Неточные совпадения
Но все это в то же время есть
не что
иное, как многоликое хлыстовство [Хлыстовство — религиозное мистическое сектантство, возникшее в России в конце XVII — начале XVIII в.
Поэтому речь идет здесь о формальной или, так сказать, «трансцендентальной» природе религии, а
не о том либо
ином содержании религиозных представлений; далее,
не о психологической стороне религии, но об условиях объективной значимости ее содержания, по отношению к которому психология представляет собой только среду, обстановку, фактическую наличность.
Религиозное переживание удостоверяет человека в реальности
иного, божественного мира
не тем, что доказывает его существование или разными доводами убеждает в необходимости последнего, но тем, что приводит его в живую, непосредственную связь с религиозной действительностью, ему ее показывает.
О,
иное и иначе говорил пророкам, и они были
иные, — неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда,
не меньше знаю и теперь.
Итак, в религиозном переживании дано — и в этом есть самое его существо — непосредственное касание мирам
иным, ощущение высшей, божественной реальности, дано чувство Бога, притом
не вообще, in abstracto, но именно для данного человека; человек в себе и чрез себя обретает новый мир, пред которым трепещет от страха, радости, любви, стыда, покаяния.
Моя религия
не есть мое создание, иначе она вовсе
не есть религия; она убеждает силою непосредственной своей достоверности, притом
иною, высшею убедительностью, чем факты внешней действительности, напр., ощущение этого стола, этой стены, этого шума.
Доказательства бытия Божия вообще уже самым появлением своим свидетельствуют о наступлении кризиса в религиозном сознании, когда по тем либо
иным причинам иссякают или затягиваются песком источники религиозного вдохновения, непосредственно сознающего себя и откровением, но та вера, которая призывается сказать горе: «двинься в море» [«Иисус же сказал им в ответ:…если будете иметь веру и
не усомнитесь… то… если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет» (Мф. 21:21).],
не имеет, кажется, ровно никакого отношения к доказательствам.
На это нельзя ответить одним умозрением (как обычно принято думать) или же опытом имманентным, на это можно ответить лишь новым опытом, расширением и преобразованием опыта, предполагая, конечно, что наше космическое естество узнает особым, совершенно неопределимым и ни к чему
не сводимым чувством область
иного мира, для него «сверхъестественную».
Общение с существами
иных миров, если оно действительно возможно и совершается, само по себе может
не только
не приближать к Богу, но, напротив, даже угашать и душе религиозную веру.
Эта эволюция
не имеет конца и предела; абсолютное для этого радикального эволюционизма существует лишь в качестве возможности беспредельного движения, т. е. «дурной бесконечности» [«Дурная, или отрицательная, бесконечность, — по Гегелю, — есть
не что
иное, как отрицание конечного, которое, однако, снова возникает и, следовательно,
не снимается; или,
иными словами, эта бесконечность выражает только долженствование снятия конечного» (Гегель.
Ибо если они должны иметь значение, то они принадлежат к познанию, а что принадлежит к последнему, то уже лежит в
иной,
не религиозной области жизни» («Речи о религии», перев. С. Л. Франка, стр.47).
Что вы знаете или мните о природе вещей, лежит далеко в стороне от области религии: воспринимать в нашу жизнь и вдохновляться в этих воздействиях (вселенной) и в том, что они пробуждают в нас, всем единичным
не обособленно, а в связи с целым, всем ограниченным
не в его противоположности
иному, а как символом бесконечного — вот что есть религия; а что хочет выйти за эти пределы и, напр., глубже проникнуть в природу и субстанцию вещей, есть уже
не религия, а некоторым образом стремится быть наукой…
Истинную же сущность религии образует
не это и
не какое-либо
иное понятие, а лишь непосредственное сознание Божества, как мы находим Божество одинаково и в нас самих и в мире.
В логике ассерторическим называется суждение, в котором констатируется наличие или отсутствие у предмета того или
иного признака, но
не выражается его непреложной логической необходимости.
«Этот живой и действующий моральный порядок есть сам Бог, мы
не нуждаемся в
ином Боге и
не можем
иного постигнуть».
Вера
не абстрактна, но конкретна: это значит, что вера необходимо родит догмат того или
иного содержания, или же, наоборот, догмат есть формула того, что опознается верою как трансцендентное бытие.
С другой стороны, вера есть, по существу своему,
не что
иное, как любовь, но любовь стремящаяся, жгучая, испепеляющая все ей чуждое.
Нельзя обладать истиной индивидуально: разумеется, фактически она может быть в тот или
иной момент доступна лишь ограниченному числу лиц или даже единичному человеку, но и он, этот единственный, имеет истину
не как свою, но как всеобщую, к которой он лишь содеялся причастен.
Религия, religio, есть связь
не только человека с Божеством, но и человека с человечеством, или последнее и предельное его утверждение в своей человечности, притом связь эта крепче, онтологичнее, нежели всякая
иная: поэтому «религиозный индивидуализм» есть горячий лед, круглый квадрат.
И тем
не менее даже и в этом учении Канта об идеях как имманентных проекциях Ding an sich заключается драгоценное зерно теории мифотворчества: Ding an sich, трансцендентная теоретическому познанию, все же познаваема, и притом своим особым путем, отличным от имманентно-опытного; кантовские постулаты практического разума, его «разумная» вера, есть также
не что
иное, как мифотворчество.
Есть ли это язык понятий, подлежащих философской обработке
не только в своем значении, но и в самом своем возникновении, или же это суть знаки
иной природы и строения, находящиеся в таком же примерно отношении к философским понятиям, как образы искусства: о них можно философствовать дискурсивно, но в наличности своей они даны мышлению.
Этим признаком различаются истинные таинства и ложные, представляющие собою
не что
иное, как разновидность магизма (природные таинства).
История догматов показывает, что поводом для их установления и провозглашения чаще всего являлись те или
иные ереси, т. е. уклонения
не только религиозной мысли, но и, прежде всего, религиозной жизни (ведь очевидно же, напр., что арианство есть совершенно
иное восприятие христианства, нежели церковно-православное).
Догмат нарушает, вернее,
не считается с основным требованием логической дискурсии (с такой отчетливостью формулированным Г. Когеном), именно с непрерывностью в мышлении (Kontinuität des Denkens), которая опирается на порождении им своего объекта (reiner Ursprung [Чистое первоначало (или первоисточник) (нем.) — одно из основных понятий в философии Г. Когена, обозначающее тот или
иной исходный элемент, на основе которого формируется все достояние мышления.
Это переживание качественно
иное, нежели в философии, ибо оно существует
не в виде теоретических постижений, но в своей конкретности, как жизненное восприятие, опыт, и выражением этого опыта являются догматы.
И так называемое «непосредственное знание есть
не что
иное, как мышление, взятое лишь совершенно абстрактно» (69) [Ср. там же.
Разумеется, то или
иное построение может быть удачно или неудачно, это вопрос факта, но плохая система христианской философии вовсе
не свидетельствует о том, что и
не может быть хорошей или что христианская философия вообще невозможна.
Догмат веры потому
не оказывает давления на свободу философского исследования, что его религиозная значимость лежит в
иной плоскости и
не ставится под вопрос философским сомнением.
Мы считаем такое понимание весьма односторонним, за него была покарана еще философия Гегеля, притязавшая философски дедуцировать все эмпирическое бытие и обанкротившаяся на этом притязании (от него был свободен, до известной степени, даже философский отец имманентизма Кант, утверждавший непознаваемую Ding an sich [Вещь в себе (нем.) — термин философии И. Канта.], которая есть
не что
иное, как объект мышления, ему неадекватный).
Скорее это
НЕ есть отрицающее всякое высказывание ά: αόριστος, άπειρος, άμορφος [Неограниченный, бесконечный, бесформенный (греч.).] —
не столько отрицание того или
иного определения, сколько его отсутствие, выражение невыразимого, жест трансцендентного в имманентном, предел для мысли и для сознания, за которым оно гаснет и погружается в ночь.
Отрицательное богословие мистиков ничем
не отличалось бы от самого плоского агностицизма и атеизма, самодовольно и победоносно выставляющих свое
НЕ, если бы оно также
не обосновывалось положительно на своем мистическом ДА, если бы день рассудочного отрицания здесь
не предварялся ночью, полною голосов и переживаний
иного мира.
В учении Аристотеля о формах мы имеем только
иную (в одном смысле улучшенную, а в другом ухудшенную) редакцию платоновского же учения об идеях, без которого и
не мог обойтись мыслитель, понимавший науку как познание общего (το καθόλου) и, следовательно, сам нуждавшийся в теории этого «общего», т. е. в теории идей-понятий.
Но то было само единым,
не имея никакого различия ни в себе, ни с другим, ибо ничто
не двигалось в нем, никакая похоть (θυμός), никакое желание чего-либо
иного не было по его восхождении (τω άναβεβηκοτι), так же, как никакое понятие, никакая мысль, вообще
не он сам, если можно так выразиться.
Рассказ об этом содержится у Евангелистов (Мф. 17:1; Мк. 9:2; Лк. 9:28), причем ни один из них
не называет гору, на которой это произошло, «Фаворской», так что указание на нее есть
не что
иное, как возникшее впоследствии церковное предание.
Но в то же время ясно, что «под божественным незнанием следует разуметь
не что
иное, как непонятное и бесконечное знание самого Бога [De div. nat., lib.
Как бесконечность, рассматриваемая как таковая, Бог
не есть ни единое, ни множественное, с точки зрения отрицательной теологии мы находим в Боге
не что
иное, как бесконечность…
И если скажет мне кто-либо: то или
иное есть Твое имя, то потому уже, что он дает имя, я знаю уже, что это
не Твое имя.
Бог есть недоступное, трансцендентное
НЕ для тварного, человеческого самосознания, — таково одно из значений кантонского учения о ноумене (мы знаем, что, к сожалению, оно
не единственное и даже
не самое главное, исторически же оно получило совсем
иное истолкование).
Задачей искупления является поэтому
не что
иное, как всеобщее восстановление первоначального состояния, «возвращение всех вещей в причину, из которой они произошли» [Ib., 20.].
Бемизм есть динамический спинозизм, концепция же отношения Бога к миру у обоих одна и та же [Cp., напр., у Спинозы: «Я раскрыл природу Бога и его свойства, а именно, что он необходимо существует; что он един; что он существует и действует по одной только необходимости своей природы; что он составляет свободную причину всех вещей; что все существует в Боге и, таким образом, зависит от него, что без него
не может ни существовать, ни быть представляемо; и наконец, что все предопределено Богом и именно
не из свободы вовсе или абсолютного благоизволения, а из абсолютной природы Бога,
иными словами, бесконечного его могущества…
Бог хочет иметь детей, а
не господ: Он есть Господь и нет
иного.
Можно встретить еще и такое суждение, заставляющее снова вспомнить об эманации мира из Бога: «Творение есть
не что
иное, как откровение всесущественного, безосновного Бога.
Однако Бог сотворил его царем света, но так как он
не повиновался, и захотел быть выше всецелого бога, то бог низверг его с его престола и сотворил посреди нашего времени
иного царя из того же самого Божества, из которого был сотворен и господин Люцифер (разумей это правильно: из того салнитера, который был вне тела царя Люцифера) и посадил его на царский престол Люцифера, и дал ему силу и власть, какая была у Люцифера до его падения, и этот царь зовется И. Христом» (Аврора, 199, § 35-6...
«После этой жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она
не имеет ожидать ничего
иного, кроме как того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
Ибо день суда есть
не что
иное, как пробуждение уснувшего и уничтожение смерти, которая есть в четырех элементах: ибо покрывало должно сняться, а все снова ожить и зазеленеть, как было от века.
И тогда неизбежно голосами мира, идущими из глубины, внушаемо будет
иное, противоположное сознание: мир
не сотворен, он в себе самом имеет основу, есть свое собственное создание; нет высшего бытия, чем мировое, и нет ничего, что было бы выше бытия.
Бог есть виновник-не только бытия, но и небытия, эта головокружительная по смелости и глубокомыслию формула принадлежит
не кому
иному, как таинственному автору «Ареопагитик» и комментатору его св. Максиму Исповеднику, — столпам православного богословствования [В творении «О божественных именах» св. Дионисий Ареопагит говорит, что, «если позволительно сказать, само не-сущее стремится к благу, стоящему выше всего существующего, старается и само как-нибудь быть в благе» (και αυτό το μη öv έφίεται και φιλονικεϊ πως εν τοίγαθώ και αυτό είναι) (De d. п., IV, 3 Migne, III, 64714).
Но что порождается отделением и различением — это
не есть новая и
иная субстанция; но она приводит лишь в действительность и исполнение известные свойства, различия, акциденции и ступени в каждой субстанции…
В такие и подобные антиномии упирается космологическое учение о Боге, и
не нужно объяснять этого непременно логической дефектностью того или
иного отдельного построения и при этом надеяться, что трудность будет когда-либо преодолена.
«Если «благородный дух человека» испытывает потребность быть понятым другим, то насколько более такая потребность — единственная у ни в чем, кроме того,
не нуждающегося Божества — положит пред собою
иное, чтобы превратить его в знающее о себе…