Неточные совпадения
С давних времен
было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна,
не похожая ни на
какую страну мира.
Русский народ
не хочет
быть мужественным строителем, его природа определяется
как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина.
Государственная власть всегда
была внешним, а
не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она
не из него созидалась, а приходила
как бы извне,
как жених приходит к невесте.
Классы и сословия слабо
были развиты и
не играли той роли,
какую играли в истории западных стран.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе
был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе,
какой никто еще в мире
не решался утверждать.
Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, — все
не хотят и
не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине,
быть «
как все».
С этим связано то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее
было в России
как бы
не русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
Русское самосознание
не может
быть ни славянофильским, ни западническим, так
как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли.
На Западе
не может
быть западничества, там невозможна эта мечта о Западе,
как о каком-то высшем состоянии.
Мужественность русского народа
не будет отвлеченной, оторванной от женственности,
как у германцев.
Подобного поклонения государственной силе,
как мистическому факту истории, еще
не было в русской литературе.
Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем
не произошло никакого переворота, что он остался таким же язычником, беззащитным против смерти,
как и всегда
был, столь же полярно противоположным всему Христову.
О смерти он раньше
не удосуживался подумать, так
как исключительно
был занят рождением и в нем искал спасение от всего.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной жизни, в точке скрепления церкви и государства, с влияниями, которые
не могут
быть даже названы реакционными, так
как для них нет никакого разумного имени.
Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части
не разделяю,
были первыми русскими европейцами, так
как они пытались мыслить по-европейски, самостоятельно, а
не подражать западной мысли,
как подражают дети.
А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание
было детское, они относились к европейской культуре так,
как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура
есть мечта о далеком, а
не внутренняя их сущность.
Много
есть тяжелого и болезненного в этом процессе, так
как нелегок переход от старой цельности через расщепление и разложение всего органического к новой,
не бывшей еще жизни.
Любовь наша к России,
как и всякая любовь, — произвольна, она
не есть любовь за качества и достоинства, но любовь эта должна
быть источником творческого созидания качеств и достоинств России.
Национализм может
быть чистым западничеством, евреизацией России, явлением партикуляристическим по своему духу,
не вмещающим никакой великой идеи о России, неведующим России,
как некоего великого Востока.
И русский империализм,
как всемирно-исторический факт,
не был еще достаточно осознан и
не был сопоставлен с так называемой националистической политикой.
Но она
не может
быть рассматриваема
как механическая смесь народностей — она русская по своей основе и задаче в мире.
Великая империя, верящая в свою силу и свое призвание,
не может превращать своих граждан в бесправных париев,
как то
было у нас с евреями.
И такое отношение
будет вполне согласным с душой русского народа, великодушной, бескорыстной и терпимой, дарящей, а
не отнимающей, которой все еще
не знают славяне, так
как она закрыта для них нашей
не народной государственной политикой.
Все материальное создается духовным, символизует духовное и
не может
быть рассматриваемо,
как самостоятельная реальность.
Германская религия
есть чистейшее монофизитство, признание лишь одной и единой природы — божественной, а
не двух природ — божественной и человеческой,
как в христианской религии.
Физическое насилие, завершающееся убийством,
не есть что-то само по себе существующее,
как самостоятельная реальность, — оно
есть знак духовного насилия, совершившегося в духовной действительности зла.
Оправдание всякого народа,
как и всякого человека, перед высшим смыслом жизни может
быть лишь динамическим, а
не статическим.
Сектантская психология и в религиозной жизни
есть уклон и ведет к самоутверждению и самопогруженности, а в жизни политической она
не имеет никаких прав на существование, так
как всегда является сотворением себе кумира из относительных вещей мира, подменой Абсолютного Бога относительным миром.
Самое ведь важное и существенное — люди, живые души, клетки общественной ткани, а
не внешние формы, за которыми может
быть скрыто
какое угодно содержание или полное отсутствие всякого содержания.
Во имя некоторой бесспорной правды демократии, идущей на смену нашей исконной неправде, мы готовы
были забыть, что религия демократии,
как она
была провозглашена Руссо и
как была осуществляема Робеспьером,
не только
не освобождает личности и
не утверждает ее неотъемлемых прав, но совершенно подавляет личность и
не хочет знать ее автономного бытия.
Воля народа
не может
быть принята формально бессодержательно,
как утверждение абсолютного права народной воли, воли большинства, воли массового количества господствовать в
каком угодно направлении, чего угодно хотеть, что угодно давать и отнимать.
Но у Герцена,
как потом у Ницше,
было религиозное мучение, которого
не видно у экзистенциалистов новейшей формации.
Познание истины
не может
быть только человеческим познанием, но
не может
быть и только божественным познанием,
как, например, в монистическом идеализме Гегеля, оно может
быть только богочеловеческим познанием.
Оно состоит в том, что человек
есть существо, принадлежащее к двум мирам и
не вмещающееся в этом природном мире необходимости, трансцендирующее себя,
как существо эмпирически данное, обнаруживающее свободу, из этого мира
не выводимую.
Еще важнее первоощущение, которое
не может
быть как следует выражено.
Существование человека, взятого в глубине, а
не в поверхности,
есть единственное свидетельство существования Бога, так
как человек
есть отображение образа Бога, хотя часто и искажающее этот свой образ.
Человек
есть не только конечное существо,
как хочет утверждать современная мысль, он
есть также бесконечное существо, он
есть бесконечность в конечной форме, синтез бесконечного и конечного.
Поминание Бога,
как самодостаточного и бездвижного существа,
есть ограниченная и отвлеченная рациональная мысль, такое понимание
не дано в духовном опыте, в котором отношения с Богом всегда драматичны.
Встреча и общение с Богом возможно
не как общение с Абсолютным, для которого
не может
быть другого,
не может
быть отношения,
не с Богом апофатической теологии, а с конкретным личным Богом, имеющим отношение к другому.
Христос учил о человеке,
как образе и подобии Божьем, и этим утверждалось достоинство человека,
как свободного духовного существа, человек
не был рабом природной необходимости.
Не только сознание утонченно развитое, но и сознание более элементарное и мало развитое, должно
быть обеспокоено таинственным учением о Промысле, пониманием Бога,
как Господина и Управителя этого мира.
Основным и роковым противоречием в судьбе европейского человека
было то, что автономия разных сфер его активности
не была автономией самого человека,
как целостного существа.
Свобода человеческой личности
не может
быть дана обществом и
не может по своему истоку и признаку зависеть от него — она принадлежит человеку,
как духовному существу.
Самое глубокое противоположение
есть противоположение
не капитализму,
как экономической категории, а буржуазности,
как категории духовной и моральной.
Не будет греховных форм эксплуатации человека человеком,
не будет классов в том смысле, в
каком они созданы капиталистическим строем.
И сам принцип прав человека
был искажен, он
не означал прав духа против произвола кесаря, он включен
был в царства кесаря и означал
не столько права человека,
как духовного существа, сколько права гражданина, т. е. существа частичного.
Нужно помнить, что апофеоз цезарей,
как и всех тиранов и диктаторов,
был создан верой народа, бедноты, а
не сенатом, который
был уже скептичен и
не склонен к мистическим верованиям.
Революция в глубоком смысле слова, если она
не есть только перемена одежды,
как слишком часто бывает,
есть целостное, интегральное изменение человека и человеческого общества.
Такие великие явления мировой культуры,
как греческая трагедия или культурный ренессанс,
как германская культура XIX в. или русская литература XIX в., совсем
не были порождениями изолированного индивидуума и самоуслаждением творцов, они
были явлением свободного творческого духа.
И при этом ни о
какой иерархии ценностей
не может
быть и речи.