Княгиня Менжинская

Юрий Татаринов, 2011

Трилогия воссоздает историю рода некогда весьма известного в нашей стороне князя Менжинского. «Вероотступник» – история любви Федора Коллупайло и панны Юлии из Толочек. Из романа «Княгиня Менжинская» читатель узнает о судьбе дочери этой четы – Марии. Наконец, третья история – «Мазуровский волк» посвящена судьбе князя Сержа Менжинского, сына Марии.

© Татаринов Ю.А., 2010

© Оформление. ИПА «Регистр», 2011

© Распространение. ТОО «Электронная книгарня», 2016

* * *

Счастлив, что моя цель — рассказать о судьбе двух семей, Коллупайлов и Менжинских, — наконец-то осуществилась в полной мере.

Над трилогией я работал на протяжении десяти лет. «Вероотступ ник» — история любви Федора Коллупайло и панны Юлии из Толочек. Из романа «Княгиня Менжинская» читатель узнает о судьбе дочери этой четы — Марии. И, наконец, третья история — «Мазуровский волк» — посвящена судьбе сына Марии Менжинской, князя Сержа. Последнему досталось от деда, матери и отца приличное состояние. Князь много жил во Франции. Но о родине не забывал. В тридцатые годы XX столетия выкупил участок земли во дворе Гнезненского костела близ Волковыска и возвел на нем чудесный фамильный склеп, куда перенес тела деда, бабки и матери. Возможно, и сам питал надежду быть погребенным в нем…

Этот памятник (кстати, сохранившийся до наших дней) и навел меня на мысль записать эти три истории. Конечно, кое-что я присочинил. Но в целом все правда. Мне еще удалось застать в живых людей, которые знали Менжинских.

Теперь, когда выходит эта книга, думаю: а сколько других, не менее интересных житейских историй случилось в нашей сторонке в прошлом! И сожалею, что большинство их уже забыто…

Автор

Вероотступник

Глава I. Предположение

У крыльца перед красным дворцом хозяина Вердомичей пана Юзефа Толочки назревал скандал. Не умолкая лаяла по тревоженная Сити — собачонка дочки хозяина панны Юлии. Жестикулируя, о чем-то оживленно переговаривались приказчик со сторожем, к ним с разных концов усадьбы с выражением пугливого послушания спешили дворовые.

Неожиданно на крыльце появился сам пан Юзеф. Окинув двор взглядом ястреба, он крикнул:

— Гедька, Мостей! — и, заметив приказчика и сторожа, обратился к ним недовольным тоном: — Что, сучьи дети, опять упустили?

Его необыкновенная фигура — тонкие ноги и большой, отвис лый, будто мешок с житом, живот — могла бы быть объектом насмешек, если бы не сан и всем известная его гневливость. Слуги, как, впрочем, и хозяева соседних имений, побаивались пана Юзефа. Да и как было не бояться, коли он только тем, казалось, и жил, что выискивал, кого бы отчитать да высмеять. Крутой, своенравный, хозяин Вердомич был из тех, кому угодить было просто невозможно.

Пан спустился с крыльца, приблизился к согнувшимся в низком поклоне слугам.

— Чего стоите, камни?! Докладывайте!

— Не гневайтесь, ваша милость, виноваты. Обманул, чертяка, — осмелился заговорить приказчик Мостей. — Стоило Сити вспугнуть его, мы тут же кинулись…

— И что?

— Убежал. Махнул через ограду — и был таков.

— Безногие! А ну, ведите к тому месту!.. Дармоеды! И когда научитесь! — и пан первый двинулся в сторону парка — туда, где звонко, на разные голоса перекликались птицы.

Мостей и Гедька затрусили за ним, готовые угодить любому желанию. Впереди же понеслась, распугивая диких уток на канале, крошка Сити…

— Тот самый, что и в первый раз, я сразу его признал, — подобострастно рапортовал Гедька-сторож. — Как он влез на ограду, так я и признал. В той же рубахе с кружевами, в лайковых сапогах. Молодой, высокий…

Грозный взгляд хозяина заставил его умолкнуть. Пан Толочко ступал неуклюже, точно аист, но двигался быстро. Миновав мост через канал и пройдя по тенистой аллейке, троица вскоре свернула к зарослям давно отцветшей и уже выпустившей стручки сирени. Сити, доказывая преданность, бросилась в кусты. Через минуту она привела пана и слуг к тому месту, где совсем недавно был обнаружен незваный гость.

— Здесь, ваша милость, — указал на небольшую, обсаженную стриженым кустарником и молодыми деревцами белой акации поляну сторож. — Вот, еще трава примята. Лежал.

Пан вышел на поляну, оглянулся и застыл на месте. Слуги посмотрели по направлению его взгляда. С низинного места, где они находились, за широким каналом, игравшим в этот погожий июльский день серебристыми бликами, отлично просматривалось здание дворца с пристроенной к нему высокой, напоминающей шахматную туру башней. Дворец был окружен сетью прудов и каналов, поэтому казалось, что он стоит на острове. В ту минуту, когда все оглянулись, возле его стен было безлюдно; над алой черепичной крышей, над помещением кухни, лениво вился седенький дымок…

— Ах, жалкий слизняк! — выругался пан. — Он смотрел на окна моего дома! — и с досады старик ударил себя ладонью по бедру.

Опять осмелился заговорить Гедька:

— Когда он оглянулся, я разглядел его.

— Ты узнал, кто это?

— Нет. Но готов побожиться, что это тот же самый. И лошадь та же.

— Лошадь?.. Какая лошадь?

— У него, ваша милость, в кустах, за оградой, была спрятана лошадь.

— Так чего ж ты сразу не сказал, олух! — рявкнул пан. Сообразив, что беглеца уже не догнать, он стал честить обоих: — Лентяи! Может быть, мне самому сторожить усадьбу?.. С сегодняшнего дня усилить охрану, добавить людей! Сторожам ходить вдоль изгороди днем и ночью! Мостей! Головой отвечаешь! Если этот шельма проникнет ко мне еще раз, шкуру с тебя спущу! Ишь, распустились! Скоро любой уличный станет по моему двору шастать. В спальню ко мне начнут заглядывать!.. Заруби себе на носу: если он опять объявится и ты не схватишь его, пеняй на себя!

— Поймаем, ваша милость. Вот как перед Богом, — пообещал приказчик. — Мы бы давно его схватили, да боязно: не из простых он, ваша милость.

— Мне все одно: будь он хоть Папой Римским! — отозвался пан. — У меня должно быть строго! Если ты благородный, то тем более — пройди в ворота, нечего через ограду! Озорства да беспутства я не терплю!

Сделав внушение, пан Юзеф зашагал в сторону глухой каменной ограды. Довольно высокая, в рост человека, та была выложена из булыжников и потому чем-то напоминала стену средневековой крепости. Приблизившись к ней, хозяин усадьбы не без удивления заметил:

— Да тут трюкачом нужно быть, чтобы перескочить! Слуги подобострастно закивали. Неожиданно пан наклонился и поднял с земли какой-то крошечный предмет.

— А это что? — спросил он, поднимая вверх маленькую белую пуговицу. — Чье, олухи?

Гедька и Мостей остановились, с недоумением уставились на найденную вещицу. Ответить им было нечего.

— Олухи, — уже снисходительней повторил пан.

Его увлекло рассмотрение найденного предмета. Пуговица оказалась обшитой золотыми нитками. Это означало, что ее хозяин был не из бедняков. Но вензелей или рисунков, которые могли бы указать, кто именно хозяин, на ней не имелось. Разочарованный, пан Юзеф опять стал мрачнее тучи.

— Остается сожалеть, что Сити, которая умнее, преданнее и проворнее вас, не умеет говорить, — проворчал он. — Уж она-то узнала бы этого проходимца, — он вдруг позвал: — Сити, Сити, поди сюда.

Когда собачка подбежала, пан присел и дал ей обнюхать пуговицу.

— Запомни, умница, хозяин этой вещицы — мой враг! Враг! Сити обнюхала пуговицу и зло зарычала: она прекрасно поняла, что ей сказали. Пан Юзеф поднялся, оглянулся на слуг.

— Вот, — сказал он, — берите пример. Животное, а понимает! Приказчик и сторож виновато переступили с ноги на ногу… Гедька наконец был отпущен. Пан Юзеф в сопровождении приказчика направился обратно.

— Узнай, кто из соседских молодых прибыл к родителям. Съезди в Порозово, Свентицу, Монтовцы. Мы должны знать, кто этот таинственный гость и что ему надо. Надеюсь, это не привидение.

Приказчик, рискуя прогневить хозяина, все же решился высказать предположение.

— Осмелюсь заметить, ваша милость, — пробормотал он, — уж очень похоже, что кто-то интересуется панночкой.

Лучше бы бедняга помалкивал. Его искренность привела хозяина в ярость.

— Интересуется? Тогда чего ж лезет через ограду? Что, ворот нету? — закричал он. — Так поступают только разбойники!.. Я покажу ему панночку! Я научу его! Только попадись он мне! Только попадись!

Пан Юзеф продолжал кричать. При этом его живот напоминал подпрыгивающий на телеге мешок, а глаза налились кровью. Всем своим нутром старик отказывался принять эту чуть ли не единственную правдоподобную версию. Как слепо любящий отец, он был уверен, что его дети не имеют отношения к этим визитам неизвестного.

Долго бушевал хозяин. От греха подальше слуги все попрятались. Когда он вот так расходился, они говорили, что у пана «черти повылазили», и при этом с уверенностью предрекали, что в скором времени с ним непременно случится беда.

Глава II. Росток влечения

Два молодых богато одетых всадника появились у главных ворот усадьбы. Это были дети пана Юзефа: взрослая дочь панна Юлия и шестнадцатилетний сын пан Фердинанд. Слуга распахнул ворота и низко поклонился. Стройная, в изысканном, отделанном кружевами платье, с белым бантом в золотистых волосах, панна Юлия привлекала внимание; впрочем, как и ее вороной масти лошадь с гривой, убранной в сотни косичек. Глаза панночки поблескивали от избытка неги. Она надышалась свежего воздуха, а потому чувствовала себя так, будто заново родилась. На ее высоком лбу и длинной белой шее угадывались голубые жилки. Панночка улыбалась. Лишь изредка на ее лице возникало выражение неудовольствия — причиной тому была несносная июльская жара.

Ее брат, напротив, внешне казался неинтересным и даже жалким. Он был невысок, сутул, угловат, выражением лица напоминал десятилетнего мальчишку. Одет он был просто, без шика. Оригинальным виделся разве его картуз, имевший чересчур длинный, как клюв у аиста, козырек. Кто знает, может быть, именно этот козырек и заставлял улыбаться панну Юлию…

Учитывая то, что юноша должен сыграть в нашей истории фатальную роль, скажем о нем подробнее.

Юный Фердинанд Толочко, с его склонностью к скептицизму, повзрослев, непременно должен был стать мизантропом. Он увлекался кабалистикой, спиритизмом, магией, верил в оборотней, мертвецов, надеваюших личину живых. Последние два года он из имения не выезжал. Отец нанимал ему учителей. Домашнее преподавание, скорее напоминавшее репетиторство, постоянная жизнь в деревне не могли не отразиться на характере панича: он считал более важными те науки и увлечения, которые его занимали, а не те, что навязывали ему панове учителя. Помимо того, в его характере развивались два почти несовместимых качества: доверчивость и честолюбие. С одной стороны, он чувствовал неоспоримое превосходство над деревенскими, с другой — был вынужден знаться только с ними. Может быть, честолюбие вылепило бы из него обыкновенного мелкого властелина, каковым, к примеру, являлся его отец, если бы не одно природное качество его души — ни с чем не сравнимая доброта. Пан Фердинанд мог рассердиться, мог проявить упрямство, но ему претило всякое жестокосердие. Деревенские чувствовали это, а потому любили его. Они были с ним даже откровеннее, чем это им дозволялось. Таким образом, он многому учился и у простых людей.

Его представление о мире составляло некую середину между тем, что твердили наемные учителя, и тем, что от случая к случаю объясняли безграмотные, суеверные подданные. Склонность же к мистике и вера в сверхъестественное делали это представление почти невероятным. Когда, например, он отправлялся за пределы усадьбы, досужая фантазия рисовала ему всевозможные уподобления. Скажем, простой камень на болоте, изборожденный трещинами, панич воспринимал не иначе как голову чудовища. Он настолько привык к своим придумкам, что уже верил и гаданиям, и ворожбе, и пророчествам, и другим в некотором смысле пустым и никчемным предрассудкам. Пан Фердинанд верил в русалок и леших. В завывании ветра ему слышались стоны упыря, жаждующего крови человека. Когда ударял гром, он, по примеру деревенских, был уверен, что это Илья-пророк разъезжает в огненной колеснице, и считал, что каждая молния, упав на землю, обжигает дьявола. Ну а когда во время грозы вихрь образовывал столб пыли, панич утверждал, что это гуляет нечистая сила, и если подобраться под такой столб и ткнуть ножом в землю, то из нее брызнет кровь… В таком возрасте он начинал верить в судьбу и ее пророческий глас. А это уже граничило с чистым безумием.

Итак, въехав на территорию усадьбы, молодые спешились и, передав лошадей конюхам, направились тенистой аллеей к дворцу, красные стены и башня которого в зелени парка напоминали в эту полуденную минуту пламя высокого костра в лесу.

— Если этот хлыщ в белой рубахе еще раз посмотрит на тебя таким нескромным взглядом, я брошу ему вызов, — деланно мрачно заметил сестре юноша.

— Ты мне не жених, чтобы расправляться со всеми, кто на меня посмотрит, — отреагировала панночка.

— Я твой брат!

— Не понимаю, откуда в тебе неприязнь к человеку, которого ты не знаешь?

— Мне достаточно знать его фамилию. Это кровное.

— Надеюсь, это «кровное» не связано с твоим хобби?

— Причем тут хобби! Просто Толочки не забывают своих врагов! Панна Юлия пожала плечами.

— У такого юного — и вдруг враги!

— Месть, как и внешность, передается по наследству.

— Подумаешь, кто-то кого-то когда-то обидел. С того времени мир обновился сто раз. Пытаясь подражать отцу, пан Фердинанд нахмурил лоб.

— Не понимаю, почему ты заступаешься, — сказал он. — Ты что, влюбилась в этого долговязого?

— Ты с ума сошел, — последовал ответ. — Я всего два раза его видела. Отстань.

— Нет, ты от меня не скроешь! Видишь, как покраснела. Кажется, мне действительно придется разбираться с ним! Дуэль, дуэль!

— Ты успокоишься, храбрец?.. Кто бы говорил! Мальчишка! Да он и разговаривать с тобой не станет! И потом, как ты можешь судить о человеке, о котором ровным счетом ничего не знаешь!

— Он мне ненавистен уже только тем, что он — Коллупайло! Жалкий приверженец схизмы. Трус-одиночка…

— Фери, не говори дурно о людях за глаза! Некрасиво! Хочешь доказать свою правоту, иди и поговори с ним.

— И пойду! И поговорю!

— Вот. И чтобы впредь я не слышала от тебя необоснованных оскорблений в адрес кого бы то ни было!

Юноша насупился. Ему не нравилось, что сестра поучает его. Он и спорил-то с ней частенько не потому, что был не согласен, а потому, что ему не нравилось ее опекунство. Он считал себя вполне взрослым. Еще в детстве, после того как умерла их мать, панна Юлия скоро освоила подобный учительский тон. С того времени ее отношение к брату не менялось.

На крыльце детей поджидал пан Юзеф.

— О чем спор? — поинтересовался он. Брат и сестра так увлеклись, что этот вопрос заставил их вздрогнуть. Минуту оба помалкивали, словно уличенные в неприличном поступке. Потом панна Юлия, более рассудительная и последовательная, ответила:

— Только что на Перун-горе мы встретили всадника, — она оглянулась на низкорослого, с такой же толстой шеей, как у отца, брата и, видно, желая поддеть его, добавила: — Высокого и стройного.

— Ну и? — поторопил ее отец.

— И он посмотрел на меня — выразительно и галантно, как и подобает воспитанному пану. А Фери приревновал.

— Приревновал? — на лице хозяина усадьбы появилось выражение комического изумления. — Что за новости?

— Тятя, — отозвался Фердинанд, — это был Коллупайло. Добрую минуту после этого ответа старик-отец не отрываясь смотрел на юношу. Глаза его слезились. Отдуваясь, он наконец произнес:

— Что за бред, что ты выдумал, скверный мальчишка! Какой, к дьяволу, Коллупайло! Не смеет Коллупайло топтать землю Толочек! Ты обознался!

— Нет, тятенька, я не лгу. Это Федор Коллупайло. Мне говорили деревенские, — ответил Фердинанд. — Не первый раз вижу его в пределах нашей земли. Не знаю, чего он рыщет.

Пан Юзеф застонал. Напоминание о Коллупайлах, видимо, разбередило какую-то давнюю незаживающую рану.

— Поверите ли, — обращаясь к отцу, продолжал юноша, — я готов был бросить ему вызов. Меня просто взбесило то, как он посмотрел на Юлию!

— Постой-постой, — перебил старик. — Какой это Федор? Уж не сын ли Андрея Коллупайло, владельца Герутево?

— Не знаю, Андрея ли, Матвея. Уверен только, что если б случилось с ним драться, то я бы задал ему трепку.

Панна Юлия покрутила головой. На ее лице появилось выражение презрительной усмешки.

— Надутые индюки, — бросила она. — И чем вас так достали эти Коллупайлы?

— Давно вы его видели? — словно не услышав ее замечания, спросил сына пан Юзеф.

— Четверть часа назад, — ответил Фердинанд.

— Он был верхом?

— Да.

— В белой рубахе с кружевами? — продолжал допытываться отец.

Удивленные, брат и сестра переглянулись, после чего юный дуэлянт отозвался:

— Верно. Откуда вы знаете, тятенька?

— Ах, мерзавец! — воскликнул пан Толочко и сжал кулаки. — Надо сейчас же выслать за ним людей! — и он громко позвал: — Гедька, Мостей!

Почувствовав, что дело обретает нешуточный характер, панна Юлия вступилась за несчастного.

— Тятенька, только, пожалуйста, без самоуправства! — назидательным тоном сказала она. — Вам мало случая, когда вы полдня продержали в леднике пана Малаховского, а после объяснялись с урядником?

— Этого негодяя следовало бы до конца жизни запереть в том леднике. Он оскорбил честь твоей матери!

— Он хотел ее похвалить!

— Он сказал, что у нее была большая грудь!

— Нет, он сказал, что у нее была красивая грудь. Я сама слышала.

— Он не смел так говорить! Твоя мать была святая женщина! И всякие замечания о ее телесных достоинствах или недостатках есть оскорбление! Я доказал этому индюку, что не с его соломенными мозгами делать комплименты!

— Ничего вы не доказали — вы обидели его. Он уже год не ездит к нам. И теперь вы хотите повторить ошибку. Эти Коллупайлы ни в чем перед вами не виноваты. И не надо внушать ненависть сыну.

— Дочка, не защищай того, кого не знаешь. Коллупайлы — наши извечные враги. И теперь, когда они опять зашевелились, я должен их успокоить. Щелчок по носу им не помешает. В конце концов, они сами провоцируют меня на выпад!

— О чем вы, тятя? Этот молодой пан был здесь?

— Если этот щеголь еще раз проникнет в наш парк, я разберусь с ним по-своему! И никто не посмеет осудить меня! Посажу в ледник и буду держать там до судебного разбирательства!

Когда пан Юзеф горячился, у него стекленели глаза. Вот и теперь казалось, что еще минута — и его охватит безумие. Неожиданно он махнул рукой и, повернувшись, направился в дом…

Панна Юлия была удивлена. Она не верила, что причиной отцовского гнева является какая-то мифическая родовая ненависть. Ей хотелось думать, что у него просто плохое настроение.

Поднявшись к себе, панночка вызвала приказчика. И тот рассказал ей о том, что случилось получасом раньше. Новость не уменьшила удивления панны Юлии — напротив, помимо любопытства, возбудила странное волнение. Бедняжке захотелось узнать побольше о таинственном незнакомце, который, рискуя быть пойманным, уже не раз проникал в их парк. Что ему было нужно? И точно ли это пан Федор? Кого он высматривал?.. Прямых ответов на эти вопросы красавица не знала. Но ее проницательность кое-что подсказывала. Панночка была почти уверена, что это действительно тот всадник, которого они встретили с Фердинандом, и что он появлялся в их парке с единственной целью — увидеть ее. И, может быть, в недалеком будущем ей предстоит объяснение с ним… Эта подсказка сердца необычайно взволновала девушку. Таинственная фигура пана Федора, неприязнь родителя к нему невольно, колдовски внушали ей симпатию к герутевскому хозяину. Ей захотелось увидеться и поговорить с ним. Она заранее испытывала приятное чувство от его объяснений. Панна Юлия желала быть его покровительницей, хотела предупредить. Более того, она уже сейчас видела себя его спасительницей. В ее душе пустило первый росток страстное влечение.

С этого дня она стала задумываться о том, о чем мечтает любая девушка, — о замужестве. Пытаясь угадать, каким будет ее супруг, она зачастила в деревню, где всякий раз обязательно бросала в колодец камень. Красавица верила, что если камень упадет тихо, без плеска, то ее супруг будет спокойным и добрым, если с громким плеском — злым и шумным. Но камни падали всегда по-разному.

Глава III. Откровенная неприязнь

Читатель ждет разъяснений такой откровенной неприязни пана Толочки-отца к Коллупайлам. Что ж, удовлетворим это любопытство. Пожалуй, даже сам пан Юзеф не смог бы объяснить это достаточно ясно. Потому что причин как таковых не было. Ну а если и были, то, как говорится, мхом поросли. Вражда двух семей превратилась в обыкновенную традицию, суть которой в описываемое нами время можно понять уже с трудом.

Старинный православный род Коллупайлов, согласно преданию, был известен еще во времена Витовта. Славные сыны этой фамилии сражались под знаменами грозного воителя против крестоносцев, доказывая мужество и преданность князю, но главное — любовь к отчизне. О тех временах Коллупайлы говорили с гордостью, передавая из поколения в поколение даже интонацию своих рассказов, словно именно они, представители этой фамилии, являлись главными вершителями истории своей державы. Говорили, между прочим, что за героизм и верность князь наградил их землей. Герутево, Красные Груды, Терешки — вот та вотчина, которой надлежало стать их собственностью на века.

Но при Сигизмунде I Коллупайлы пострадали. Король хоть и не отличался щедростью, но, желая укрепить власть, случалось, дарил отдаленные земли своим верным служакам. В те далекие времена в этих местах впервые поселились Глинские, Толочки, Хлебовичи, Баки. Они-то и потеснили Коллупайлов. И если последние, отстаивая свое право на землю, спосылались на указы князя, то их новоявленные соседи — на грамоты и реестры короля.

И все же не земля поссорила Коллупайлов с соседями. Главной причиной раздора стала религия. Тогда как все панство в округе придерживалось католичества, Коллупайлы упорно продолжали оставаться в схизме. Поэтому их никто не принимал, в любомаристократическом обществе над ними смеялись, с ними искали предлога для ссоры. Были времена, когда у Коллупайлов ни с того ни с сего загорались постройки, хлеба. Говорили: «Бог судит неверных». Но Бог тут был ни при чем. Виной всему являлись его недостойные дети. И все же Коллупайлы не сдавались: продолжали почитать религию дедов, молились, как и большинство бедного деревенского люда, в православных церквях и на языке народа. И, конечно, их упрямство не могло не гневить соседей…

…На следующий день к пану Юзефу приехал сосед пан Хлебович, хозяин Полонки. Старик встретил его в тенистой беседке, поведал о случившемся. Гость, не столько согласуясь с убеждением, сколько просто желая угодить, ответил так:

— Эти Коллупайлы — прескверный народ. Отщепенцы. Чтобы с нами, панством, когда позастольничать, поговорить — боже упаси! Только с чернью своей и знаются. Не люблю я их.

— А кто их любит, — поддержал лицемера пан Толочко. — Сыч — он и в Африке сыч. Ему сидеть в углу и пугать глазищами. Ну да ничего! Я его, мерзавца, еще прижму! Я проучу его! Нечего тайком в чужой огород лазить!

— Верно, стоит проучить! Чтоб знал! — поддержал подхалим.

— Каков молокосос, а! Что удумал! — с воодушевлением продолжал хозяин. — Заглядывать в окна моего дома!

— Уж не влюбился ли он в панну Юлию? — с деланной тревогой поинтересовался гость. — Если так, то всыпьте ему, пан Юзеф, пару горяченьких и от меня. Будет, шельма, знать, как глазеть на мою пассию! А нет, так я сам его накажу!

Длинные, как две курительные трубки, усы пана Толочки подскочили, он усмехнулся, заметил:

— Тоже мне, заступник нашелся. Вы, отец мой, хоть держали когда саблю? Ваши нежные ручки, небось, только и делали, что пироги мяли. Нет, — с убеждением добавил он, — в помощниках не нуждаюсь. Сам с этим щенком разберусь.

— Обижаете, пан Юзеф, — ответил собеседник. — На сабельках я этому сопляку еще и фору дам. Хозяин громко рассмеялся.

— Сопляку — может быть, — сказал он сквозь смех. Давая понять, что обиделся, гость вдруг выпалил:

— Да я хоть сейчас под знамена белого орла! Я служил в драгунском полку!

— Ну все, остыньте, отец мой, — остановил его пан Толочко. Ему не нравилось бахвальство прибывшего. — Я да я! Знаю, что вы храбрец… на словах. Да разговор-то нынче не о вас. Видите, беда у меня, — он оглянулся на пруд — в ту сторону, где плавала пара белых лебедей, помолчал, успокаиваясь. Потом добавил: — Мне бы только поймать его! Уж я бы отбил ему охоту хаживать сюда! Стал бы он объезжать Вердомичи стоверстной дорогой!..

Оба притихли, явно раздраженные: один тем, что его осадили, другой мыслью, что непрошеный гость еще не пойман. Пан Юзеф недолюбливал хозяина Полонки, считая его бездельником и хвастуном, а тот открыто набивался к нему в зятья. Когда же между ними заходил разговор о женитьбе, пан Юзеф отвечал: «Стары вы, отец мой. Вдвое старше Юленьки». На что сосед отшучивался: «Старый конь борозды не портит». Однако дальше подобных диалогов дело со сватовством не продвигалось. Да и сам холостяк, хоть и мечтал обзавестись семьей, кажется, сильно сомневался, что его женой станет именно панна Юлия…

Хоть пан Юзеф без доверия относился к хозяину Полонки, в этот раз он, тем не менее, решился спросить его:

— А что вам, отец мой, известно об истинной личине этого юнца? Где учился? Какие у него склонности, характер? Согласитесь, врага следует знать как самого себя.

Гость заерзал на лавке, горделиво поднял голову — раздражение его сразу улеглось. В эту минуту он напоминал солдата, к которому обратился сам генерал.

— Характера он спокойного, — ответил пан Хлебович с таким выражением, будто знал Федора с пеленок. Между тем слышал о нем едва ли три фразы да и видел всего однажды — в толпе на ярмарке. — Достаточно взрослый, не мальчик. Закончил курсы по агрономии. Ничем не прославился. Слышал я, что отец его пресерьезно болен — у него грудная жаба — и скоро отдаст Богу душу…

— Не о нем речь. Кого-кого, а старого Коллупайло-то я знаю. Ты мне о молодом!

— После учебы осел дома, в Герутеве. Хозяйство теперь на нем. Кажется, справляется.

— Ишь, сопляк, — искренно удивился пан Юзеф. — То-то мне говорили, что Коллупайлы насадили всякой всячины: и бобовых, и гречихи. Где веками сеялась рожь, там у них теперь фасоль, горох. Он что, вегетарианец?

Гость подобострастно захихикал, пожал плечами. Пан Юзеф, в свою очередь, нахмурил лоб, буркнул:

— Когда поймаю, обязательно поинтересуюсь! Это была шутка. Собеседник понял и громко, уже не опасаясь, что его осадят, рассмеялся. Смех вспугнул стайку воробьев, примостившихся на крыльце беседки. За гостем засмеялся хозяин. У пана Юзефа смех был не из разряда приятных. Может быть, как раз по этой причине пан Хлебович, смеясь, вытирал платком вместе со слезинками и капельки пота на лбу. Кто-кто, а уж он-то знал, что от своенравного хозяина можно ждать любых подвохов. Через минуту тему поменяли. Заговорили о новости, которая взбудоражила всю округу: о том, что на Мазуровском болоте, в лесу, объявился волк-людоед. Пан Толочко уже слышал об этом. Знал он и том, что в Мазуровском лесу нашли мальчика с выеденными внутренностями. Сегодня пан Хлебович привез еще одно известие: будто бы в одной деревне, недалеко от того же леса, пропала баба. Матерого уже видели. Сказывали, что у него изувечена морда. Деревенские возле болота ставят капканы.

— Мазуровское болото на моей земле, — заметил пан Толочко. — Знать, и этим делом придется заняться мне, — и вдруг опять пошутил: — Буду ловить двух волков сразу!

Гость не замедлил прыснуть. Но на этот раз хозяин не поддержал его. Лоб пана Юзефа опять омрачила тень тревоги.

— Неизвестно еще, — угрюмо добавил он, — кто из них страшней.

Глава IV. Пророчество

В тот же день хозяин Вердомичей, его дети и пан Хлебович отправились в сопровождении ключника Терешки посмотреть гордость пана Юзефа — недавно построенную фамильную часовню-усыпальницу.

Тенистая липовая аллея длинной дугой проходила через яблоневый сад и выводила на возвышение. Там, на берегу довольно большого пруда, и стояла новая часовня.

Ее стены были отделаны гранитным камнем, а крыша покрыта жестью. Первое, что бросалось в глаза, — это бронзовый петух на верхушке главного фасада. Громадные — во всю ширину стен — окна часовни украшали витражи. По этой причине в иной погожий день, глядя на нее издали, можно было подумать, что за стенами местится само небесное светило. Вход в усыпальницу представлял собой овальную нишу, украшенную лепниной в виде листочков дуба. В глубине ниши находилась полукруглая массивная дверь, при взгляде на которую почему-то сразу возникало ощущение, что перед тобой те самые библейские «врата рая». Над дверью, на верхушке треугольного портика, и красовался, задрав голову, бронзовый петух.

— Вижу, вас удивляет птица, — заметив недоумение на лице гостя, сказал пан Юзеф. — Все очень просто, отец мой. Я распорядился установить ее в память о моей благословенной супруге. Как вам известно, она была из немок. А там, на Неметчине, такой петух — на каждом культовом здании. Эта птица должна напоминать о кратковременности земного пребывания.

— Совсем как в Евангелии, — заметил гость. — Прежде чем пропоет петух…

— Да, — согласился пан Толочко, — это действительно евангельский петух, символ неизбежности. Он подсказывает, что впереди другая жизнь и что к ней надо готовиться.

Терешка открыл дверь — и все проследовали в часовню. В зале был устроен алтарь. Полы украшала узорчатая плитка, голубая с белым. За алтарем располагался вход в склеп. Именно там, в подземном этаже, и стояли гробы с телами пращуров пана Юзефа.

— Кроме жены, я перевез сюда своего деда, а также отца и мать. Недалек тот день, когда и сам переселюсь в это пристанище. Надеюсь, дети побеспокоятся.

— Не будем об этом, тятенька, — тут же попросила панна Юлия.

— За триста лет Толочки пустили на этой земле крепкие корни. Надеюсь, что вечные. Когда опять оказались на улице, все невольно вздохнули с облегчением. Пан Юзеф вдруг обратился к сыну:

— Ну-ка, сынок, расскажи пану Хлебовичу, о чем поведали тебе сверхъестественные силы?

Он усмехнулся, давая понять, что не принимает всерьез пророчеств юного спирита. Хозяин Полонки навострил уши. Он уже слышал о чудаческих увлечениях сына пана Толочки. И хотя относился к подобным вещам скептически, не мог не испытывать к ним интереса.

— Я ворожил на вареве из можжевельника, — охотно заговорил юноша, — и силы недвусмысленно дали понять мне, что до своего последнего ложа, — он указал на дверь часовни, — я дойду сам, хотя и буду уже мертвым…

Все невольно насторожились, даже Терешка, а панна Юлия вздрогнула, хотя уже слышала это пророчество. Ей захотелось пожурить брата. Но ее опередил отец.

— Хиромантия, спиритизм, прочие подобные науки, кажется, только мутят умы молодежи! Что может быть бессмысленнее этого предсказания! — воскликнул он.

— Есть люди, которые верят этим наукам, — с серьезной миной заметил пан Хлебович. — К примеру, есть такие, кто верит в мертвецов, надевающих личину живых.

— Чепуха, — возразил пан Толочко. — Мертвец — он и есть мертвец. Я потому и построил эту усыпальницу, чтобы мертвые имели свое место и могли почивать спокойно. Предсказания, вера в оборотней и призраков — все это просто небылицы. И я досадую, что Фери так увлекся этим.

Юный Фердинанд стоял на своем:

— И все-таки я принимаю то, что поведали мне высшие силы!

— Сынок, это же ложь, — сказал пан Юзеф, — не верь! Ворожба, чтение мыслей, разговоры с мертвыми — все это обман. Я не одобряю твоего увлечения. Я бы не хотел, чтобы, говоря о моем сыне, соседи покручивали пальцем у виска. Верь во что-нибудь более убедительное.

Согласная с мнением отца, панна Юлия, чувствуя, сколь далеко уводят от действительности увлечения ее брата, и, конечно, желая ему только добра, призналась:

— Тятенька, надо что-то делать. Пора принимать меры. Иной раз мне просто страшно делается. Что он говорит! Недавно он заявил, что скоро умрет!.. Послушайте, должен же быть какой-то предел этим фантазиям!

— Что за новость, Фери!

— Я действительно верю в сие знамение! — тут же отозвался ворожей.

Пан Юзеф остановился, уставился на сына. Что-то в упрямстве мальчика почудилось ему вполне вероятным. «Это уже не шалости», — с сожалением подумал он. Старик не признавал мистику, не желал признавать. Однако, прожив достаточно, не мог не согласиться с тем, что судьба, одна только судьба управляет человеком. А потому, угадав в голосе сына уверенность, задался вопросом: «Уж не ее ли это печальный голос?..»

Когда гость наконец отбыл, хозяин уже забыл о невероятных фантазиях сына, зато вспомнил про волка-людоеда. Вызвав старшего лесника, он завел разговор о поимке зверя. Было решено устроить облаву. Трудность осуществления затеи заключалась в том, что своим логовищем матерый избрал топкое место, пользовавшееся в округе дурной славой. Было решено попытаться выгнать нечистика на поле и там затравить.

Однако дальнейшие события помешали осуществлению этого плана.

Глава V. Спаситель

Минуло два дня. Таинственный гость не давал о себе знать. В лесу, при въезде в имение со стороны Герутево, его с утра до ночи караулили люди пана Толочки. Они должны были сообщить о его приближении. У ворот в усадьбу Мостей наказал находиться трем дюжим мужикам. Не выезжал эти дни и пан Юзеф — тоже ждал. Большую часть дня он проводил в верхнем этаже башни. Оттуда ревниво приглядывал за тем, что делалось в парке и за его пределами. И только панна Юлия и пан Фердинанд, не находившие в заботе отца ничего интересного, продолжали заниматься тем, что им нравилось, — катались верхом.

Окрестности Вердомичей не могли не увлекать праздного путешественника. Здесь было все, что могло удовлетворить его вкус: дорога, вившаяся по холмам, необозримые дали, лес вдалеке, цепи возвышений. Фантазия рисовала путнику самые невообразимые, меняющиеся в зависимости от настроения, а иногда и от преломления света видения: город куполов, кострище на вершине горы. В округе было немало городищ — тех таинственных возвышений, на которых в дохристианские времена жили предки. Наконец, отсюда брали начало десятки маленьких рек, разнося свои воды во все стороны божьего света.

Панне Юлии доставляло удовольствие взбираться на какое-нибудь возвышение и наблюдать: она любила смотреть на закат, на пастбища вдали. В такие минуты все в природе казалось ей недвижимым, будто нарисованным на полотне. Болтливый Фердинанд не мешал. Иногда она ехала по одной стороне холма, а он — по другой, они не видели друг друга, только слышали топот копыт. И это забавляло обоих.

В тот день панич рассказывал о кабалистике и магии. Иногда он доставал небольшую книжицу в черном переплете и принимался цитировать из нее.

Панна Юлия, всегда внимательно слушавшая брата, ибо таинства увлекали ее, на этот раз была чем-то озабочена. Она то оглядывалась, то вдруг останавливала лошадь и прислушивалась. Ее мучило предчувствие: казалось, что какой-то всадник, возможно, по другую сторону вершины, преследует их. Ей чудился стук копыт его лошади. Бедняжке хотелось думать, что это эхо. Действительно, в этих местах эхо не было редкостью, голоса и топот копыт могли повториться в самую неожиданную минуту…

— «Карачун — черный демон, подземное существо, у которого супруга — Смерть», — между тем с пафосом прочел новоявленный кабалист.

— Какой-то всадник, — наконец уверенно призналась панна Юлия. Она натянула поводья, прислушалась.

— Что случилось? — обратился к ней пан Фердинанд. Он тоже вынужден был остановиться.

Панночка с минуту молчала. Потом вдруг спросила — словно сама себя:

— Неужто показалось?..

— Вижу, ты не слушаешь меня, — опечаленно сказал юноша. — Что с тобой, сестричка? Чем ты встревожена? — заметив, что спутница не реагирует на вопросы, он, желая вывести ее из состояния задумчивости, вдруг начал громко декламировать:

Душа ль там заклятая, бес ли в безлюдье, — Но в полночь по этой дороге, Насколько запомнили старые люди, Никто не пройдет без тревоги!

Эхо его голоса заметалось от одного возвышения к другому. Панна Юлия засмеялась и вдруг пустила лошадь в галоп. Оба понеслись по полевой дороге под гору.

Вскоре они очутились в низине, на поляне, где на камнях шумел ручей. Последний выбегал из лесного болота и, петляя, точно змея в траве, терялся за ближайшим холмом. Неожиданно с одной из заболоченных полянок вспорхнула стайка птиц и с криком понеслась куда-то в сторону. Затрещал тростник, отчетливо послышался плеск воды. Лошади под всадниками вскинули головы, захрапели — и вдруг рванули с места. Панночка, не готовая к такой прыти своей смирной кобылы, свалилась в траву. Юный Фердинанд удержался, но ошалевшая лошадь его бросилась прочь с поляны.

— Чу! Чу! — закричал всадник и попытался удержать ее за поводья.

Увы — вытаращив глаза, лошадь понесла, не разбирая дороги и грозя споткнуться о первый же камень. За ней устремилась, взбрыкивая, взбесившаяся кобыла панночки…

Упав, панна Юлия сейчас же поднялась. Она хотела броситься за убегающей лошадью, но какая-то тень на земле заставила ее остановиться. Красавица оглянулась — и обомлела: в пяти шагах от себя, в зарослях болотного тростника, она увидела черное, страшное существо с длинной мордой и худой спиной, выгнутой в дугу, как у насторожившейся кошки. Это был волк. Глаза зверя виделись бесцветными, с мутинкой, точно бельма. Волк смотрел на панночку и щерился. Чудилось, будто это взгляд безумного. На морде в одном месте не было шерсти, отчего вместе с зубами были заметны десны — красные, в черных прожилках. Минуту, которая показалась панночке вечностью, волк стоял не шелохнувшись. Наконец он вздернул хвост и сделал движение вперед. Его передняя лапа зависла в воздухе. Догадавшись, что нечистик желает приблизиться, бедняжка вскрикнула и без чувств повалилась на траву…

Как только она потеряла сознание, на поляне появился всадник. Он был в белой рубахе с кружевным воротником и высоких бежевых сапогах со шпорами. Лошадь его приседала на задние ноги, храпела. Всадник спешно соскочил с нее и, подняв плеть, пошел прямо на волка.

Раззадоренный близостью поживы, зверь не собирался отступать. Он обежал поляну, замер в той ее части, откуда ему было удобнее сделать прыжок. Смельчак повернулся и вновь направился к нему. Волк ощерился, клацнул тяжелыми зубами, но не отступил. Пораженный его смелостью, нападавший на мгновение замедлил шаг. Но, видимо, слишком велико было его желание помочь несчастной, ибо уже в следующее мгновение он двинулся быстрее. Приблизившись к зверю, незнакомец замахнулся. Но серый разбойник оказался проворнее. Просвистев, плеть нападавшего шумно полоснула по траве. Он замахнулся во второй раз. Но и второй его удар пришелся мимо. И только когда волк повернулся, чтобы бежать, конец плети угодил-таки ему по спине. Зверь зарычал и, оглядываясь, нехотя затрусил в сторону болотных зарослей, откуда появился.

Проследив за его бегством, спаситель направился к панночке. Та, бледная как полотно, по-прежнему лежала без чувств. Незнакомец поспешно спустился к ручью, набрал в ладони воды и, вернувшись, плеснул ею в лицо несчастной. Панна Юлия открыла глаза. Очнувшись, она порывисто села, огляделась. Удостоверившись, что зверя рядом уже нет, девушка воззрилась на незнакомца. Наконец спросила:

— Кто вы?

— Друг, — тут же последовал ответ. Красавица потупилась.

— Это ничего не проясняет, — сказала она. — Многие хотели бы быть мне друзьями. Но вы — первый, кто доказывает свою преданность. Как ваше имя? Кажется, я уже видела вас.

— Боюсь, мое имя напугает вас сильнее, нежели минуту назад этот зверь, — ответил незнакомец.

— И все-таки, могу я знать, кто только что спас мне жизнь? У меня нет врагов. Каково бы ни было ваше имя, оно не разочарует меня. Итак?

Панна Юлия подала незнакомцу руку. Тот помог ей подняться.

— Я жду, — в голосе панночки прозвучали требовательные нотки.

— Федор Коллупайло, к вашим услугам. Сказав это, незнакомец поклонился в пояс. Девушка не сумела скрыть удивления, хотя и ожидала этого ответа.

— Так это вы забирались к нам в парк? — почти с радостью спросила она. — Очень мило. Объясните, зачем вы это делали? Наступила очередь Федора смутиться.

— Хотел видеть вас, — ответил он. — Клянусь, только в этом причина моего мальчишества.

— Тятенька был зол, — призналась панночка и почему-то улыбнулась. — А мне было любопытно. Ну да теперь я знаю.

Она минуту с интересом разглядывала своего спасителя, потом заметила:

— Значит, это стук копыт вашей лошади я слышала сегодня во время прогулки! Может быть, вы просто ангел-хранитель? — и пошутила: — Дайте посмотрю, нет ли у вас за спиной крыльев.

— Я всегда желал вам только добра, — сообщил Федор. — Кажется, я чувствовала это. И три дня назад, и раньше, — отозвалась панночка и потупила глазки. Обоим сделалось неловко. Оба притихли, сделавшись похожими на двух объяснившихся влюбленных. Чуть позже панне Юлии захотелось помыть руки, и Федор помог ей спуститься к ручью. Им было хорошо вместе, они понимали друг друга без слов. В их душах пробудилось то странное волнение, которое хмелит, как доброе вино. Они брызгались водой и счастливо смеялись.

За этой невинной забавой и застал их пан Фердинанд. Стук копыт приведенных им лошадей вынудил парочку оглянуться. Оба неожиданно расхохотались: их рассмешил откровенно растерянный взгляд панича.

Глава VI. Освободитель

Узнав о том, что произошло, пан Фердинанд наотрез отказался отпустить Федора. Он пригласил его к себе.

Повинуясь не столько настойчивости панича, сколько желанию подольше побыть с панной Юлией, молодой Коллупайло согласился.

За беседой, тема которой, конечно, касалась недавнего происшествия, все трое не заметили, как очутились в Вердомичах. Весть о том, что герутевский пан приближается к воротам усадьбы, опередила мирную троицу. Ворота открыли — и молодые без задержки проследовали до самого дворца.

На крыльце поджидал пан Юзеф. В выпуклых глазах хозяина читались два чувства: удивление и злая радость. Всадники спешились, передали лошадей. Панна Юлия подошла к отцу.

— Тятенька, — сказала она, — это пан Федор, мой спаситель. Прошу любить и жаловать, — и она тут же рассказала о том, что произошло около болота.

Пан Толочко слушал, округлив глаза. Его удивляло то, что, произнося имя ненавистного ему Коллупайло, дочь улыбалась. «Черт ее попутал что ли?» — злобствовал старик. Он оглянулся на сына и вдруг обомлел: его любимец взирал на гостя так, будто был ему должен! Пан Юзеф не знал, что и подумать, — так бедняк, неожиданно получив крупные деньги, остается некоторое время сбитым с толку. Казалось, что он хотел закричать: «Да вы с ума сошли! Ведь это наш враг!» Почувствовав наконец, что пауза затянулась, бедняга распрямился и не без ехидства процедил:

— Пан Федор, говоришь. Ах, ну да, пан Коллупайло. Как же, как же, имели честь слышать.

По всему было видно, что фамилия гостя раздражает его. Неожиданно он отступил на шаг и громко позвал:

— Мостей! Гедька! Терешка! Ну-ка, сюда! Живо! Как сказочный джинн — не успели брат и сестра понять, что задумал отец, — перед ними вдруг возник расторопный Терешка. Он низко поклонился хозяину.

— Зови людей! — приказал ему тот. — Всех, всех сюда! «Волка» поймали! Смекаешь? — и он злорадно хохотнул. — Сам в клетку угодил, по своей воле! — и когда Терешка бросился исполнять распоряжение, добавил, удовлетворенно потирая руки: — Ну, будет потеха!

Догадавшись, что отец замышляет недоброе, панна Юлия повторила:

— Тятя, пан Федор только что спас мне жизнь!

— Молчать! — отрезал хозяин усадьбы. — Знаем мы этих спасителей! Там, где молодая и знатная, они, соколы, готовы на любой обман!

Пан Фердинанд, до этой минуты не принимавший участия в разговоре, вдруг негромко, но уверенно заметил отцу:

— Вы не тронете его!

Он шагнул к гостю, встал перед ним, как бы желая заслонить, и добавил:

— Бога вы не любите, тятенька, зато черта не откажетесь потешить!

— Молчи, щенок, будешь еще брехать, — отмахнулся, словно от назойливой мухи, отец. — Вот упрячу в ледник вместе с этим лешим, будешь тогда заступаться!

Перед хозяином наконец предстали трое дюжих молодцов, в том числе и Мостей. Пан Юзеф без задержки указал на Федора:

— В ледник невежу, живо! Пусть поразмыслит в холодке, стоит ли в следующий раз досаждать пану Толочке!

— Тятенька, прошу вас! — взмолился юный Фердинанд. — Пан Федор — гость! Мы пригласили его! Вы не посмеете!

— Молчать! — рявкнул отец. — Юлия, уведи Фери! Заметив, однако, что дочь не повинуется, он мрачно произнес:

— Да вы сговорились!.. Давненько не снимал я со стены свою плеть! Ну так сегодня сниму! Я покажу вам, как перечить родителю!

Поняв, что его ждет опасность, Федор решительно толкнул одного из подступивших к нему слуг и опрометью бросился к своей лошади, которую уводил в сторону конюшни один из конюхов. Довольно ловкий, несмотря на высокий рост, он, может быть, без особых трудностей выбрался бы из усадьбы, но конюх, желая угодить пану, вцепился в него как клещ. Федор попытался вырваться. Но подоспевшие слуги обхватили беднягу и повалили на землю…

Через полчаса в усадьбе вновь воцарилось спокойствие. Казалось, будто ничего не случилось. Притихла даже панна Юлия, по требованию отца посаженная за капризы в чулан, — поняла, что сегодня просить тятеньку о снисхождении бесполезно. Бедняжка только всхлипывала да тихо жаловалась Господу на бессердечие и несговорчивость родителя. Пан Фердинанд, наговорив отцу грубостей, заперся у себя в комнате.

Чуть позже, еще через час, к юноше вошел слуга и сообщил, что панночка желает его видеть. Отчаявшийся кабалист бросился к сестре.

Увидев брата, панна Юлия стала просить:

— Придумай что-нибудь! Ведь он же замерзнет! — при этом в ее голосе прозвучало искреннее беспокойство.

Фердинанд пообещал. Понимая, что к отцу обращаться бесполезно, он решил действовать на свой страх и риск. Обдумав нехитрый план, панич вызвал Терешку.

— Ну вот что, Терентий, — сказал он, когда они с ключником остались с глазу на глаз. — Знаю, что златом-серебром тебя не купить. А потому предлагаю тебе нечто более магическое: две бутылки самого дорогого вина из тятиного погреба. Расплачиваюсь сразу после твоего согласия, — и пан Фердинанд для большей весомости своих слов вытащил из стола две высокие черные бутылки с сургучовыми пробками. — Ты в жизни не пивал такого вкусного и хмельного напитка.

— С чем же я должен согласиться, пане Фердинанд? — Терешка недоверчиво покосился на юношу. — Кажется, я с вами и без того всегда в согласии.

— Не со мной, а с тятенькой, — поправил молодой дипломат. — Теперь же послужи мне. Прошу о сущей безделице: мне нужен ключ от ледника…

— Ой, пане! Что вы! Нет-нет, никак нельзя! Их милость пан Юзеф просто прибьют меня, как какую муху, когда узнают. Разве я смею их ослушаться!

— Да ты не бойся, чудак, тятенька не станет на тебя сердиться. Вся вина ляжет на меня, — и панич поведал ключнику план, который придумал несколькими минутами раньше.

Неизвестно, что подействовало на Терешку сильнее — бесхитростный план или две привлекательные бутылки, но после короткого раздумья он согласился.

— Только уж вы, пане Фердинанд, их милости — ни-ни. Ни слова. Христом Богом прошу.

— Что ты, Терешка. Будто не знаешь меня. Всю вину вали на меня. Я отказываться не стану, — обнадежил барчук. И, уже смеясь, добавил: — Разве могу я продать такого неподкупного служаку!

Сейчас же пан Фердинанд приступил к осуществлению своего замысла. Сначала он привязал щуплого ключника к креслу и, чтобы тому было легче оправдаться перед хозяином, запихнул ему в рот платок. Затем, забрав ключ от ледника, отправился выручать Федора.

Очутившись во дворе, сначала завернул в конюшню. Оседлав лошадь пленника, он повел ее за пределы усадьбы. У ворот к нему обратился сторож:

— Коли спросит их милость ваш батюшка, что сказать?

— Скажешь, поехал прогуляться. Слуга поклонился. Пан Фердинанд отвел лошадь подальше от ворот, привязал ее в затененном месте к дереву, а сам, перебравшись через ограду, преспокойно вернулся в усадьбу.

Поминутно поглядывая на башню дворца, где в это послеобеденное время мог находиться его строгий папаша, юноша прошел к леднику, открыл дверь и заглянул в темноту.

— Пан Федор, — позвал он, — выходи, ты свободен.

Гробовую тишину не нарушил ни единый звук. Казалось, узник исчез. Фердинанд не выдержал, крикнул:

— Пан Федор! Наконец он увидел, как в глубине подвала шевельнулась тень. Узник вышел на свет и вяло, тяжело, будто ему подвязали гири к ногам, стал подниматься по каменным ступенькам к двери.

— Да ты закоченел, брат! — сочувствуя, воскликнул освободитель и спешно спустился в подвал. Он обнял несчастного и стал помогать ему.

Федор молчал. Лицо его было бледно и выглядело утомленным, словно он целый день таскал тяжести. Выйдя из ледника, пленник тотчас присел на лавку. Его знобило.

— Так и в Божий склеп недолго угодить, — посочувствовал кабалист и похлопал беднягу по плечу. — Вставай, вставай, пан Федор, медлить нельзя. Беги, пока тятенька не спохватился.

Июльское тепло скоро вернуло Федору силы. Молодой Коллупайло поднялся, расправил плечи. На его лице вновь загорелся румянец. Следуя подсказке, гость поспешил за паном Фердинандом к каменной ограде.

Когда оба очутились у привязанной к дереву лошади, Федор не удержался, обнял своего освободителя.

— Спасибо. Да хранит тебя Господь, — сказал он слабым голосом. При этом слезы выступили на его глазах. Магист заметил это и поспешил ответить:

— Будет, будет, пан Федор. С сегодняшнего дня ты мне как брат, больше того — как друг. И не ты должен благодарить меня, а я тебя.

Оба крепко пожали друг другу руки. После этого Федор сел на лошадь и поскакал в сторону Герутево.

Кабалист, проводив его долгим взглядом, наконец повернулся и направился к воротам усадьбы. Увидев его без лошади, сторож от удивления вытаращил глаза. «Ох, что сейчас будет!» — не без страха подумал юноша.

Глава VII. Непоправимое

Полько он пересек границу усадьбы, как вдруг услышал крики. Стоя на крыльце, пан Юзеф звал слуг:

— Терешка, Гедька! Куда вы запропастились?!

Старик видел из окна, как узник и сын перебрались через изгородь. И, конечно, это не могло не взбесить его.

Уже через минуту вдогонку беглецу было отправлено полдюжины верховых.

— Что ты вытворяешь, благодетель мой? — заметив сына, закричал он. — Как ты посмел отпустить этого разбойника? Кто разрешил? Или тебе захотелось поиграть в добрячка, у которого отец — изверг?

Панич приблизился к крыльцу. Он поставил ногу на первую ступеньку, сложил руки на груди — эту позу юноша позаимствовал с картины, изображавшей одного его воинственного предка, — и воззрился на отца бесстрастным взглядом.

— Чем же он провинился? — спросил Фердинанд. — Кажется, не грозил, не смеялся над нами. С каких это пор о человеке стали судить по фамилии? Или мы, дети, должны отвечать за проступки отцов? Пан Федор ни в чем ни на мизинец перед вами не виноват! Более того, он — герой! Вам следовало бы на руках его носить! Ведь он спас жизнь вашей дочери! Разве этого мало? Ведь Юлия рассказывала о том, что случилось у Мазуровского болота!

— Не желаю слушать, сопляк, — отрезал пан Толочко. — «Спас жизнь», «герой»! Может, еще пол-имения ему отписать?.. Да он — лжец! Не верю ни единому его слову! Он обманул твою сестру!

— Как же обманул, я своими глазами все видел! Нет! Пан Федор — благородный человек! Может быть, самый благородный из всех наших соседей!

— Да что он — околдовал тебя что ли?.. Запомни: благородный, порядочный не полезет через ограду в чужую усадьбу, не станет подсматривать из-за куста!

— Так надо было спросить его, зачем он это делал!

— Я как раз и намеревался спросить!

— Не надо было сажать его в ледник! Еще какой-нибудь час — и его пришлось бы выносить оттуда вперед ногами! Пан Юзеф насупился.

— И откуда в тебе столько плебейской жалости? Уж не сглазил ли тебя кто?.. Пора мне взяться за твое воспитание. И первое, с чего я начну, — посажу тебя вместо беглеца в ледник. Посидишь — поумнеешь, — и старик, вероятно, намереваясь исполнить свою задумку, позвал: — Мостей, Гедька, ко мне!

Юноша побледнел. Угроза задела его. Он вспомнил лицо пана Федора, когда тот выходил из холодного склепа. От мысли, что будет подвержен такой же пытке, бедняге сделалось дурно. Однако он сумел побороть свою слабость, ответил:

— Ну что ж, если хотите уморить меня, ведите.

Пан Юзеф смущенно крякнул. Ссора с сыном не входила в его расчеты. Между тем юноша продолжал:

— Только зачем же в ледник. Сразу в усыпальницу.

— Ну хватит! — остановил его старик. — Не желаю слушать тебя, несносный мальчишка! Убирайся! И впредь не встревай в мои дела! Я знаю, что делаю!.. Прочь с моих глаз!

Такой открытой и острой получилась ссора отца и сына. Она отозвалась в их душах особой болью, потому что оба любили друг друга. Вскоре один из них вернулся в башню, а другой удалился в парк. В усадьбе опять воцарилось спокойствие.

Когда доложили о неудавшейся погоне, пан Юзеф не расстроился. Недавний разговор заставил его посмотреть на то, что произошло, с иной точки зрения. Был прощен даже Терешка. Старику захотелось помириться с сыном.

Однако в тот день на ужин к столу спустилась лишь панна Юлия. На вопрос хозяина, где панич, приказчик ответил, что тот еще днем уехал кататься.

— С ружьем, — как бы между прочим добавил он.

— Знать, поохотиться решил, — заметил сам себе пан Юзеф. И тут же добавил виноватым тоном: — Пусть порезвится. Он — взрослый и волен делать все, что ему заблагорас судится.

Он давно успокоился, даже готов был просить прощения у сына и, конечно, был убежден, что они поладят.

Между тем стало темнеть. Пан Фердинанд не возвращался. Необъяснимая тревога начала расти в душе хозяина Вердомичей. Ожидание скорейшего примирения растянулось на долгие часы. Пан Юзеф уже не находил себе места. Он было занялся осмотром конюшни. В другой день наверняка сделал бы кое-какие замечания конюхам. Но в этот вечер был точно слепой. Бедняга ступал по мягкому ковру, которым был устлан коридор конюшни, и думал о своем.

Когда солнце спряталось, он выслал гонцов к соседям. Им наказывалось узнать, не загостился ли юноша. Тревога, уже настоящая, мучительная, охватила старика. Наконец несчастный не выдержал, приказал запрячь экипаж и сам отправился на поиски сына. Поплутав в темноте по ближайшему лесу, по горкам, постреляв в воздух, пан Юзеф вернулся. А чуть позже, уже ночью, возвратились и отправленные накануне верховые. Известий о пане Фердинанде не привез никто.

И тогда старик понял: случилось что-то ужасное.

— Сынок! — закричал он в бессильном желании помочь чем-то себе и своему отпрыску.

Тревога разрослась в нем до предела. Старик обхватил голову руками и зарыдал.

— Прости, прости! — кричал он при этом, точно шальной. Панна Юлия, стараясь сохранять хладнокровие, пыталась успокоить отца. Она говорила, что брат скоро вернется, просила не мучить себя. Старик не замечал ее. Позже, уже глубокой ночью, какой-то деревенский принес в усадьбу страшную новость: он слышал возле Мазуровского болота оружейные выстрелы. Тотчас хозяин Вердомичей распорядился поднять слуг и мужиков из деревни и в сопровождении лесников отправил всех к Мазуровскому болоту.

Это место, где не раз тонули и человек, и зверь, где в последнее время обитал волк-людоед, рисовалось в расстроенном воображении пана Юзефа в самых мрачных красках. Казалось, то был сам ад. Старик вдруг почувствовал себя немощным. Неприятные воспоминания начали одолевать его: ему сделалось стыдно за то, что он грубил слугам и деревенским, стало больно за то, что позволял себе насмехаться над своими детьми. В эти страшные минуты он даже готов был согласиться с мыслью о том, что жизнь бесполезна. «Если Фери погиб, — размышлял он, — мне незачем жить!» Бледный как смерть, он расхаживал со свечой по своему огромному дому и шептал, точно безумный: «Прости, Господи, и помоги. Помоги, заступись. Ведь Ты велик и всемогущ. Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы, сила же Твоя безгранична. Помоги, помоги, Господи!»

В эту ночь время тянулось как никогда медленно. Проходила минута, а старому пану чудилось, будто прошел день.

Рано утром принесли еще одно известие: кто-то видел, как накануне вечером пан Фердинанд стрелял, едучи верхом. Целью его был будто бы волк…

А к восходу солнца все выяснилось. Страшное предчувствие не обмануло пана Толочку: свершилось непоправимое. Стало известно, что пан Фердинанд действительно охотился на волка. Зверь завлек его на болото, сам прыгнул в заросли и скрылся, а всадник вместе с конем на полном скаку угодил в болотную топь. Выбраться он не сумел.

Панича привезли в усадьбу на старой, полуразбитой и забрызганной грязью телеге. Казалось, юноша крепко спал. В душе отца затеплилась надежда. Забыв, что ему под шестьдесят, он бегом устремился к телеге. Но, приблизившись, застыл как вкопанный. Надежда улетучилась. Бедняга увидел, что лицо сына искажает ужасная гримаса. Открытый рот панича плотно, будто кляпом, был забит тиной, а шея вытянулась и казалась вдвое длинней.

Погибшего подняли и осторожно уложили на траву. Пан Юзеф упал на колени и, обняв его, запричитал.

Глава VIII. Скорбное шествие

Горе старого Толочки было беспредельным. И самым ужасным являлось то, что в случившемся он винил одного себя. Как ни старалась дочь утешить его, ничего не помогало. Казалось, старик помешался. Беда его была понятна. В лице Фердинанда пан Юзеф потерял не просто сына, но единственного наследника, надежду на то, что род Толочек будет продолжен. Теперь, когда юноша был мертв, он не только простил ему все, но и вознамерился исполнить его прижизненные помыслы. Когда потребовалось вмешательство в хлопоты о похоронах, ему вспомнились странные слова сына: «Я ворожил, и высшие силы поведали мне, что я сам приду на свое вечное ложе!» С той минуты, о чем бы пан Юзеф ни думал, сознание обязательно возвращало его к этой мистической фразе. Она звучала в его ушах настойчиво, как заклинание. В конце концов он решил, что должен исполнить то, во что так искренно верил его мальчик.

Два дня тело пана Фердинанда, уложенное в гроб, находилось в одном из покоев дворца. К нему был открыт доступ. Один за другим дворец наведывали соседи. Между тем на кузне и в плотницкой в эти дни царило непонятное оживление. Приказчик, кузнец и плотник чуть ли не ежечасно являлись к пану, запирались с ним и о чем-то долго переговаривались. Что-то затевалось, но секрет старик не желал открыть даже дочери.

В ночь перед похоронами в комнате, где стоял гроб с покойником, по указанию пана заперлись главный плотник и его подмастерья. Они долго стучали и звенели. Но даже и после этого никому из слуг и гостей не удалось узнать, что затеял пан Толочко.

На следующее утро, едва только забрезжил рассвет, перед крыльцом дома и вдоль аллеи, ведущей к часовне, выстроилась молчаливая шеренга гостей. Уважая обычай, они приехали, чтобы проводить покойника в последний путь.

Каково же было удивление этих особ, когда в час выноса на крыльцо вышел поддерживаемый двумя слугами… сам пан Фердинанд. Гости оторопели, кое-кто повалился в обморок. В первое мгновение всем почудилось, что им привиделся кошмарный сон.

Глаза пана Фердинанда были закрыты, лицо бледно, а руки висели как плети. Когда слуги снесли его и поставили на дорожку, все разглядели, что к каждой из его ног с внешней и внутренней стороны приложены доски, обвязанные попарно веревкой. В средневековой Франции подобное приспособление носило название «испанский сапог» и использовалось при пытках. От досок к плечам по спине и груди покойника были протянуты большие пружины. Слуги подтолкнули мертвеца — и тот неестественно, рывком, сделал шаг вперед. Все охнули. А за первым шагом последовал следующий — покойник «пошел»…

Весть о том, что происходит на панском дворе, в одну минуту долетела до деревни. Когда покойник зашуршал по стриженой траве на аллее в саду, деревенские уже окружили часовню. С горки им было хорошо видно, что делается на аллее. Народ смотрел — и не верил своим глазам. Иные в душе осуждали пана, видя в его затее святотатство, другие только удивлялись. Между тем покойник продолжал свое скорбное шествие. Он все ближе подбирался к часовне.

Движения его были неторопливы и угловаты и напоминали движения аиста, когда тот выискивает в траве добычу. Покойник делал шаг — и сокрушенная толпа ахала, опасаясь, что он может повалиться. Когда же он действительно начинал валиться, внимательные слуги подхватывали его — тогда со всех сторон доносились вздохи облегчения. Люди были всецело захвачены этим зрелищем.

Почти час «шествовал» покойник от крыльца до дверей часовни. Все это время за ним шел сам виновник этих необычных похорон. За последние три дня пан Толочко заметно постарел, обрюзг. Голова его побелела. Старик шел и громко, точно безумный, молился.

— Прости согрешение мое, Господи! — говорил он и странно тряс при этом головой. — Призри меня и помилуй меня! — и чудилось, будто он не просил, а требовал.

Рядом с ним в сопровождении гувернантки шла, вся в черном, панна Юлия. Душу ее переполняло не только горе, но и смущение. Более того, она сердилась, называя этот скорбный спектакль, разыгрываемый отцом, кощунством.

Покойнику оставалось сделать всего несколько шагов, когда у часовни пан Толочко заметил в толпе Федора. Сейчас же он притих, застыл на месте, как бык посреди дороги. За ним остановилась вся процессия. Старик насупился, как ребенок, которого обидели. Все уставились по направлению его взгляда. Те из соседей, которые узнали молодого Коллупайло, недовольно зашушукались.

Неожиданно пана Юзефа охватил припадок бешенства. — Зачем ты явился?! — гневно обратился к Федору старик. — Крови моей хочешь?

— Тятенька! — взмолилась панна Юлия. — Не надо! Пан Федор не виноват!

— Нет, это он поссорил меня с Фери! — скорее обращаясь к толпе, чем к дочери, отозвался упрямец. — Сначала тайком прокрался в усадьбу. А когда я схватил его, он настроил против меня дочь и сына!.. Он исподволь подкатывается к нашему семейству, желая сжить его со свету!

— Тятя! Это неправда!

— Оборотень!

— Тятенька! — Громкий голос панны Юлии вдруг сорвался. Несчастная бросилась на грудь обезумевшему, зажала ему рот. — Родной мой, хороший, успокойтесь, умоляю! Мое и ваше горе беспредельно. Но что же делать! В том, что погиб Фери, виноваты мы все! В том числе и вы!

Ее слова наконец дошли до сознания старика. В глубине души тот должен был признать, что не столько Федор повинен в смерти его сына, сколько он сам. Фердинанд не погиб бы, если бы не та злополучная ссора. Голова старика опять затряслась. Бедняга глухо зарыдал. Из глаз его полились слезы.

— Горе мне… Горе… — судорожно сглатывая слюну, с трудом выговорил он и опустил голову на плечо дочери. Панна Юлия сделала знак Федору, чтобы он ушел.

Молодой Коллупайло понял и сейчас же направился в сторону леса, где стоял его конь. Уходя, он слышал глухое стенание пана Толочки и плач тех деревенских, которые искренно жалели юного Фердинанда.

Глава IX. Величие чувства

Стоит ли разъяснять причину столь сильного притяжения нашего героя к двору пана Толочки?.. Ну конечно, молодой человек полюбил. Месяца три назад любопытство привело его в Гнезненский костел. Там, впервые увидев панну Юлию, он сразу понял, что она и есть та единственная, которую он будет любить всю жизнь. Он вышел на улицу и стал ждать окончания службы. Наконец, когда под руку с отцом панночка направилась к тарантасу, бедняге показалось, будто он вознесся над землей. Федор подумал, что с такой красавицей возможно говорить только на языке поэзии. Он с восхищением взирал на нее и шептал: «Быстра, легка, светла, как месяц серебристый…»

Нельзя сказать, что панна Юлия отличалась какой-то броской красотой. Она была бледна, хрупкого сложения. Не выказывала и каких-то замечательных способностей. Если ее брат все-таки обладал задатками неординарной личности, то панночка, напротив, была существом вялым и даже посредственным. Но странно, за этой посредственностью скрывалось необъяснимое очарование. Панна Юлия была скромна. Федор каким-то чутьем угадал это и тут же признал эту особенность за достоинство. Полюбив, бедняга почувствовал себя счастливейшим из людей. Чувство его быстро вызрело, сделалось как колос перед жатвой. С той поры в его руках стало часто появляться Священное писание, в котором он перечитывал одно особенно впечатлившее его место: «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, — и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя». Когда любимую начинают отождествлять с Богом — это уже серьезно. Для молодого герутевского хозяина панна Юлия стала самым желанным существом в свете. Немудрено поэтому, что он начал появляться в усадьбе, где она жила. Проникал туда тайком, ибо прекрасно понимал: пан Юзеф ни за что не принял бы его. Да и как объяснил бы он свое неожиданное желание бывать у Толочек?

Прошло две недели со дня похорон юного Фердинанда. Все это время Федор не находил себе места. Он мучился желанием увидеть панночку и опять, как в тот день, когда спасал ее, поговорить. Наконец бедняга не выдержал. Оставив хозяйские заботы, казавшиеся ему все последние дни скучными, вскочил на коня и помчался в Вердомичи.

У ворот усадьбы прибывший назвал свое имя. Весть о том, что приехал молодой Коллупайло, понеслась по эстафете к пану. Через некоторое время гостя в сопровождении целого эскорта слуг повели к дворцу.

Федор не надеялся на милость. А потому ужасно обрадовался, когда его пропустили. Двигаясь в окружении слуг по дорожке, он пытался придумать слова, которые могли бы умерить гнев хозяина. Одновременно жаждал повидать предмет своих мечтаний.

Его задумчивость прервали крики. Сначала гость услышал их из глубины панского дома. Но уже скоро они вырвались на улицу. На крыльцо, рассыпая брань, выбежал с багровым лицом пан Юзеф. Дверь за ним с громким стуком захлопнулась, но через мгновение вновь открылась — и из дома выбежали двое слуг. За ними на крыльце появилась встревоженная панна Юлия.

— Тятенька, тятенька! — услышал Федор ее голос.

Вся четверка спешно спустилась с крыльца, направилась навстречу Федору.

Когда пан Толочко вышел на мост, молодой Коллупайло разглядел в его руке саблю. Та сверкала, как маленькая молния. Старик потрясал ею и, задыхаясь, грозно кричал:

— Зарублю! Или я не Толочко! Этот мерзавец и на том свете не даст мне покоя! Зарублю!..

Слуги, спешившие за ним, пребывали в явной растерянности, вероятно, не исключая, что с отчаяния пан действительно может рубануть.

Когда Федор понял, что ему угрожает, то остановился, принудив тем самым задержаться своих конвоиров. В его сознании, как удары колокола, зазвучали вопросы: «Что делать? Бежать, спасаться?..» У него было достаточно смекалки и сил, но какая-то безысходность и отчаяние буквально пригвоздили его к земле. «Не сойду с места, — твердо решил молодой. — Лучше быть раненным или даже убитым, чем вечно слыть прокаженным! Надоело быть нежеланным и слышать одни издевательства!» Он распрямил плечи, устремил уверенный взгляд на разъяренного пана.

Пан Юзеф подбежал к Федору и замахнулся. Однако рука с саблей зависла в воздухе, словно ее задержал кто-то невидимый и всесильный. Выражение изумления появилось на лице спесивца: его искренно удивило то, что гость не отступил. И потому, вместо того чтобы рубануть, он разразился потоком брани:

— Смелый! Вишь ты его! Герой!.. Чего пришел? Чего тебе надо? Если ты по мою душу, так на, бери! Только не мучай меня! Довольно ты надо мной поиздевался! Все, баста! Не желаю тебя видеть!

Он продолжал в том же духе. А Федор стоял и вглядывался ему в глаза. Возможно, не будь рядом панны Юлии, он повел бы себя иначе — отступил, затеял бы спор. Панночка внушала ему странное терпение, мужество. Прибывший знал, ради чего страдает. И ему хотелось доказать величие своего чувства. Между тем его спокойствие распаляло старика.

— Если ты такой смелый, — кричал тот, — то чего ж ты не пойдешь и не убьешь мазуровского волка! Или ты и есть тот самый волк? И тогда, у болота, перед дочерью появлялся в двух обличиях? А?.. Зна-аю я вас, Коллупайлов! Вы всегда норовили хитростью да обманом! За то вас и не любили мои предки!

Старик продолжал, но Федор уже не слушал. Его вдруг вдохновила какая-то мысль. Минуту он размышлял, затем неожиданно повернулся и решительно направился обратно к воротам. Выражение лица и энергичная поступь не скрыли при этом его радости… Пан Юзеф не мог не заметить этого. Шокированный, старик даже не предпринял попытки остановить своего врага.

Федор дошел до ворот, вскочил на лошадь. Затем посмотрел на небо, в ту сторону, где сияло солнце, и, желая за что-то возблагодарить Господа, трижды вдохновенно перекрестился.

Глава X. Мельник Вайдыла

В родовой усадьбе Коллупайлов — Герутево — Федор жил с отцом. Мать умерла, когда ему было всего четыре года. Их деревянный дом с высокой крутой крышей, крытой по-старинному — дранкой, стоял на возвышении в самом центре небольшой деревушки. В одном месте перед домом, в низине, был устроен пруд, где плавали два лебедя. Тут же, рядом с домом, как бы являясь его тенью, находилась длинная конюшня. Неподалеку располагались прочие усадебные постройки.

Официальным владельцем имения значился отец Федора Андрей Афанасьевич Коллупайло. Однако его слабое здоровье, постоянные отлучки в город к докторам заставляли сына брать груз хозяйских забот на себя. Слуги привыкли к этому и уже не расспрашивали старого Коллупайло относительно распоряжений его сына. Федор обещал вырасти в разумного хозяина.

В тот день, вернувшись от Толочек, он вызвал приказчика и нескольких герутевских мужиков. Когда все собрались, молодой Коллупайло сообщил:

— Задумал я, мужики, поймать мазуровского волка. Лучше меня знаете, сколько беды чинит этот нечистик: на людей нападает, страх на окрестные деревни наводит. А недавно увлек в болото и погубил юного пана Толочку. Дальше с этим мириться нельзя.

— Не иначе вовкулак, — уверенно заметил один из деревенских. — Бабы видели, как какой-то человек прошел по деревне, потом за ним пыхнуло — и его не стало.

— Ну да, вовкулак! — подтвердил дядька Мирон, старый слуга Коллупайлов, единственный из герутевцев, кто когда-то занимался охотой. Он охотился еще с дедом Федора. — А то кто ж! Тот самый, которого год назад подранили толочанские лесники!

Все как-то быстро сошлись во мнении, что этот волк — оборотень. Однако предложений о том, как выловить его, не последовало. Кажется, герутевцы не испытывали желания иметь дело с нечистой силой. И тут Федор понял, что организовать охоту будет непросто.

— У меня три ружья, — продолжая надеяться, сказал он, — сделаем облаву.

Но это не добавило энтузиазма мужикам. Наконец кто-то предложил поставить капканы. А один посоветовал вырыть ямы-ловушки и замаскировать их хворостом. Свое предложение высказал каждый. Однако Федор уже знал, что дальше слов дело с места не сдвинется…

Действительно, добрый час разглагольствований не привел ни к чему. Никто из мужиков не выказал рвения осуществить задуманное молодым паном.

Отпустив всех, Федор заперся в кабинете. Он расстроился. Надежд на то, что можно как-то расправиться со зверем, у него поубавилось. Ничего не оставалось, как отправиться на охоту самому.

Весь следующий день молодой чистил ружье и готовил патроны. Определенного плана у него не было. И хотя он сознавал, что найти и одолеть зверя ему так просто не удастся, упрямо продолжал готовиться.

Однако в тот день, ближе к вечеру, дядька Мирон вдруг известил его, что привел мстибовского мельника. Тот будто бы вызвался «доставить пану волка». Федор пожелал познакомиться с храбрецом.

Через минуту в кабинет вошел коренастый бритый мужик с узким, испещренным глубокими морщинами лбом. Выражение лица у него было угрюмым. Казалось, гость сердился на то, что его отвлекали от работы. Тем не менее он вежливо поклонился.

— Как твое имя? — спросил хозяин.

— Вайдыла, — ответил мужик, и Федору показалось, что рядом рыкнул медведь.

— И как ты, Вайдыла, собираешься добыть волка? — продолжал расспрашивать молодой Коллупайло.

— О том, пан хозяин, моя забота. Кажется, верзила был не из разговорчивых. Мимикой, краткостью фраз, даже тоном голоса он выражал явное нежелание разговаривать. Федор подумал: уж не из-за денег ли согласился храбрец?

— И сколько ты возьмешь за свою службу? — поинтересовался он.

Вайдыла больше прежнего наморщил лоб, сердито зыркнул на Федора, насупился. Вопрос пришелся ему явно не по нутру.

— Обижаешь, пан хозяин. Дело еще не слажено. Только тут Федор догадался, что перед ним человек обязательный и совестливый — из тех, кто не терпит попусту трепать языком. И тотчас в его душе поселилась уверенность: он понял, что волк будет добыт и что уже скоро он сможет бросить его шкуру к ногам несговорчивого пана Толочки.

На том они и распрощались.

Три дня от Вайдылы не было никаких известий. На четвертый день, когда Федор сидел в кабинете, дядька Мирон принес новость: «Вайдыла идет!» Молодой хозяин, предчувствуя нечто необыкновенное, вопросительно глянул на старика.

— Несет, несет! — угадав его вопрос, ответил мужик и, потирая руки, захихикал. Оба поспешили на крыльцо.

На улице Федору представилось удивительное зрелище. Он увидел, как Вайдыла, в грубом, длинном — до пят — кожухе, с каким-то невероятным сооружением из прутьев на шее, несет на спине, прижимая сзади, будто мешок с мукой, большущего живого волка. Серый разбойник таращил мутноватые глазки, урчал и вздрагивал, но, крепко придавленный ручищами Вайдылы, не мог шевельнуть ни головой, ни лапами и только сердито стегал хвостом по полам кожуха охотника.

Посреди двора из частей старой ограды быстро соорудили небольшой загон, связав его по углам толстыми веревками. Вайдыла подошел к загону и перекинул зверя через ограду. Волк упал на четыре лапы и тотчас кинулся искать щель в ограде. Но поняв, что попал в западню, застыл на месте и зло ощерился. Однако Вайдыла даже не удосужился оглянуться на него.

Федор узнал зверя — у него не было клока шерсти на морде.

Пока дворовые глазели на волка, Вайдыла освободился от прутьев на шее, скинул рукавицы, тулуп и, повернувшись к пану, низко поклонился. Он выполнил обещание и теперь ожидал заслуженной платы. Федор искренно обрадовался, обнял охотника. Потом неожиданно повернулся, направился к конюшне. Через какую-то минуту он вывел оттуда коня и на глазах изумленной челяди передал его Вайдыле. Кажется, мельник совсем не удивился этой щедрости. Он одел уздечку на подаренного коня, сграбастал в охапку тулуп и, так и не обронив ни полслова, неспешно направился со двора. Всем своим видом он вновь давал понять, что его ждут дела куда более важные.

Глава XI. Примирение

Утром следующего дня, водрузив специально сооруженную клетку с волком на телегу, Федор отправился в Вердомичи. На этот раз молодой человек был уверен, что пан Толочко встретит его более миролюбиво. Так и случилось. Федора пропустили без задержки, словно он был своим. Прибывший распорядился поставить клетку перед дворцовым крыльцом. Сити залилась лаем на весь парк. Пан Юзеф трижды обошел клетку и наконец спросил:

— Точно ли тот самый? Панна Юлия поспешила развеять его сомнения:

— Он, тятенька, точно он! Я узнала его!

Не отрывая взгляда от серого разбойника, пан Юзеф не без удивления заметил:

— Как изуродована его морда! Федор объяснил:

— Мои мужики уверены, что это след пули. Зверь был подранен. Удивительно еще, что остался жив. Вероятно, это и явилось причиной того, что он начал мстить.

— Не думаю, — отозвался пан Толочко. — Я склонен придерживаться другой версии. Мой сын был уверен, что этот чертяка — оборотень. Это не рана, а следы кожи человека. Известно, что первобытные жители здешних мест были чародеями и по крайней мере раз в год на некоторое время превращались в волков.

Федор с недоверием отнесся к уже знакомому предположению. Ему даже подумалось, что пан Толочко шутит. Невольно улыбнувшись, он сказал:

— Вероятно, сия фантазия родилась потому, что люди в ту пору носили шубы шерстью вверх. Пан Юзеф сердито возразил:

— Это не фантазия! Мой сын не мог ошибаться! То, во что верил юный Фердинанд, теперь, после его гибели, стало святым для несчастного отца. Во всех поступках и выражениях сына старику виделся свет истины. Он наконец-то признал, что Фери был не чудаком, а романтиком и фантазером. Разговор прервался. Пан Юзеф насупился, словно его обидели, а через минуту и вовсе удалился в дом. Нет, неожиданный уход был вызван вовсе не обидой и даже не обострением горького чувства. Просто хозяин Вердомичей ощутил в себе какой-то перелом. Упрямец, человек сложившихся убеждений, он не мог быстро помириться с молодым Коллупайло. Чтобы сделать это, ему надлежало ответить на многие вопросы. Бедняга уже понял, что причиной интереса молодого человека к его дому является дочь. В этом не было ничего страшного. Да и лично к Федору он не питал антипатий. Тем не менее старик испытывал необъяснимую внутреннюю неудовлетворенность. Ему хотелось понять, что с ним происходит. Неожиданно оставшись один на один, панна Юлия и Федор поспешили устремить свои взгляды себе под ноги. Стоило пану Толочке удалиться, как оба позабыли и про волка, и про то, что двор полон слуг, бросающих в их сторону любопытные взгляды. Обоим чудилось, будто они кружат где-то в легком танце, невесомые и быстрые, как птицы. Этикет предписывал вести беседу, однако только пробуждавшееся, но уже хмелившее головы чувст во не позволяло им сказать ни слова.

По распоряжению хозяина клетку со зверем поставили ближе к въездным воротам — чтобы людоеда могли увидеть деревенские. Скоро у ворот собралась толпа. Люди были наслышаны о мазуровском оборотне. Одни, глядя на зверя, в страхе крестились, другие осыпали его проклятиями. И те, и другие благодарили молодого герутевского пана за его милосердное деяние.

Пан Юзеф недолго позволял дочери оставаться наедине с гостем. Вскоре он вернулся и, ободренный какой-то мыслью, сказал Федору:

— Ну вот что, пан смелый. Твой поступок заслуживает до стойной награды. Проси, что хочешь. Гость не смутился. Он давно знал ответ.

— Ничего так не желаю, пан Юзеф, как иметь разрешение на то, чтоб бывать у вас. Хотя бы изредка. Сделав вид, будто удивлен, старик тут же поинтересовался:

— А позволь, отец мой, узнать о причине этого желания? Как не похож был он в эту минуту на того спесивца, который еще несколько дней тому назад размахивал на мосту саблей и грозил искрошить Федора в капусту! Сегодня старик позволял себе даже улыбаться, обнажая при этом свои серые, будто выточенные из булыжника, зубы. Но чувствовалось, что за его доброжелательностью кроется подвох. Казалось, хозяин вот-вот взорвется.

— Не смею и не собираюсь ничего утаивать, — ответил Федор. — И, наверно, не удивлю вас, если скажу, что причиной тому является панна Юлия. Кто знает, может быть, моя компания будет ей приятна.

— Об этом надо спросить ее саму, — резонно заметил пан Толочко и повернулся к дочери. — Юлия, решение за тобой.

Бедняжка покраснела, словно ее уличили в каком-то греховном проступке. Собрав все свое мужество, она наконец ответила:

— Пусть пан Федор приезжает. Я верю ему.

Хозяин усадьбы громко прочистил горло. Ответ дочери не понравился бедняге.

— Ну что ж, добро, — тем не менее вынужден был согласиться он. — Пусть, — потом криво улыбнулся и едко заметил, обращаясь к Федору: — Только вот что, отец мой, желаю, чтобы впредь ты ходил в ворота! У меня на этот счет строго!

Молодые улыбнулись — угадали шутку в словах старика. Суровое лицо пана Юзефа тоже тронула улыбка. Возможно, впервые за долгие годы в отношениях Коллупайлов и Толочек случилось примирение. Любовь вносила в отношения этих семей что-то новое — ростки жизни. Эти ростки пока только заявляли о себе, требовалось время, чтобы они прижились, набрали силу.

Глава XII. Первое объяснение

Волк, которому не давали ни пищи, ни воды, околел на пятый день. Его смерть стала как бы знаком к окончательному примирению пана Толочки и молодого Коллупайло. Хозяин Вердомичей уже не кривил лицо, когда ему докладывали о визите герутевского пана. Более того, он чувствовал, что начинает уважать Федора. Ему нравилась его настойчивость. Жизненный опыт говорил старику, что, имея такой характер, Федор далеко пойдет. Он разрешил ему бывать в усадьбе когда угодно даже без его ведома.

Между тем панна Юлия серьезно увлеклась. Из всех ухажеров Федор виделся ей самым интересным. Его скромность, порядочность, настойчивость нравились ей. Но главным образом девушку волновало необъяснимое обаяние, которое проявлялось не то в поведении Федора, не то в его словах. Как солнце, стоит ему появиться на горизонте, начинает греть землю, так и новый поклонник панны Юлии: стоило ему в очередной раз приехать в усадьбу, как все для белокурой красавицы представало в ином свете. Откуда пробуждалось в ней столько эмоций? Отчего так быстро начинало биться сердце? А главное, откуда появлялось в ней это необъяснимое удовлетворение от мысли, что она живет?

Даже Сити, готовая во всех и в каждом признавать врагов, скоро стала относиться к гостю совсем дружески.

Федор и панночка могли гулять в парке часами. Гостя эти прогулки очаровывали еще и потому, что прежде он не видел такого замечательного парка. Воспитанный в деревне, в небогатой семье, никуда дальше Волковыска и Роси не выезжавший, он находил для себя в этих прогулках то, что не просто удивляло, но и образовывало его. В Вердомичском парке было действительно много необыкновенного. На довольно значительной площади в пойме небольшой речушки располагалось множество каналов и прудов. Вода в них задерживалась с помощью каскада дамб. Кое-где прямо через пруды были насыпаны высокие дорожки, по которым можно было пройти или к причудливому каменному павильону, или к группе деревьев, или к вольеру, где содержались дикие звери, среди которых особое внимание привлекал могучий зубр. На одном из прудов был устроен островок, куда вел навесной мостик. Деревья затеняли и прятали стены строений. Это придавало парку загадочность. Можно было десять раз обойти его вдоль и поперек, но так и не насытить любопытство. Ну а в самом центре парка, дважды или трижды опоясанный каналами, стоял венец человеческого гения — красный дворец. Предок пана Юзефа неспроста выбрал это место для родового гнезда. В те далекие времена, когда это случилось, была мода на уединение. Анахорет добился того, чего желал. Дом-крепость напоминал средневековый замок.

На парковых прудах хозяйничали дикие утки и лебеди. Наблюдение за ними развлекало панну Юлию и Федора. Они часами просиживали на берегу.

— Вы не сердитесь на моего тятеньку? — как-то спросила гостя его юная пассия. — До некоторого времени он был так строг с вами.

— Я сам виноват, — ответил Федор, — и должен просить прощения. Другое дело, — добавил он, — что я никоим образом, даже в мыслях, не думал обижать его.

— Рада это слышать. Поймите, у него не самая счастливая судьба. Рано умерла мама. Но он не пожелал привести в дом другую женщину. Потом смерть Фери…

— Порой, когда я встречаю вашего отца, у меня такое чувство, будто он не замечает меня.

— Вы должны простить ему это. Он сильно страдает.

Федор не ответил, только подумал: «Все, что в моих силах, голубка, сделаю. Ради тебя». Ему опять вспомнилось: «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?..»

Его задумчивость приятно возбуждала панну Юлию. В такие минуты любезную начинало беспокоить любопытство: «О чем он думает?» Вот и на этот раз, стоило Федору не ответить, как панночка, поддаваясь неведомой силе, вся насторожилась, точно косуля, встревоженно глядя на собеседника.

— Позвольте, пан Федор, задать вам один вопрос, — попросила она. И тут же, словно собираясь выдать что-то сокровенное, раскраснелась, как маков цвет.

Федор кивнул:

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Отчего так полюбилась вам наша усадьба? Что вас влечет сюда?

Плутовка, она знала ответ. Просто хотела потешить самолюбие. Одновременно желала испытать гостя: надеялась узнать, насколько он искренен и предан ей.

Удивленный, Федор добрую минуту молчал. Потом уверенно ответил:

— Не скажу ничего удивительного: ну конечно, вы, панна Юлия!

— Что вы во мне нашли? Ведь я не красавица, — заметила кокетка.

— Вы так считаете?.. А я того мнения, что вы — самая красивая на свете, — при этом в голосе Федора прозвучала сама искренность.

Этот короткий, несколько смутивший обоих диалог стал для Федора и панны Юлии их первым объяснением. Выслушав признание, панночка почувствовала, как сердце встрепенулось и словно сжалось от чего-то сладкого и одновременно мучительного. Впервые ощутила она требовательное влечение к мужчине, желание быть обласканной. Лаконичность ответов Федора, его взгляд, спокойный, твердый, привязывали панну Юлию к герутевскому хозяину невидимыми, но крепкими нитями. Ей захотелось, чтобы пан Федор бывал у них как можно чаще.

Дни проходили за днями. Панна Юлия и Федор продолжали встречаться. Панночка заметила, как поменялись ее привычки. Прежде она предпочитала гулять где-нибудь в глуши парка, теперь же большей частью прохаживалась у ворот. Бедняжка стала жить ожиданием встречи со своим возлюбленным. Когда за каменной оградой на дороге слышался стук копыт, ее охватывало волнение. Всем своим видом панна Юлия старалась показать, что с ней ничего не происходит, а ноги сами вели ее к воротам. Она зорко всматривалась — не пан ли Федор едет? И если это действительно был он, от радости у нее начинала кружиться голова. Тогда панночке хотелось скакать и смеяться, совсем как ребенку, которому после долгих дней запрета наконец-то позволили выйти на улицу…

Глава XIII. Столкновение

Чаще других у Толочек бывал пан Хлебович. Он предпочитал компанию хозяина. Пан Юзеф встречал владельца Полонки радушно, визиты беспечного соседа помогали ему забывать о горе. Большую часть времени оба проводили на конюшем дворе — довольно обширной полукруглой площадке, обнесенной каменной оградой. Там они пили пиво и с удовольствие наблюдали, как слуги объезжают молодых лошадей.

В усадьбе ни для кого не являлось секретом, чего ради приезжал полонский хозяин. Гость и сам не прочь был напомнить об этом. Порой в разговоре с паном Юзефом он так прямо и говорил, что было бы неплохо слить воедино полонские и вердомичские земли, имевшие общую границу.

Старик встречал это предложение с выражением комического изумления, делая вид, будто страшно рад. Однако первый разговора на эту тему не заводил, как бы давая волю все решать самому выдумщику.

Тем не менее гость не мог не чувствовать его молчаливого согласия. Пан Хлебович был уверен, что не встретит препятствий, когда всерьез возьмется за осуществление своей задумки. Памятуя, что панна Юлия — единственная наследница, он заранее видел себя хозяином всех толочских земель.

Дружбы с самой панночкой у него не получалось. Всякий раз после короткого приветствия он и она расходились в разные стороны.

Однажды, будучи у Толочек, хозяин Полонки увидел на одной из парковых аллей панну Юлию и молодого Коллупайло. Интимность места и счастливый вид парочки вызвали в душе себялюбца негодование. А тут еще панночка, желая пошутить, вдруг показала старому холостяку язык. При других обстоятельствах полонский пан встретил бы этот жест снисходительным смехом — мол, чего еще можно ждать от ребенка. В данном же случае, когда под руку с панночкой шел этот ненавистный ему долговязый, ревнивец обиделся. Он так круто развернулся, что с его головы слетел цилиндр, и спешно зашагал в сторону конюшего двора. Как псы зверя, его вдруг начали терзать горькие чувства: ревность и ненависть. Разыскав пана Юзефа, он вскричал:

— Под окнами вашего дома совершается, можно сказать, покушение на честь вашей фамилии, а вы сидите и преспокойно любуетесь лошадьми! Зачем вы позволяете бывать у вас этому прохвосту?

— Что случилось, отец мой? — удивился хозяин усадьбы. Он внимательно посмотрел на гостя. — Боже, да на вас лица нет! Кто осмелился оскорбить вас?

— До этого, благодарение Богу, дело не дошло. Но может статься! Не вы ли утверждали, что Коллупайлы — злейшие ваши враги! И что я вижу! Один из них прогуливается в затененных уголках парка под руку с вашей дочерью!

— В этом нет ничего ужасного, — спокойно ответил пан Юзеф и отвернулся. — Моя дочь вольна в своих поступках. И коль сегодня ей нравится Коллупайло, то пусть себе, — он опять посмотрел на гостя, усмехнулся. — Или вы ревнуете? А?.. Не стройте из себя Отелло, отец мой, — ласково посоветовал он. — Это вам не идет. Да и рано вам беситься. Сначала завоюйте ее, а потом ревнуйте. Я благодарен этому, как вы выразились, «прохво сту» уже только за то, что он сумел отвлечь Юленьку от горьких мыслей. Она опять защебетала, как прежде, когда был жив Фери.

— И вас не беспокоят последствия этого увлечения? Сегодня дружеская беседа, а завтра…

— Но-но, отец мой, только не переходите границ приличия. Мы не можем знать, что случится завтра… Что будет, то будет. Не мне и уж тем более не вам предугадывать, что может статься с моей дочерью. Уверен: девочка сама разберется в своих проблемах. Она хоть и молода, но голову имеет. Жаль, что вы до сих пор этого не знали.

— До сегодняшнего дня я как раз был уверен в этом.

— Вы любите ее?

Этот простой вопрос поставил гостя в тупик. Пан Хлебович растерялся. Наконец опомнившись, бедняга с негодованием ответил:

— Что за вопрос! Мне казалось, что для вас это ясно как божий день!.. Да, люблю!

— Вот и прекрасно, — спокойно отозвался пан Юзеф. — Значит, сумеете побороться за нее. А что! Вызовите-ка этого «прохвоста» на дуэль!

Глаза хозяина Полонки округлились. Он не понял, шутит собеседник или говорит серьезно.

— Когда-то, — уже с улыбкой продолжал пан Юзеф, — в мои годы, дуэль являлась чуть ли не единственным средством разрешения споров. Дела любовные, месть, какие-либо раздоры разрешали простым и естественным способом — поединком. Я сам дрался три раза. Мне предлагали решать спор на пистолетах, на шпагах, даже на ножах, как это делают янычары, но я всегда предпочитал саблю и поединок до первой крови. И могу похвастать, что ни разу не оказался побежденным. Я умел пользоваться этим оружием!

Гостя смутило предложение пана Толочки. Гнев его как рукой сняло. Он захихикал, давая понять, что воспринял предложение как шутку.

Меду тем пан Юзеф не шутил. Он не был бы самим собой, если бы не желал отвадить от дочери молодого Коллупайло. Ради этого он был готов на все. В тот день, после отъезда гостей, он всерьез задумался над тем, как это осуществить. Предчувствуя, что пан Хлебович не осмелится бросить вызов, он решил, что предложение о поединке должно исходить от Федора. Молодого было проще спровоцировать на ссору. «А дальше… дальше вступят в разговор пистолеты, — рассудил старый интриган. — Оружие уравняет и силы, и возраст. Кто знает, может быть, дураку повезет больше. А уж его-то я всегда сумею спровадить».

Не откладывая задуманное, пан Юзеф уже при следующей встрече с Федором сообщил ему, что пан Хлебович будто бы просит руки его дочери и, дескать, только он, Федор Коллупайло, может дать понять «наглому распутнику», что панна Юлия ему не пара. Легко проглотив эту наживку, Федор начал искать встречи с полонским паном.

Они сошлись в беседке на островке. Увитая виноградом белая красавица-беседка надежно укрывала от посторонних глаз. Панна Юлия, заранее предупрежденная отцом не вмешиваться в разговор мужчин, вынуждена была волноваться на берегу. Как ни пыталась она вслушиваться, за добрые полчаса беседы не уловила с острова ни полслова. Казалось, что гости задушили один другого.

Первым из беседки вышел пан Хлебович. Его бледность, запавшие глаза, подергивание плеч и головы подсказали бедняжке, что разговор получился крутым и, кажется, перешел границы, которых обычно придерживался хозяин Полонки. Первый раз за все то время, как его знали, он не попрощался с хозяевами. Влез в экипаж и тотчас уехал. Его странное поведение заставило панну Юлию поспешить в сторону беседки.

Панночка и Федор сошлись на узком навесном мостике. Обоих вдруг закачало, словно в утлой лодчонке на волнах. Молодые уставились друг на друга. Панна Юлия пыталась прочесть в глазах Федора ответы на мучившие вопросы. Последний же смотрел на нее с надрывающей сердце печалью.

— Почему так долго? — взволнованно спросила панночка. — Надеюсь, разговор закончился мирно?

Не желая расстраивать возлюбленную, Федор ответил деланно весело:

— Не тревожьтесь, панна Юлия. Мы договорились уладить наши разногласия. Все разрешится честно и на абсолютно равных условиях. Никто не будет иметь преимущества.

— Что вы хотите сказать? — слова Федора встревожили бедняжку. — Пожалуйста, не говорите загадками.

Панночка помолчала. Наконец догадавшись, что намечена дуэль, добавила с обидой:

— И почему мужчины такие эгоисты? Почему не решают свои споры разумно и благородно? Если причиной их разногласий является кто-то третий, то почему бы им не обратиться к нему?.. Уверена, что тема вашего разговора касалась меня. И предчувствую, что вы не придумали ничего более умного, как стреляться!

Разумность ее речи отвлекла Федора от печальных мыслей. Молодой устремил на собеседницу взгляд, полный обожания. Ему захотелось узнать, каков ее ответ. Неожиданно, сам удивляясь своей смелости, он спросил:

— Скажите, панна Юлия, вы согласились бы стать моей женой?

— Вы делаете мне предложение? — тут же поинтересовалась панночка. Федор не ответил. И потому она продолжила: — Дать согласие на то, чтобы стать женой, — это все равно что поклясться в верности. Думается, не следует давать клятвы, надо просто доказывать эту верность. Нам надо чаще бывать вместе, пан Федор. Приходите завтра пораньше. Я буду ждать.

Кажется, гость испытывал желание в чем-то признаться. Тем не менее он не сказал больше ни слова, только поклонился в пояс, давая понять, что намерен уйти.

— Итак, до завтра, — повторила панна Юлия.

В тот же день вечером пан Юзеф поведал дочери, что утром, на восходе солнца, между паном Федором и паном Хлебовичем должна состояться дуэль. О ее месте он сообщить отказался.

В ту ночь панна Юлия не находила себе места. Она то вставала, чтобы посмотреть в окно, не близится ли восход, то, чувствуя жажду, пила воду, то вдруг забывалась тревожным сном, от которого с криком просыпалась. Служанка несколько раз спрашивала: не послать ли за доктором?..

Следующий день принес неожиданное известие. Выяснилось, что дуэль не состоялась по причине неявки пана Хлебовича. Пан Юзеф незамедлительно выслал соседу письмо. Оно было коротким, может быть, самым коротким в истории писем. На большом гербовом бланке размашистым почерком было написано всего одно слово — «Трус». После него стоял жирный и высокий, на пол-листа, восклицательный знак.

С этого дня пан Хлебович не появлялся в усадьбе Толочек. Его больше не видели и в своем имении. Говорили, что он переселился в свой дом в Варшаве. Наверное, так оно и было. По крайней мере, именно туда впоследствии его приказчик стал переводить доходы с имения.

Глава XIV. Ultima ratio

И вот наступил день, когда между паном Толочкой и Федором состоялся прямой разговор. Он произошел в кабинете хозяина Вердомичей.

— Я люблю вашу дочь и прошу ее руки, — сразу же сказал Федор.

Лоб пана Юзефа омрачила тень тревоги. Хотя старик понимал, чем вызваны визиты молодого Коллупайло, тем не менее даже мысли не допускал, что последний может стать его зятем. Он хотел было накричать, но вдруг с ужасом понял, что не в состоянии это сделать. Он уже не чувствовал прежней неприязни к Федору. Да и горе, продолжавшее мучить его, как наконечник стрелы застрявшей в теле, уже не позволяло быть прежним. А потому, услышав признание, он сумел сдержаться. Опустившись в кресло перед камином, бедняга достал платок и вытер капли пота на лице.

— Когда-нибудь ты доконаешь меня, отец мой, — наконец промолвил он. — Уж пожалей, будь милостив! — старик надул щеки, словно обиженный мальчик. — Подумай, о чем просишь! Наши семьи враждуют с незапамятных времен! Разве не говорили тебе твой отец или твой дед, кто есть Толочки для Коллупайлов?

Федор не ответил. Впрочем, пан Юзеф и не нуждался в ответе, он продолжал:

— Разве не передалась тебе ненависть к нам с молоком матери? Разве ты не понимаешь, что наши семьи несоединимы? Не ты ли первый схватишься за саблю, когда я невольно обижу кого-то из твоих предков?

— Я не собираюсь воевать, — ответил гость. — У меня не тот характер. Конечно, я слышал о том, о чем вы говорите. Но что мне за дело до этого! Даже если у нее, у этой вражды, и были веские причины, прошлое не повернуть вспять. Я желаю жить так, как подсказывают мне небо и сердце, а не амбиции. Да, Толочки и Коллупайлы враждовали. Но когда-то ведь должен наступить конец этой вражде! Господь ниспослал нам возможность помириться, искупить прошлые грехи. Используем же эту возможность, заключим вечный мир!

Пан Толочко с недоверием покосился на гостя.

— Сдается мне, отец мой, что ты лукавишь: желаешь втереться в нашу семью, чтобы погубить меня. Развей мое подозрение, докажи, что это не так.

Федор не обиделся. За любовь надо было бороться, он понимал это, поэтому ответил:

— Мне незачем вас губить. Напротив, полюбив вашу дочь, я проникся к вам сыновьим уважением. А потому, как бы ни пытались вы задеть меня, обиды на вас я таить не стану. Кроме того, я вижу, что под маской недоверия, суровости в вас кроется человек доброго сердца.

— А вот этого не надо, пан Федор. Не люблю, когда льстят, — ответил хозяин. И пояснил: — Под личиной лести обычно прячется коварство.

— Я не льщу. Кажется, вам нечасто приходилось иметь дело с искренними людьми. Хочу убедить вас, что мир между нашими семьями возможен. Следует только захотеть его.

— Да зачем тебе этот мир? — кажется, старый забияка был того мнения, что война делает жизнь более интересной.

— А затем, что я не воин и не желаю видеть свое будущее в набегах на соседей. Все просто, пан Юзеф: там, где расцветает любовь, война немыслима.

— У моей дочери достаточно женихов, — не сдавался упрямец. — Зимой, когда мы поедем в Краков, где у нас дом, таких, как ты, будет предостаточно.

— Таких, как я, или таких, как пан Хлебович? — хладнокровно спросил Федор.

Пан Юзеф задумался. Он желал видеть свою дочь знатной и богатой. В то же время мечтал о ее счастье. Старик не мог не признать, что молодой Коллупайло, кроме того, что настойчив, еще и умен. «За таким, как он, Юленька горя знать не будет», — подумал он и пристально посмотрел на Федора, как бы желая проникнуть ему в самую душу. Затем с непререкаемой уверенностью ответил:

— О том, чтобы вы обвенчались, не может идти даже речи. Заруби это себе на носу, пан Федор. В своем ослеплении ты забыл о самом главном — о корнях. Отчего враждовали наши семьи?.. Все дело в вероисповедании! Коллупайлы искони являлись приверженцами схизмы, даже тогда, когда у них имелась возможность поменять веру. За то мы, Толочки, и ссорились с ними. Ты не можешь жениться на моей дочери, потому что исповедуешься батюшке. Мои предки считали вашу веру недостойной себя, так как за нее держалась одна чернь.

— Моя вера ничем не хуже вашей, — уверенно отозвался молодой Коллупайло. — И вы, и я — оба мы молимся Христу и Матери Божьей. Поэтому не вижу оснований к тому, чтобы нам чураться друг друга. Любая религия имеет право на существование, лишь бы служила благу.

— Спорить не собираюсь, — ответил пан Толочко. — Тем более что в данном случае меня волнует даже не нравственная сторона, а законность. Рим не даст на этот брак согласия.

Этот неожиданный поворот расстроил просителя. Федор удивленно уставился на пана Юзефа. Ради любви он готов был принять самое рискованное предложение, готов был пожертвовать своей жизнью. Но подобная ситуация вдруг увиделась ему неразрешимой. Бедняга должен был признать, что старик положил-таки его на лопатки.

— Как же так? Что же делать? — с отчаянием воскликнул он. — Подскажите, пан Юзеф. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь выхода! Неужели Господь устроил мне западню? Ведь я люблю вашу дочь! Подскажите, пан Юзеф!

Почувствовав, что наконец прижал упрямца, пан Толочко возликовал. «И на старуху бывает проруха», — подумал он и усмехнулся, затем поднялся и с видом победителя стал расхаживать по кабинету. Ему уже хотелось чем-нибудь обнадежить несчастного. Он не думал, что у Федора есть хоть какой-нибудь шанс, тем не менее по доброте души готов был утешить его.

— Есть одно средство, — вздохнув, словно сочувствуя гостю, сказал он. — Как говорится, ultima ratio [прим. Последнее средство (лат.)]. Но не знаю, сумеешь ли ты воспользоваться им.

— Какое? — с надеждой спросил молодой Коллупайло.

Желая добавить весомости своим словам, пан Юзеф с минуту молчал, потом уверенно сказал:

— Отказаться от схизмы и принять католичество. Посоветуйся со своим духовником, поговори с родителем, расспроси ксендзов, — старик был явно доволен тем, что задал гостю неразрешимую задачу. Теперь он был уверен, что Федор отступится от его дочери. — Надеюсь, тебе понятно, что, пока ты не перейдешь в нашу веру, затевать разговор о сватовстве бесполезно. Больше того: думаю, отец мой, что тебе лучше вовсе не бывать у нас. Ты понимаешь, о чем я? Ты умный человек, пан Федор, я признаю это, а потому очень надеюсь, что ты оставишь мою дочь в покое. Пойми, панна Юлия не про тебя! Большая стена между вами! Ты должен отыскать невесту из своего круга. Каждому — свое. Надо быть реалистом, пан Федор. Есть препятствия, одолеть которые не дано.

Гость заметно расстроился. «Ultima ratio», — повторил он про себя, как заклинание, и вздрогнул, будто услышал голос палача, вежливо предложившего ему положить голову на плаху. Пан Юзеф продолжал что-то обстоятельно говорить, но Федор уже не слушал. Он чувствовал себя утомленным и разбитым.

Возвращаясь в тот день домой, пан Федор продолжал думать о разговоре с хозяином Вердомичей. Предложение поменять веру виделось ему немыслимым, ужасным, таким, как если бы ему предложили задушить своего отца. Когда молодой Коллупайло выехал из леса и увидел в долине, на возвышении, свой дом, ему сделалось до того больно, что он зарыдал. Неожиданно откуда-то сверху, кажется, со стороны леса, словно утверждая в нем еще не родившуюся уверенность, кто-то внятным и твердым голосом проговорил:

— Ultima ratio!

Федор вздрогнул, растерянно оглянулся. Однако никого не увидел… Бедняга постоял минуту и, когда чуть успокоился, вдруг ощутил на душе странную легкость. Мысль, которая толькотолько потревожила его, сразу стала убеждением и блаженной целью. Он уже знал, как поступит. Согласие и ясность опять руководили им. Возрадовавшись, он пришпорил лошадь и галопом поскакал в сторону своего дома.

Глава XV. Подсказка

Разговор с паном Толочкой оставил в душе Федора противоречивые чувства. Как человек глубоко верующий, молодой Коллупайло должен был признать, что пан Юзеф прав и что настоящее благословение зиждится на согласии религиозном. Ибо вера — фундамент всему.

Уже на другой после поездки в Вердомичи день, утром, он отправился в церковь. Храм был открыт, кто-то из служителей занимался уборкой. Стоило Федору переступить церковный порог, как на его душе сделалось тяжело. Он почувствовал себя преступником. Что-то побуждало его просить у Господа прощения. Несчастный подошел к главной иконе, встал перед ней на колени и начал с чувством молиться.

— Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое, — прошептал он, — испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Лицо его сделалось мокрым от слез. Но молящийся не замечал этого, позабыл даже, где находится.

— Помоги мне, Господи Боже мой, — исступленно просил он, осеняя себя крещением, — спаси меня по милости Твоей!

Однако желанное облегчение не приходило. Федор продолжал испытывать беспокойство. Ему казалось, что он собирается обмануть кого-то. Мысль, поселившаяся в нем вчера, при выезде из леса, за одну ночь переросла в решение. Она звала, как маяк. И бедняга уже был уверен, что даже обращение к Богу не заглушит начавшейся в нем перемены.

Когда он наконец поднялся и направился к выходу, служитель, наблюдавший за ним, не удержался, сказал:

— Господь милостив, батюшка Федор Андреевич, все образуется, все будет хорошо.

Федор оглянулся на сердобольного. Однако не нашел, что ответить, — только лицо его исказилось, казалось, он вот-вот расплачется.

— Все образуется, — ласково повторил служитель. — Господь милостив. Он услышит вашу молитву, — и низко поклонился вошедшему.

Визит этот не успокоил Федора. Напротив, всколыхнул сонмище противоречивых чувств и мыслей. «Православие — есть мирово зрение», — размышлял молодой Коллупайло. И тут же задавался вопросом: «Разве можно вот так вдруг изменить мировоззрение? Ведь это все равно что отказаться от матери!» Сознание его, как быстрый ручей, который, встречая преграды, огибает их, продолжало искать какой-то выход. Федор говорил себе: «Если разница в религиях только в том, чтобы креститься слева направо, а не справа налево, то никакой разницы нет!» С одной стороны, в нем жила уверенность, что религия, как и жизнь, дается только раз, с другой — день ото дня разрасталось желание быть счастливым. Кажущаяся неосуществимость того, о чем он возмечтал, порождала в его душе отчаяние. Федор чувствовал, что готов на все. Страх перед гневом Господа, извечным раскаянием и смертью — все это отступало перед странной, влекущей решимостью добиться своего.

Желание как-нибудь оправдать себя заставляло искать примеры вероотступничества. Наш герой обратился к книгам. Но последние сказали немного. Молодой нашел лишь примеры самопожертвования, когда князья, в угоду жестокому врагу, изменяли православию, чтобы спасти свой народ и державу от гибели и разорения.

Советоваться с отцом несчастный не решался, опасаясь, что разговор убьет старика. Но и держать в себе разраставшиеся сомнения тоже не мог. Он чувствовал необходимость чьей-то подсказки.

Как-то Федор вспомнил про Гнезненский костел и про тамошнего главного служителя ксендза Стефания. Пожелав поделиться с ним, он отправился в Гнезно.

В тот день бушевала буря, в природе происходил перелом — лето сменялось на осень. Крепкий ветер трепал листву, рябил на дороге холодные лужи, завывал в поле. Он то пугал своими порывами и безумным воем, то вдруг затихал на нет.

На дверях старого, потемневшего от времени Гнезненского костела, стоявшего в самом центре деревни, висел замок. Во дворе было безлюдно и тихо. Федор прошел к плебании. Служанка, выслушав его, отправилась доложить. Вскоре она вернулась и объяснила, что ксендз-пробащ приболел, а потому может принять в спальне. Она извинилась.

В комнате, куда привели гостя, горела лампада. На большой кровати из резного дуба с бархатным лиловым пологом лежал старец, накрытый до пояса одеялом. Это был хозяин плебании ксендз Стефаний. Телосложением и короткой стрижкой под ежик этот человек напоминал десятилетнего мальчика. Щурясь, он с интересом рассматривал прибывшего; улыбался, хотя подобное выражение было для него обычным.

После взаимных приветствий хозяин усадил Федора в кресло напротив кровати. Представившись, наш герой объяснил причину визита.

— Отче, — волнуясь, сказал он, — задумал я с Божьей помощью поменять веру отцов своих, стать католиком. Я исконный православный. Но обстоятельства сложились так, что я вынужден перекреститься. Не станет ли это неисправимым грехом? Не придется ли мне страдать за это всю оставшуюся жизнь?

Казалось, ксендз Стефаний совсем не удивился тому, что открыл ему гость. Ровным, спокойным голосом он спросил:

— Прежде всего, сын мой, позволь узнать об обстоятельствах, что вынуждают тебя на столь крайнюю меру?

— Любовь, — решительно ответил Федор. — Разве этого мало?

Морщинки на лице священнослужителя разгладились. Старик сразу все понял и поспешил успокоить молодого.

— Большого греха в том не будет. Не сомневайся, сын мой. Были времена, когда все на земле подчинялись одному верховному пастырю, — он помолчал, как бы призывая Федора к долгой беседе. Потом продолжил: — Отнюдь не важно, какую религию мы исповедуем. Христианство со времени своего возникновения разрослось в большое и ветвистое дерево. Тем не менее каждая его ветвь служит одной цели — сохранению ствола. Что касается твоего вопроса, то здесь все просто. Были примеры, когда даже короли отрекались от веры своих отцов. В истории Франции, например, был момент, когда половине населения страны пришлось изменить своей религии. Мне понятно твое беспокойство. Это беспокойство чистого сердца! Но повторяю, сын мой: в твоем желании греха нет. И страдать ты не будешь. Цель оправдывает твой поступок, ибо она дана свыше.

— Но что я должен делать?

— Прежде всего торжественно пообещать себе перед Господом Богом, что будешь относиться к новой религии со всем сердцем и со всей трепетностью и будешь выполнять уставы новых духовных наставников, своими молитвами и стараниями доказывать полную и неизменную любовь и подчинение костелу.

— А как официально утвердить переход?

— На сей счет не беспокойся, — ответил ксендз. — Главное, чтобы перемена случилась в тебе самом. Официальная часть — это самое простое. Может быть, в этом помогу тебе я, может быть, кто-то другой. Твою просьбу должен будет утвердить епископ.

Когда в этот день Федор возвращался домой, его беспокоили сразу тысячи мыслей, как безумно счастливых, так и страшных. «Сумею ли побороть в себе чувство отчужденности к новой матери? Смогу ли не лукавить самому себе?» — задавался он вопросами. Он еще не сознавал сложности того, что ему предстояло, но уже радовался свершению своей мечты.

Глава XVI. Неожиданная милость

Вместе с уверенностью в том, что он все-таки сделает по-своему, в душе Федора росло беспокойство. Ему еще предстоял разговор с отцом.

Старый Коллупайло был из тех, кто привык во всем полагаться на себя. Он не заискивал перед властями, не искал дружбы у влиятельных соседей. Те, кто знал герутевского пана, называли его дикарем и приписывали эту отчужденность расстройству ума. Старик как будто не реагировал на подобное неуважительное отношение, однако в душе страдал. И, конечно, это сказывалось на его здоровье. У него было уже несколько сердечных приступов.

Боясь убить отца, Федор откладывал разговор со дня на день. Он сознавал, что значит для Коллупайлов православие. Никто в их роду не изменял своей вере, выстояли Коллупайлы и во времена гонений. Нынче их привязанность уже не вызывала у соседей такого недовольства. А потому его решение могло показаться странным.

И все-таки вскоре разговор состоялся. Отец и сын уединились в кабинете. Федор начал издалека, сказал, что любит панну Юлию и что встретил с ее стороны взаимность. Старого Коллупайло не обрадовало такое вступление. Стоило сыну упомянуть о Толочках, как руки его затряслись. Стало ясно, что тема не просто неприятна ему, а мучительна. Однако Федор решил довести задуманное до конца, сказал:

— Отец панны Юлии даст согласие на брак только в том случае, если я поменяю веру.

Старик выслушал с таким выражением, словно ему сообщили о смерти родственника. Он отвернулся к окну. Молодой притих, надеясь, что отец сам догадается об остальном.

— Понимаю, — наконец отозвался старый Коллупайло, — в твоей душе поселилась язва сомнения. Чтобы приобресть одно, ты собираешься отречься от другого, — он посмотрел на сына так, словно намеревался спросить: «Я прав?»

Федор опустил глаза. Он чувствовал себя преступником.

— С давних времен Коллупайлы в православии, — не без гордости заметил старик. — Сколько издевательств претерпели, пронося, как огонь свечи в ураган, свою верность. Над нами смеялись, нас называли людьми низшего сорта. И все-таки мы остались непреклонными, выстояли. — глаза его вдруг округлились, и он сказал с какой-то жуткой уверенностью: — Бес тебя искушает, сынок! Берегись! — после чего схватился за грудь.

Федор поддержал его, придвинул кресло.

Старик сел грузно, с сиплым выдохом. Сразу стала заметна его немощность. Голова несчастного затряслась, а в глазах появились слезы. С каким-то детским страхом он вдруг спросил:

— Ты уже решился?.. Сын не ответил, отвернулся.

— Ты ослеплен, — морщась от боли в груди, тихо заметил отец. Федор не сумел сдержаться, вскричал:

— Я люблю ее! Только ради того, чтобы быть с ней!.. Старик словно не услышал, продолжал о своем:

— Вера отцов — не фрак, чтобы менять, когда вздумается. Ты не купил и не выменял ее, ты в ней родился. Сменить веру — все равно что умереть и родиться заново. Разве это возможно?!.. Или тебя прельстила позолота костельных алтарей?

— Нет же! — волнуясь, ответил влюбленный. — Просто я думаю, что любовь не имеет отношения к догмам. Да, для меня свято духовное подвижничество предков. Но я не книжник и не святоша. Я человек! Мною движет желание быть счастливым и дать новую жизнь! Я не изменник и не виноват, что люди разделились на касты. Я как служил Господу, так и буду служить. И уверен, что Он не разочаруется во мне. Господь сам указал мне этот путь. Ведь это Он вселил в меня любовь. А потому мне ничего не остается, как пойти на крайнее средство. Что поделаешь, коль к этому вынуждает меня несовершенство человеческих законов. Я знаю только, что эта крайность не отдалит меня от тебя и от моих достопочтенных предков.

— Твои дети будут католиками!

— Прежде всего они будут примерными христианами. Я уступаю пану Толочке потому, что вижу в этой уступке шаг к миру между нашими семьями. Кто-то ведь должен уступить!

— Ты не полководец, чтобы приносить себя в жертву ради мира. Изменив православию, ты пресечешь святую и героическую традицию.

— Если мои дети захотят сделать обратный шаг, я не стану их удерживать, тем более если причиной их решения будет любовь. Старик не ответил. Видно, понял, что сын не переменит решения и все попытки разубедить бесполезны…

Несколько дней они не разговаривали. Завтракали, обедали и ужинали по-прежнему вместе — но, собираясь за столом, отмалчивались, словно сердились друг на друга. Федор продолжал ездить к Толочкам и ксендзу Стефанию. Решение его день ото дня крепло.

Однажды, вернувшись домой, молодой пан узнал, что отец спрашивал о нем. Он тут же устремился в кабинет.

Оба обнялись. А потом долго молча смотрели друг другу в глаза, словно не виделись целый год. Они никогда не ссорились, поэтому едва выдержали эти несколько дней размолвки. Вот уже двадцать лет с тех пор, как умерла мать Федора, отец и сын жили душа в душу, советуясь и откровенничая во всем. Последние дни еще раз доказали обоим, насколько сильна их привязанность.

— Ты же знаешь, — сказал старик, — я желаю тебе только добра. Если твоя жизнь будет счастливой, это только добавит мне сил. Поступай, как считаешь нужным, сынок. Бог тебе судья.

Эта неожиданная милость неизъяснимо обрадовала Федора. Он крепко расцеловал отца. У обоих помимо воли полились слезы.

Год ездил Федор к панне Юлии. Любовь их день ото дня крепла. Наконец предложение жениха было принято. За это время герутевский хозяин сумел доказать свою приверженность костелу. И однажды он и ксендз Стефаний были официально приглашены в Гродно, где на заседании святой коллегии губернии секретарь торжественно объявил, что пан Федор Коллупайло признан верноподданным римско-католической церкви со всеми обязанностями и с присвоением нового имени — Теодор.

Только после этого влюбленные услышали от старого упрямца заветное «Благословляю».

И наконец, в день венчания, когда встали на колени перед святым алтарем в Гнезно и ксендз Стефаний наклонился и прошептал «Рах vobiscum» [прим. Мир с вами (лат.)], панна Юлия и Федор почувствовали, будто у них выросли крылья…

Вердомичи — Свентица — Великое село.Август 1993 г.