Неточные совпадения
У
меня никогда не было чувства происхождения
от отца и матери,
я никогда не ощущал, что родился
от родителей.
Первое мое впечатление
от заграницы была Вена, которая
мне очень понравилась.
Я не только не считал собственность священной, но и никогда не мог освободиться
от чувства греховности собственности.
Но в коллективной атмосфере военного учебного заведения
я был резким индивидуалистом, очень отъединенным
от других.
До переворота у
меня было много неприятных черт,
от которых
я освободился.
Уже в моем отце, во вторую половину жизни, было что-то переходное
от наших предков ко
мне.
Отца всегда пугало, когда
я делался белым как полотно
от припадка вспыльчивости.
Я страдал
от всякого уродства.
Я боролся с миром не как человек, который хочет и может победить и покорить себе, а как человек, которому мир чужд и
от власти которого он хочет освободить себя.
Я находил в себе духовные силы пережить смерть людей, но совершенно изнемогал
от ожидания этой смерти в воображении.
Я тоже почти ни
от чего не могу испытать удовлетворения и именно вследствие силы воображения.
Я всегда чувствовал себя далеким
от того, что называют «жизнью».
У
меня был довольно сильный организм, но было отталкивание
от физиологических функций организма, брезгливость ко всему, связанному с плотью мира, с материей.
Мне доставляло мало удовлетворения переживание самой жизни, за исключением творчества, больше наслаждения
я испытывал
от воспоминания о жизни или мечты о жизни.
Физиологические потребности никогда не казались
мне безотлагательными, все
мне представлялось зависящим
от направленности сознания,
от установки духа.
Когда
мне кто-нибудь говорил, что воздержание
от мясной пищи дается трудной борьбой, то
мне это было мало понятно, потому что у
меня всегда было отвращение к мясной пище, и
я должен был себя пересиливать, чтобы есть мясо.
У
меня были не только внешние припадки гнева, но
я иногда горел
от гнева, оставаясь один в комнате и в воображении представляя себе врага.
Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу
от окружающего мира и в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций.
Нужно отличать «
я» с его эгоистичностью
от личности. «
Я» есть первичная данность, и оно может сделаться ненавистным, как говорил Паскаль.
Я защищался
от мира, охраняя свою свободу.
Во
мне нет ничего
от «столпов общества»,
от солидных людей,
от охранителей основ, хотя бы либеральных или социалистических.
Когда пробудилось мое сознание,
я сознал глубокое отталкивание
от обыденности.
У
меня вообще никогда не было перспективы какой-либо жизненной карьеры и было отталкивание
от всего академического.
От соприкосновения же с людьми
я делался сух.
Страх говорит об опасности, грозящей
мне от низшего мира.
Характерно для
меня, что
я мог переживать и тоску и ужас, но не мог выносить печали и всегда стремился как можно скорее
от нее избавиться.
Это странно, но
мне казалось, что
я вынесу тоску, очень
мне свойственную, вынесу и ужас, но
от печали, если поддамся ей,
я совершенно растаю и исчезну.
Я стал философом, пленился «теорией», чтобы отрешиться
от невыразимой тоски обыденной «жизни».
Философская мысль всегда особождала
меня от гнетущей тоски «жизни»,
от ее уродства.
Я испытывал скуку
от мирочувствия и миросозерцания большей части людей,
от политики,
от идеологии и практики национальной и государственной.
Я всегда бежал
от конечности жизни.
Я от слишком многого уходил, в то время как многое нужно было преображать.
Я ни
от чего не чувствовал полного удовлетворения, в глубине считая его греховным.
Я изошел
от свободы, она моя родительница.
И всякий раз, когда
я чувствовал хоть малейшие признаки зависимости
от кого-либо и чего-либо, это вызывало во
мне бурный протест и вражду.
Я никогда не соглашался отказаться
от свободы и даже урезать ее, ничего не соглашался купить ценой отказа
от свободы.
Я от многого мог отказаться в жизни, но не во имя долга или религиозных запретов, а исключительно во имя свободы и, может быть, еще во имя жалости.
Но
я всегда знал, что свобода порождает страдание, отказ же
от свободы уменьшает страдание.
Это верно лишь в том, что
я не сын земли, не рожден
от массовой стихии,
я произошел
от свободы.
Я не согласен принять никакой истины иначе, как
от свободы и через свободу.
Никакого умственного влияния
я не мог воспринять иначе, чем получив санкцию
от моей свободы.
Это отталкивание
от суда и осуждения, может быть, главная органически христианская во
мне черта.
Я боялся раствориться в жалости, погибнуть
от нее.
Поэтому
я исключительно страдал
от жалости, пассивно страдал.
Я часто прятался
от жалости, избегал того, что могло вызвать острое сострадание.
Мне казалось, что
от моей заботы зависит, погибнет ли человек или нет.
Я часто отталкивался
от мира, хотел перейти в «монастырь», говоря символически.
Я никогда не соглашался из жалости отказаться
от свободы.
Я, в сущности, всегда думал, что христианство было искажено в угоду человеческим инстинктам, чтобы оправдать свое уклонение
от исполнения заветов Христа, свое непринятие христианской революции, христианского переворота ценностей!
Я не отпадал
от традиционной веры и не возвращался к ней.
Гм! гм! Читатель благородный, // Здорова ль ваша вся родня? // Позвольте: может быть, угодно // Теперь узнать вам
от меня, // Что значит именно родные. // Родные люди вот какие: // Мы их обязаны ласкать, // Любить, душевно уважать // И, по обычаю народа, // О Рождестве их навещать // Или по почте поздравлять, // Чтоб остальное время года // Не думали о нас они… // Итак, дай Бог им долги дни!