию,
а не «сторону» психики (предисл. XXIX–XXX) и тем онтологизировать психологизмы Шлейермахера,
а представителя субъективизма и имманентизма изобразить пик глашатая «религиозного реализма» (V).],
а именно это-то смещение гносеологического и психологического и определяется теперь как психологизм.
«Делание заповедей» становится путем к Богу,
а вместе и возможностью религиозного преткновения для человека, ибо, по
слову ап. Павла, от закона или заповеди рождается грех,
а вне закона греха не существует [«Неужели от закона грех?
Религиозная истина универсальна, т. е. кафолична (καθόλου), сообразна с целым,
а не с частностями; по внутреннему ее устремлению, в истине все обретаются как один, или один во всех: «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы» [
Слова православной молитвы, которую читает дьякон за литургией верных перед «Верую».
Религиозное переживание, в своей полноте потрясающее все наше существо,
а не одну только мыслительную его природу, неизбежно проходит и чрез мысль, стремится выразиться в
слове.
Еще в «Феноменологии духа» Гегель дал следующую меткую характеристику «исторического» направления в немецком богословии, которое сделалось столь влиятельно в наши дни: «Просветительство (Die Aufklärung) измышляет относительно религиозной веры, будто ее достоверность основывается на некоторых отдельных исторических свидетельствах, которые, если рассматривать их как исторические свидетельства, конечно, не могли бы обеспечить относительно своего содержания даже степени достоверности, даваемой нам газетными сообщениями о каком-нибудь событии; будто бы, далее, ее достоверность основывается на случайности сохранения этих свидетельств, — сохранении, с одной стороны, посредством бумаги,
а с другой — благодаря искусству и честности при перенесении с одной бумаги на другую, и, наконец, на правильном понимании смысла мертвых
слов и букв.
Однако этот свет может быть и не виден научному исследователю,
а открывается лишь приобщающемуся
Слову Божию в меру его религиозного возраста.
Поэтому глубина содержания
Слова Божия бесконечна и совершенно несоизмерима с глубиной человеческих книг, хотя последние иногда его превосходят роскошью своего словесного облачения, которое, по промышлению Божию, в священных книгах скромное,
а временами и убогое.
Если о первом εν говорится, что «для него нет ни имени, ни
слова, ни какого-либо знания, ни чувства, ни мнения… оно не именуется и не высказывается, и не мнится, и не познается, и ничто из его существенностей не чувствуется», то о втором εν установляется, что «для него может быть и знание, и мнение, и чувство… есть для него и имя, и
слово — оно и именуется, и высказывается» (Парменид, 142
а, 155 d, рус. пер. Карпова, ч. VI, стр.276, ЗОЗ).
Хотя Он нигде, но все чрез Него,
а в Нем, как не существующем, ничто (ως μη δντι μηδέν) из всего, и напротив, все в Нем, как везде сущем; с другой стороны, чрез Него все, потому что Он сам нигде и наполняет все как всюду сущий» (S. Maximi Scholia in 1. de d. п., col. 204–205).], αΰτΟ δε ουδέν (и именно ουδέν,
а не μηδέν), как изъятое из всего сущего (ως πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше всякого качества, движения, жизни, воображения, представления, имени,
слов, разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы, безграничности и всего существующего» (ib.) [Св. Максим комментирует эту мысль так: «Он сам есть виновник и ничто (μηδέν), ибо все, как последствие, вытекает из Него, согласно причинам как бытия, так и небытия; ведь само ничто есть лишение (στέρησις), ибо оно имеет бытие чрез то, что оно есть ничто из существующего;
а не сущий (μη ων) существует чрез бытие и сверхбытие (ΰπερεΐναι), будучи всем, как Творец, и ничто, как превышающий все (ΰπερβεβηκώς),
а еще более будучи трансцендентным и сверхбытийным» (ιϊπεραναβεβηκώς και ύπερουσίως ων) (S.
«Ничто испытывает голод по Нечто (Nichts hungert nach dem Etwas),
а голод есть вожделение (Begierde), как первое verbum Fiat [
Слово «Да будет» (лат.).] или делание, ибо вожделение не имеет ничего, что оно могло бы сделать или охватить (fassen).
А сила свободного наслаждения (Lust) есть Бог, который изводит Schuf, и то и другое вместе называются
словом Fiat, т. е. вечное
слово, которое творит там, где ничего нет, и есть первичное состояние природы и всех существ [V, 13, § 8.].
Бемизм есть динамический спинозизм, концепция же отношения Бога к миру у обоих одна и та же [Cp., напр., у Спинозы: «Я раскрыл природу Бога и его свойства,
а именно, что он необходимо существует; что он един; что он существует и действует по одной только необходимости своей природы; что он составляет свободную причину всех вещей; что все существует в Боге и, таким образом, зависит от него, что без него не может ни существовать, ни быть представляемо; и наконец, что все предопределено Богом и именно не из свободы вовсе или абсолютного благоизволения,
а из абсолютной природы Бога, иными
словами, бесконечного его могущества…
Исшедшее зовется наслаждением (Lust) Божества или вечной мудростью, каковая есть первосостояние всех сил, красот и добродетелей, чрез нее троякий дух становится вожделеющим,
а его вожделение есть импрессия, схватывание самого себя: воля схватывает (fasst) мудрость в настроении,
а схваченное в разуме есть вечное
слово всех красок, сил и добродетелей» [Myst. magn., V, 7–8, § 2–5.
Духовный мир внутри имеет вечное начало,
а внешний временное; каждое имеет свое рождение в себе; но вечноговорящее
слово господствует над всем» (V, 11, § 10).
Это начало [Каббала, комментируя тексты: «В начале (берешит) сотворил Бог», замечает: «берешит означает хокма (премудрость, вторая из трех высших сефир), это значит, что мир существует чрез высшую и непроницаемую тайну хокмы», т. е. Софии (Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, l, 3 b).], приемлющее в себя
Слово,
а в Нем и с Ним дары триипостасного Божества, является вместе с тем основой, в которой зачинается творение, оно и является, по Платону, «вечным образцом» творения.
Слова из стихотворения
А. С. Пушкина «Пророк» (1826...
Все это сотворено творческим
словом Божиим, но уже не из ничего,
а из земли, как постепенное раскрытие ее софийного содержания, ее идейной насыщенности [Св. Григорий Нисский развивает мысль о том, что в творении мира нужно различать два акта, — общее и частное творение, — «в начале» и в течение шести дней, причем общее творение соответствует созданию в уконемеона-матери бытия,
а второе — выявление всего, находившегося в состоянии меональной аморфности.
Словом праздна, по мнению св. Григория Нисского, выражается, что «не была еще в действительности, имела же бытие в одной только возможности,
а словом безразлична — что качества еще не были отделены одно от другого и не могли быть познаваемы каждое в особенности и само по себе, но все представлялось взору в каком-то слитном и безраздельном качестве, не усматривалось в подлежащем ни цвета, ни образа, ни объема, ни тяжести, ни количества, ни чего-либо иного ему подобного, отдельно в себе самом взятого» (Творения св. Григория епископа Нисского, часть 1.
Врач Эриксимах говорит об Эросе: «На основании медицины, нашего искусства, думается мне, можно видеть, что Эрос имеет власть не только над душами людей, силою красоты, но силою многого другого и над прочим, как над телами всех животных, так и над произрастающим из земли,
словом сказать, над всем существующим (εν πασι τοις ού'σι), что бог этот велик и дивен и имеет влияние над всем (επί παν τείνει) в делах, как божеских, так и человеческих» (186
а) [Ср.
В этих
словах выражается пафос всего платонизма,
а в признаниях Алкиви-ада-Платона говорит здесь сама Психея, ощутившая эрос своего бытия: «когда я его слышу, сердце бьется у меня сильнее, чем у корибантов, и слезы льются от его
слов; вижу, что со многими другими происходит то же.
Другими
словами, первородный грех принес с собой не субстанциальную, но лишь функциональную порчу мира, «мир во зле лежит» [1 Ин. 5:19; цитируется неточно.], но не есть зло, оно есть его состояние,
а не естество.
Ибо Писание сперва говорит: сотвори Бог человека по образу Своему, показывая сими
словами, как говорит Апостол, что в таковом несть мужеский пол, ни женский; потом присовокупляет отличительные свойства человеческого естества,
а именно: мужа и жену сотвори их».
Но не чувствует ли себя перед лицом Господа и каждая человеческая душа такой же женщиной, взятой в прелюбодеянии, хотя бы совершено оно было не делом,
а только
словом, взглядом, мыслью, пробежавшей невольно?
Павла о спасении благодатию,
а не делами и заслугами [Также и в повседневных молитвах, вечерних и утренних, мы молимся такими
словами: «и раки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя: аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче… но или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой, предвари скоро, скоро погибох» (мол. утр.).
Словом, воскрешение входит в исторический процесс, то — эволюция,
а не катастрофа, наступающая «вдруг, в мгновение ока» и прерывающая историческое время.
Однако магическое действие
слова относится еще к области естественно-человеческой,
а не теургической.], неисчерпаемый источник озарений (это особенно ясно на примере Псалтыри, занявшей столь исключительное место в молитвенной жизни подвижников).
Но, конечно, вопрос этот имеет смысл только в Церкви, и речь идет здесь не о политике в обычном смысле
слова,
а именно о религиозном преодолении «политики», о том преображении власти, которое и будет новозаветным о ней откровением.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно
слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят,
а потом уже бьют.
Городничий (с неудовольствием).
А, не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что?
а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий. Ну, уж вы — женщины! Все кончено, одного этого
слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только,
а мужа и поминай как звали. Ты, душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Ой! ночка, ночка пьяная! // Не светлая,
а звездная, // Не жаркая,
а с ласковым // Весенним ветерком! // И нашим добрым молодцам // Ты даром не прошла! // Сгрустнулось им по женушкам, // Оно и правда: с женушкой // Теперь бы веселей! // Иван кричит: «Я спать хочу», //
А Марьюшка: — И я с тобой! — // Иван кричит: «Постель узка», //
А Марьюшка: — Уляжемся! — // Иван кричит: «Ой, холодно», //
А Марьюшка: — Угреемся! — // Как вспомнили ту песенку, // Без
слова — согласилися // Ларец свой попытать.