Ох уж эта Люся

Татьяна Булатова, 2016

Люся из тех, о ком одни с презрением говорят «дура», а другие с благоговением – «святая». Вторых, конечно, меньше. На самом деле Люся – ангел. В смысле – ангельского терпения и кротости человек. А еще она – врач от бога, а эта профессия, как известно, предполагает гуманное отношение к людям. Люсиным терпением, кротостью и гуманизмом пользуются все – пациенты, муж и дети, друзья, друзья друзей и просто случайные знакомые. Те, кто любит ее по-настоящему, понимают: расточительно алмазом резать стекло, если его можно огранить и любоваться. Но сама Люся уверена: ее судьба – служить другим. Она устало стаскивает с вешалки потрепанные ангельские крылья и покорно втискивает усталые ноги в видавшие виды башмаки: ее ждут, она нужна, а значит, надо спешить – поддерживать, помогать, спасать. Жизнь продолжается. Роман публикуется в новой редакции

© Федорова Т.Н., 2016

© Оформление.

ООО «Издательство «Э», 2016

Домашние называли ее Люся. Коротко и нежно. Близкие друзья — вслед за домашними. Правда, иногда ее имя звучало несколько иронически: «Ох уж эта Люся!»

Пациенты и сотрудники звали ее уважительно — Людмила Сергеевна. В обращении коллег чувствовалась дистанция, а в словах мамочек — уважительное придыхание.

Бывшие подруги и завистники (не только женского рода) между собой называли ее «эта Петрова». Зло судачили и мелко вредили. Люся была выше этих дрязг и искренно недоумевала: «Кто мне поцарапал машину?»

Кстати, о машине. Как нарочно, приметного лимонного цвета и формы лопнувшего воздушного шарика. Появление авто у Люсиного подъезда вызвало нездоровое любопытство соседей и прежде любимых подруг. Не желая видеть благополучное состояние Люсиной жизни, они зафонтанировали версиями.

Первая — любовник. На самом деле никакого любовника не было. А те, кто метил на его место, сами мечтали о подарках и самое большее, на что были способны, так это на мизерные вложения в аксессуары к автомобилю.

Версия вторая — ограбление пациентов. По совместительству Люся вела частную врачебную практику. Обыватели думали, что стоимость ее визита на дом имеет либо золотой, либо долларовый эквивалент. И тоже были не правы: брала наша докторесса по-божески. Пациенты это ценили и поэтому передавали Петрову друг другу, как драгоценную эстафетную палочку. На нее была очередь: в день порой одиннадцать-двенадцать вызовов.

Поэтому единственная объективная версия — производственная необходимость. Подчинившись ей, Люся взяла кредит, отчего количество посещений пациентов на дому резко возросло.

Враги с этим считаться не желали и сохраняли верность первым двум предположениям. Особенно воинственные, из числа бывших подруг, с нетерпением ждали появления желтой коробочки во дворе. И, пока Люся обедала, они тайком расписывались на хрупких крылышках китайского чуда техники, признаваясь тем самым в собственной зависти к той, которую раньше жалели и частенько звали к себе в гости. Вызывающей жалость она нравилась им больше. Люся об этом не задумывалась и в очередной раз гадала, откуда взялись уродливые следы на крыльях ее автомобиля.

Вообще, гадать она любила. Поэтому, невзирая на материалистический взгляд на мир, порой обращалась к целителям и астрологам. Делала Люся это виртуозно: отметала всю лишнюю информацию, оставляя только то, что ложилось на сердце.

— Знаешь, — говорила она близкой подруге. — Я еще раз убедилась, что моя судьба — служить людям. Он (астролог) мне так и сказал: «Вы всегда будете принадлежать кому-то, поэтому пары для вас на этом свете нет и не предвидится».

— Если это все, то с таким же успехом вы могли поговорить и со мной. Я тоже знаю, и без обращения к звездам, что вы любите свое дело, а значит, себе не принадлежите, и поэтому ни один нормальный мужик терпеть вас не будет.

— Почему?

— Потому что терпеть будет некого — вы же все время в разъездах!

— Ты права, — не без пафоса соглашалась Петрова.

Но иногда Люся взрывалась. И зрелище это было печальное: грустный ангел махал крыльями и оплакивал свою нелегкую жизнь:

— Слушай, они меня не ценят!

«Они» — это дети. Объективно под определение подходили две дочери, субъективно — гораздо большее количество человек: бывший муж, проживающий с Люсей на одной жилплощади, зять, то работающий, то неработающий, а также внучка — несчастный ребенок, полный инвалид.

О дочерях говорить даже не приходится. Они воспринимали мать только как мать и точно знали, что без поддержки не останутся: деньги всегда при ней.

— Они что, глупые?! — вопрошала Люся. — Они что, не понимают? Если со мной что-нибудь случится, с чем они останутся? Я же не железная: у меня давление, я устаю…

— Конечно, глупые. Конечно, не понимают. Конечно, не ценят. Конечно, нужно перестать заниматься благотворительностью. Конечно, пора позаботиться о себе.

Услышав положительные ответы на волнующие вопросы, Петрова быстро успокаивалась и резко переходила к другой части разговора. Причем тема ее не всегда совпадала с предыдущей.

Правду сказать, Люся жаловалась крайне редко, по большей части все свои тревоги и беды носила в себе, тщательно упаковав их в ячейку «повседневное». Это «повседневное» она отодвигала отработанным жестом, всю себя посвящая работе. Что-что, а работать Люся любила.

— Понимаешь, дело не в деньгах. Мне это нравится. Честно.

Подруга нисколько не сомневалась, потому что неоднократно оказывалась свидетелем ситуаций, когда работой можно было бы и пренебречь, но Люся этого не делала. Телефон отключала максимум на час. Все остальное время аппарат работал в режиме правительственной связи: Люся откликалась на любой вызов.

Телефон в жизни этой занятой женщины играл огромную роль. По нему она принимала заявки на вызовы, заочно консультировала, уточняла назначения, успокаивала, рекомендовала… При этом Люся вела активную переписку, не только деловую, но и личную. Ее эсэмэс-послания летели в разные концы города, заочно связывая неожиданно большое количество людей, ни разу друг друга не видевших. К тому же в Люсином телефоне находилось место для фотографий дорогих ее сердцу родственников (дочки — внучка) и картинкам отчетливо подросткового содержания: ангелы с крылышками, целующиеся в воде молодые люди, иллюстрированные анекдоты пикантного свойства и многое другое. Единственная слабость ее мобильного помощника заключалась в том, что он не всегда догадывался, какую фамилию из списка вывести на табло, чтобы ускорить контакт. Тогда Люся сердилась, нервно тыкала в кнопки и клялась купить второй телефон, чтобы окончательно разделить жизнь рабочую и личную.

Нервничать, конечно, было ни к чему. Все равно бы ничего не получилось. Еще и потому, что многие деловые контакты переходили в разряд окончательно и бесповоротно личных. Так случалось в ее жизни неоднократно, и так Люся обрела некоторых близких друзей.

В отличие от других врачей она не боялась вступать с пациентами в обыкновенные человеческие отношения, чем изрядно усложняла себе жизнь. Друзей сложно лечить: они задают вопросы, забывают про субординацию и начинают спорить. Одним словом, ведут себя недисциплинированно. Но Люся настолько ценила дружбу, что закрывала на это глаза и даже иногда покрикивала на особенно зарвавшихся, обещая отправить тех к узким специалистам. Обещание действовало на них как холодный душ. Друзья пугались и с дрожью в голосе спрашивали: «Что, настолько все плохо, что нужен узкий специалист?» Люся в дебаты не вступала, холодно отрезая: «Решайте сами». Пациент-друг на том конце провода обмирал, но процесс не доходил до логического конца, потому что Люся расстраивалась от собственной жесткости и звонила сама. В итоге — лечение возобновлялось.

Было среди друзей-пациентов несколько, находившихся на особом положении. Всех не упомнить, но об одной следует сказать. Назовем эту особу младшей подругой. Сама Люся неоднократно говорила, что они с нею — из одного теста, несмотря на разницу в возрасте. Друг с другом подруги обсуждали вопросы самого разного свойства, в том числе интимного. Общение их было удивительно приятным и во всех отношениях выгодным: девочки поддерживали друг друга психологически, делились не только горем, но и радостью, не боялись признаваться в нелепых страхах и, как им казалось, в страшных грехах.

Именно этой подруге Люся рассказала о своем детстве, вспоминать о котором не любила. Всегда отводила взгляд и информацию выдавала скороговоркой: мама ушла, папина семья, боюсь пьяных, ненавижу одиночество…

Родилась Петрова не в дворянской семье, это точно. Мама не просто ушла — исчезла в неизвестном направлении без следа. Кто была эта женщина по национальности, по профессии, по образу мыслей? Какая теперь разница! Главное, что все Люсины попытки отыскать ее заканчивались неудачей. Петрова объезжала один за другим шахтерские города, часами простаивала около киосков Горсправки, зажимала влажными ладонями бумажки с адресами, на попутках добиралась до окраин донбасских полукриминальных поселков, даже на «кукурузнике» летала в какое-то богом забытое место. Все тщетно.

В официальной биографии Петровой вопрос о происхождении освещался со слов мамы Лены, которую девочка до семи лет считала родной. В этой истории были все составляющие рассказов о найденышах, известных человечеству по мифам и мыльным операм. Звонок в дверь. За ней — никого. А на коврике — кулек с сопящим младенцем и запиской, приколотой булавкой к байковому одеяльцу.

Мама Лена самопальный документ не сохранила, но общий смысл помнила: «Самой мне девочку не поднять. Отец (любвеобильный Серега Петров) сможет о ней лучше позаботиться. Никаких претензий к усыновителям иметь не буду».

Так звучала заученная официальная версия. Но кроме нее существовала несанкционированная детская память, полная нечетких воспоминаний и размытых образов.

Маленькая Люся — в песочнице. К ней направляется незнакомая женщина. В глазах ее — слезы, в руках — шикарная по тем временам кукла, которую она протягивает Люсе. И вот кукла — в руках у девочки, и она даже не замечает, как незнакомка судорожно хватает и ощупывает теплые детские ручки, что-то пытается произнести дрожащими губами. Зато это замечает стоящая у окна Другая. Ее-то Люся и знает как настоящую маму. Ее-то крик она и слышит, ее-то руки и отталкивают фею, приносящую детям подарки, вырывают нарядное целлулоидное чудо и бросают в огромную лужу. «Мама, зачем? Не надо! Отдай!» — истошно кричит девочка. Захлебывается слезами. Тянется к кукле. Мир вокруг расплывается, и Люся, конечно, не видит, как вздрагивает чужая женщина от криков мамы Лены: «Тварь! Тварь! Ты же обещала! Ты обещала!» (Позже детский врач Людмила Сергеевна отметит, что именно с этого момента и началась ее тесная «дружба» с очками, без которых образ ее немыслим в принципе. И правда, когда Петрова их снимала, все вокруг смущались. Им казалось, она плачет.)

По законам жанра, у Люси должна была приключиться истерика или начаться заикание, на худой конец — подняться температура. Ничего подобного не произошло. Росла она, практически не болея, как-то незаметно и бесхлопотно. Может быть, поэтому родственники по отцовской линии с такой готовностью брали девочку к себе погостить. Люся не требовала внимания, не озорничала, не плакала, не просила подарков. Девочка была и не была одновременно. Ростом не больше стола, в спустившихся колготках и задранном платье, в очках, она молчаливо стояла, прижав к себе куклу. Игрушка часто была раздетой, часто перевернутой вниз головой, часто неполной — без руки или ноги. Создавалось ощущение, что Люсе просто было важно примыкать хоть к кому-то. И даже когда тетя или дядя притягивали к себе девочку, она не выпускала из рук этот целлулоидный поплавок, удерживающий ее на поверхности жизни.

Гостить у отцовских родственников Люсе нравилось — там было тихо и, как ей казалось, богато. Но вспоминалось только одно: свисающая бахрома скатерти, сквозь которую виднелись разрезанные на тонкие вертикальные полоски куски обоев, ножки серванта, круглые теткины колени и темнота коридора.

С темнотой у Петровой сложились особые отношения. Темнота поглотила ее раннее дотрехлетнее детство. Оно так и осталось лежать в холодной кровати, дрожать и поскуливать. Из-под двери — полоска света, приглушенные голоса, иногда даже хихиканье. Детство зовет, чтобы кто-то был рядом, чтобы не так страшно и одиноко. Детство никто не слышит. Ночь. За окном — луна. Ветви дерева качаются — по потолку причудливые тени.

— Никогда не хотела бы иметь квартиру на первых трех этажах.

— Это почему это?

— За окнами — деревья.

— Ну и что деревья?

— Не люблю.

«Не люблю» — это ни о чем. Это отговорка, уловка. Как объяснить подруге, что деревья за ночным окном — это ужас, переживаемый в одиночестве. Нет, это само одиночество, протягивающее к тебе узловатые пальцы-крючки. Взрослая Люся панически боялась незашторенных окон и твердо верила, что «нельзя оставлять детей одних в темной комнате, пока не уснули». И правда, со своими сидела до того самого момента, пока не услышит их мерное сопение.

Если родственники отца Люсю жаловали (потому что Серегина, родная), то о родственниках мамы Лены такого сказать было нельзя (Петровская, чужая). За нарядным столом обносили девочку лучшим куском, хлопали по ручке, чтобы не тянулась к вкусному («и так своим не хватает»), с легкостью отталкивали и зло осматривали. Сама Лена падчерицу защищала: у них была общая фамилия — Петровы, общий быт и общий интерес к мужчине. Обе женщины его боялись: одна — что бросит, другая — что убьет.

Небезызвестный Серега Петров обладал сильной половой конституцией, мощным инстинктом размножения, необузданным темпераментом, алкоголизмом и всеми замашками разбойника с большой дороги. Нет, старший Петров не был уголовником. Он был шахтером, выдвиженцем, прошедшим путь от рабочего в забое до начальника смены, а потом и участка. Последняя должность одарила его собственной квартирой, переездом в крупный шахтерский центр и огромными, как казалось его товарищам, деньжищами. Чего греха таить? Деньги действительно были немалые. Но какие-то несчастливые это были деньги для многочисленных Серегиных семейств — горькие и безрадостные.

Не был Серега Петров и обыкновенным ловцом женских сердец, этаким донбасским Казановой. Все его отношения с женщинами строились всерьез и надолго и основывались на мощнейшей идейной мотивации: «должна от меня родить». И ведь рожали. Потом Серега уходил к другой. Как правило, доживающей последние дни в браке или разведенной. Вили гнездо. В нем, кстати, находилось место и для птенцов прежних пометов. Петров брал детей на содержание, кормил досыта, но и гонял беспощадно. Между приемами пищи и разборками с прежними возлюбленными творилась любовь с новой избранницей. В результате обозначалась беременность, и мечтающий об очередном отцовстве Серега какое-то время считал себя совершенно счастливым. Счастье длилось недолго, с момента рождения ребенка года три, максимум пять. А потом Петров начинал скучать, впадал в очередной брачный период и под девизом «она должна от меня родить» начинал вить новое гнездо.

Мама Лена, хотя и имела троих детей от первого брака, родить от Петрова не сумела. Утрату интереса к себе она почувствовала давно, догадывалась и об изменах Сергея, но к Люсе продолжала относиться по-прежнему ласково. «Эта девочка — ключ к сердцу Сереги», — думала она. Ошибалась. Пробовала шантаж: мол, расскажу всю правду о том, что не мать ей, что настоящая ее бросила. Тоже просчиталась. Петров выслушал жену и отмахнулся, как от назойливой мухи: «Рассказывай». И ведь рассказала. Накануне суда.

Люся стояла перед Леной навытяжку. Все в тех же пузырчатых на коленках колготках, все в тех же уродливых очках, все с той же прижатой вниз башкой целлулоидной куклой.

— Выбирай, с кем останешься?

— С вами, — девочка автоматически перешла на «вы». — Вы же моя мама.

Лена возликовала: «Вернется! К дочери вернется!» Снова просчиталась. Петров не просто не вернулся, даже не оглянулся, так как был озабочен постройкой очередного гнезда, но Люсю не простил, поминая ее всякий раз как предательницу.

У девочки же имелся свой расчет: жизнь без отца — это жизнь в безопасности. Если кем-то и был Серега Петров, то в первую очередь алкоголиком. Буйным и опасным. Единственное, что дисциплинировало невменяемого начальника участка, так это его спящие дети. Увидев их, Петров тормозил, словно зависнув в воздухе, разворачивался около детской кроватки на сто восемьдесят градусов и, с трудом балансируя, пробирался к двери. Однако стоило ее прикрыть, как он оживал, встряхивал головой, как норовистый конь, и зычно кричал в сторону кухни: «Сссуука!»

Дети знали эту отцовскую особенность и пользовались ею всякий раз, как только это было возможно. Для этого необходимо было помнить наизусть даты получки и всех праздников, как советских, так и православных. А еще существовало правило: никогда и ни при каких обстоятельствах не покидать наблюдательный пункт, куда поступали данные о реальном состоянии Сереги Петрова. Для этого использовалось кухонное окно, выходящее на парк, из которого по направлению к дому выныривало все мужское население двора.

Мама Лена, Люся и остальные дети пристально вглядывались в походку Петрова, отмечая каждый нюанс. Только так можно было составить точное представление и выбрать нужную тактику.

Если Серегу просто штормило, а траектория движений не напоминала ломаную, использовался план «А». Дети — в кроватях, мать — на кухне. Но если Петрова бросало из стороны в сторону, а руки его периодически сжимались в кулаки, в действие вступал план «Б», завершавшийся «полнейшей капитуляцией перед лицом врага». Семья организованно покидала квартиру, рассредоточиваясь по подъезду: кто — к соседям, кто — на чердак и по нему в соседний подъезд, кто — под лестницу. Могло не повезти только в одном случае. Нет, в двух. Петров либо проскальзывал незамеченным (такое тоже бывало), либо у соседей случались свои святки (примерно с той же периодичностью, что и в семье начальника участка). Тогда наступало время «Ч», для которого существовала своя методическая разработка. В соответствии с ней на первое место выдвигались такие навыки, как сноровка, реакция и быстрота движений. Участникам операции приходилось рассчитывать только на себя и немножечко на судьбу: если уж пришибет, то, может, не до смерти и не всех.

Разве не понятен теперь Люсин выбор? Жизнь без отца рисовалась ей удивительно спокойной, безопасной и приятной. Откуда было знать глупой девочке, что родители — это навсегда? Серега Петров сжимал кулак, встряхивал головой и рычал сквозь зубы: «Я своих детей не бросаю. И Людку не брошу, хоть она меня и продала». Сколько раз маленькая Петрова мечтала об обратном: чтобы бросил, чтобы забыл, чтобы исчез. Куда там! Нависал над нею скалой, источающей запах перегара, и шипел в маленькое ушко: «Ты мне всю жизнь сломала. Связала по рукам и ногам. Продала меня за здорово живешь. Змея подколодная…»

Люся сжималась. Втягивала голову в плечи. Задерживала дыхание и замирала. Она готова была умереть. Здесь, сразу, на месте. Лишь бы не слышать этот громовой шепот и не видеть огнедышащее чудовище. Но Богу так не было угодно. Петров встряхивал дочь за плечи, подпускал матерку и, тяжело ступая, выходил из комнаты. Девочка еще долго сидела на раскаленном стуле, уставившись в одну точку. И только сползавшие с носа очки в очередной раз возвращали ее к жизни. Люся их поправляла и начинала дышать.

Стоит ли говорить, что она не любила находиться у бабушки, матери Петрова? Но иногда это бывало полезно. В бабушкиной квартире Люся узнавала новости не только о жизни шахтерского городка, но и о личной жизни начальника участка. Разведясь с Леной, Петров свил гнездо с пылкой блондинкой, под опекой которой проживала младшая сестра шестнадцати лет от роду. Свояченица приняла свояка с распростертыми объятиями: страстно и с удовольствием. Серега не сопротивлялся — в его жизни еще не было ситуации, когда работа над продолжением рода длилась почти круглые сутки. Блондинка и ее сестра трудились по сменам, правда, до определенного момента: пока утомленные чужой страстью соседи не раскрыли глаза ни о чем не подозревавшей женщине. Возмущению обманутой жены не было предела. Запахло уголовным делом, и Серега приуныл. Он-то прекрасно понимал, что может быть привлечен по статье за растление малолетних, и не важно, что несовершеннолетняя Лолита к моменту встречи с ним бесповоротно утратила девственность. Что ж, за счастье нужно платить.

Петров приходил к матери трезвым. Плотно закрывал дверь в комнату («чтоб Людка не слыхала») и шепотом рассказывал родительнице о ходе переговоров с негодующей блондинкой. Та жаждала мести, а Серега — свободы. Казалось, конца истории не будет. Счастливого, разумеется, конца. Но в один прекрасный день Люся, вернувшаяся из школы, застала картину, от которой ее перекосило: на пятиметровой кухне всхлипывала, причитая, бабка и утирала засаленными концами платка мутные слезы в уголках глаз. «Слава богу! Слава богу, Сереженька». А Сереженька сжимал в шахтерском кулаке стакан и кивал, словно конь перед стойлом: «Да уж, мать. Пронесло».

Не веря в удачу, Петров заторопился покинуть вверенный ему участок: с глаз — долой, из сердца — вон. И Люся искренне радовалась отъезду родителя, потому что верила, что теперь у нее начнется новая жизнь. И правда, с отцом-бродягой Петрова встретится еще только один раз. Последний. И эту встречу Люся запомнит на всю жизнь.

Мама Лена играла свадьбу — женился один из ее сыновей. Какой черт принес в неурочный час Серегу Петрова, уже никто и не вспомнит. В числе приглашенных его, конечно, не было. В ненавистное место Серегу привело явно не желание поучаствовать в торжественном событии. Хмельной, лохматый, он сидел на шатающемся табурете в материнской кухне и слушал городские новости.

— Женится, значит? — лениво переспрашивал он, наблюдая за сборами дочери. Та оглаживала на себе белое платье с дешевым лакированным поясом и топала в пол каблучками. — А ты, Людка, куда? — так же спокойно Серега обратился к прихорашивающейся у зеркала девушке. — На свадьбу? — переспросил, не дожидаясь ответа. — Не хер тебе там делать! Сиди дома.

Бабка вступилась:

— Да ты что это, Сереженька? Чай, брат, не чужой человек. Пусть сходит.

— Сказал — сиди дома.

Глаза Петрова остекленели, лицо знакомо перекосило, а из сжатого кулака, казалось, вытечет сейчас то, что несколько секунд назад еще именовалось стаканом.

Люся шмыгнула в комнату, накинула крючок и заметалась. Платье, туфли, прическа… Бросившись к подоконнику, она толкнула раму и спрыгнула, не побоявшись полутора метров!

И как же хороша была свадьба! Веселая, праздничная! Музыка дразнила, звала в пляс, кружила в танце, не отпускала ни на минуту. Петрова была счастлива: в девчоночьей стайке она почти героиня, потому что это ее брат женится. И Люся забыла о печалях и смело отдалась радости, пока ее не ожег прокатившийся по гостям шепот:

— Слыхали? Серега Петров приехал.

— Серега?!

— Серега. Теперь жди беды. Явится.

Люся дожидаться отца не стала: выпорхнула в ночь, рванула к дому, подтянулась на руках и влезла в окно. Нет чтобы к двери подойти, пальчиком крючок потрогать! Глядишь, и поняла бы, что тайна ее открыта. Но счастье слепо, а девичье — особенно.

Люся, не раздеваясь, юркнула под одеяло и замерла. Ждать долго не пришлось. Командор Петров тяжело двигался по коридору. Фазу его опьянения описать просто невозможно. Проще сказать, что Серега Петров был мертвецки пьян, но почему-то находился при этом в вертикальном положении и даже осознавал маршрут и его конечную цель.

Толкнул дверь, удержался в проеме и двинулся к «спящей» дочери. Да, прошло то время, когда при виде спящего потомства Петров размякал и ронял слезу. Нависнув над кроватью, он секунду подумал, а потом резким движением сдернул одеяло. Вид нарядного платья привел Серегу в ярость: железными пальцами он хватал столь дорогие Люсиному сердцу оборки и что есть силы драл их, приговаривая: «Спишь, сука?! Спишь? Я кому сказал — сиди дома. Я сказал — сиди…»

Люся вскочила, попыталась собрать на груди лоскуты и, уворачиваясь от отцовских затрещин, понеслась в ванную. Запершись изнутри, она заметалась взглядом по стенам: где гвоздь? Где гвоздь? И бельевая веревка уже в руках, и терять больше нечего! Ну где этот гвоздь?

Дверь содрогалась от тяжелых ударов, а Люся сидела на краю ванны и тихо скулила: «Где-е-е гвоздь?» В висках стучало, уши словно заложило ватой, сквозь которую вопли: «Людка, сука, открой! Отцу открой!» — не попадали внутрь. Очнулась девочка через какое-то время от бабкиных причитаний за дверью: «Открой, Людочка, открой. Спит отец. Открой, Людочка». Петрова встала, откинула шпингалет, перешагнула через страшно храпевшего Серегу и на подкашивающихся ногах двинулась в свою комнату. Бабка — за ней. Не успела: Люся хлопнула дверью.

Больше у бабушки она не была, отца не видела и до своего отъезда из города жила у мамы Лены.

Именно там Петрова стала приглядываться к себе и строить планы на будущее. Она точно знала, что навсегда уедет из города, а потому резко пересмотрела отношение к школе.

Став матерью, Люся почти ничего не могла рассказать своим девочкам о школьных годах. Вместо изображения начальной школы память подсовывала «слайды», изображавшие луга, поросшие одуванчиками, — бескрайние и пушистые. Подумать только, за любовь к природе Петрова расплатилась абсолютно здоровыми гландами! Дело в том, что Люся, которой легко давалась любая наука, отчаянно прогуливала школу. Причем с класса первого, не позже. Смышленая девочка выработала собственное расписание занятий. Календарно оно было рассчитано на вторую половину октября, тоскливую донбасскую зиму и раннюю весну до середины апреля. Все остальное время Петрова школу не посещала, с легкостью добывая справки от участкового педиатра. С жалобами на воспаленное горло прогульщица явно переборщила и загремела под нож. Вот тогда, после удаления миндалин, Петрова и узнала, что это такое, больное горло.

В том, что школьные учителя не заподозрили Люсю в хронической симуляции, не было ничего странного. Во-первых, в школе Петрова демонстрировала полную адекватность: считала, писала, решала уравнения, излагала параграфы, строила английские фразы, строчила простыни на уроках труда и при этом никогда не нарушала дисциплину. Для шахтерского городка это была большая редкость: младшее поколение добытчиков угля являло собой стихийную вольницу, тоскующую по тяжелой длани Пугачева и Разина. Школьные педагоги харизмой знаменитых разбойников не обладали, поэтому периодически слышали у себя за спиной довольно громкое: «До пошшел (пошш-ла) ты…» Угрозы на подрастающее поколение абсолютно не действовали: исключения из храма науки они не боялись, а требование привести родителей в школу спокойно пропускали мимо ушей. Матери — некогда, а отец — в забое: дает стране угля. На дом же учителя ходили с неохотой и опаской: угостить могли не только «чем богаты». Опять же дни получки, советские и досоветские праздники омрачать было неприлично: рабочий класс — он тоже Человек!

Во-вторых, не трогали Люсю еще и потому, что у нее было привилегированное положение. Серега Петров как начальник участка подходил под определение «уважаемые люди нашего города», а в семьях «уважаемых людей нашего города» не могло быть безответственности, злоупотреблений и дисциплинарных нарушений. Так сказать, партийно-профсоюзная этика была не чужда и преподавательским кадрам.

И наконец, в-третьих, классная руководительница Петровой прекрасно понимала, что ее визит в семью «уважаемого человека нашего города» закончится жесточайшим рукоприкладством. От него девочку не спасет ни вмешательство мамы Лены, ни беготня по соседям. Разве она сама не прятала зареванную, в запотевших очках Люсю у себя дома, пользуясь учительским, правда относительным, но суверенитетом? Поэтому и молчала, вкладывая в журнал медицинские справки по отсутствующему заболеванию.

В общем, Петрова наслаждалась покоем, бродя по лугам, покрытым первоцветами. Часами она могла наблюдать за кипевшей вокруг суетливой жизнью насекомых и не бояться одиночества. Люся замирала в пространстве, забывала поправлять сползавшие на нос очки и слушала, слушала. Окликни ее в тот момент, не повернула бы головы — звуки человеческого мира не доходили до ее ушей. И сама девочка была настроена на другую волну. Уставившись в одну точку, Петрова теряла четкость, резкость видения окружающего мира — все расплывалось цветными пятнами, и душа отлетала ввысь. Устав от счастья, Люся возвращалась на землю и, не забывая посетить детскую поликлинику, двигалась к дому.

Там ее ожидали не только сводные родственники, но и многочисленные соседи.

— Люся, посидишь? Я на часок-другой.

— Люся, накорми его…

— Люсь, вечером побудешь?

Люсь, Люсь, Люсь, Люсь… Люся не отказывала никому. Сидела с больным соседским мальчиком, кормила живших с ней на одной лестничной клетке близнецов, гуляла с толстыми карапузами и вечеряла с грудными младенцами. На вопрос «зачем» отвечала бесхитростно:

— Я была им нужна. Они меня любили.

«Какого черта?! — хотелось крикнуть младшей подруге. — Они тобой пользовались!»

— Да, родители пользовались, но дети-то любили.

Наверное. Просто Люся нашла точку примыкания к миру себе подобных. И подобные ценили бесплатную няньку не только за ее готовность прийти на помощь, но и за умение держать язык за зубами. Последнее качество дорогого стоило. Каких только сумасшедших тайн невольно не касались Люсины ручки! Какие только формы человеческой низости не отражались в выпуклых стеклах ее очков! Отражались и отлетали прочь.

Вокруг Петровой разыгрывались семейные драмы: муж спал с соседкой, жена — с ее сыном, девочки теряли невинность, даже не успев дождаться прихода первых месячных, мальчики спивались в дворовой беседке. Измены, предательства, зависть, приходы участкового, вызов реанимации к вынутому из петли, отравившемуся денатуратом, драки, порой и убийства. В сопровождающих документах указывали: «На бытовой почве». Вот такое житейское море плескалось у края маленького островка, на котором, окруженная толстыми карапузами, стояла Люся Петрова, уже фактически в белом халате, с которого скатывались мутные капли.

Выбор профессии оказался легким делом. Сфера приложения — дети. Направление — педагогика или медицина. Город — любой. Точнее, тот, на билет до которого хватит денег.

Петрова взялась за ум, поставила крест на лугах, полях и речках шахтерского края, засела за книжки и блестяще окончила ненавистную школу.

Опомнилась в очереди за железнодорожными билетами и, тщательно изучив с подругой расписание проходящих поездов, висевшее над головой, решила: «Пусть будет Одесса».

Поезд, на котором две беглянки прорывались в новую жизнь, тянулся на удивление медленно. За окнами плавно проплывали деревеньки, поля, бесконечные перроны. Над землей поднимались пыльные волны. Пыль проникала всюду: в открытые окна вагона, в жующие рты, в слезящиеся от жаркого солнца глаза.

Народ скучал, обливался потом и раздражался. В вагоне стоял тяжелый запах хлорки, которой веселые проводницы щедро посыпали места общего пользования. К стойкому сангигиеническому аромату примешивался запах дешевого табака и немытого тела. Но Люсе это не мешало. Запахи она не чувствовала давно. Шахтерские поселки и города — территория, заселенная аллергиками. И нос Петровой, на котором восседали периодически соскальзывающие очки, нашел свой способ борьбы с глобальным бедствием — отказался воспринимать все запахи, способные вызвать извержение аллергического гейзера. Из всех внешних раздражителей Люсе досаждала только пыль, от нее начиналось слезотечение, бороться с которым было бесполезно. Поэтому Петрова время от времени снимала очки и краешком клетчатого платочка протирала уголки глаз. Завидев в конце вагона согнувшуюся в пояснице проводницу, Люся просто смыкала веки и подсматривала за процессом уборки. Мохрящейся на конце толстой палкой, в далеком прошлом соломенным веником, проводница тыкала в жестяное ведро, полное грязной воды, а потом щедро кропила пол вагона, добиваясь невиданной в это жаркое время свежести. Свежесть не наступала, зато пыль уплотнялась и скатывалась на полу микроскопическими комочками.

Подруга Валя — полная дебелая девушка — периодически постанывала и, подобно изнемогающему на плите чайнику, со свистом выдувала из себя пар. Тощая Петрова смотрела на нее с сочувствием, но молча: ни о чем другом, кроме проклятой духоты, Валентина говорить не могла. Она то ложилась на влажную постель, то поднималась, то обмахивалась свернутой веером газетой, то обтирала себя серым вафельным полотенцем.

— Не могу, обливаюсь… — пожаловалась подруга.

— Прекрати пить воду, — со знанием дела посоветовала Люся.

— Жарко, — простонала полная девушка и тяжело вздохнула.

— Всем, Валя, жарко, — как могла, успокоила подругу Петрова.

В ответ та ничего не сказала, только посмотрела на Люсю и повалилась на полку. Первой на ее падение отреагировала проводница, остановившаяся в проходе со своим кропилом:

— Обморок, что ли?

— Что? — Петрова вытаращила на проводницу глаза.

— Точно обморок. Давай делай что-нибудь.

— А что делать? — растерянно переспросила Люся. — Я же не доктор.

— Водой сбрызни.

Петрова бросилась со стаканом к окошечку с питьевой водой, но напрасно. Воды в никелированном кранике не было ни капли.

— В туалете налей, — тут же посоветовали Люсе столпившиеся возле потерявшей сознание Валентины пассажиры, которых тщетно пыталась отогнать суровая проводница.

— Отойдите, — давила она грудью любопытных. — Кому сказала? И так духота страшная, дышать нечем.

Холодной воды, кстати, не нашлось и в умывальнике. В запасе у Петровой оставался только титан с кипятком. И Люся не растерялась — нацедила полстакана и начала пробираться с ним сквозь галдящую толпу.

— Обваришь, дура! — загрохотала грозная проводница и преградила Петровой путь.

— Холодной не было, — начала оправдываться Люся, — только кипяток. Подождем — пусть остынет.

— Пока он стынет, твоя подруга остынет, — неожиданно зарифмовала проводница и, прищурившись, посмотрела на стоявшее между ног ведро с грязной водой.

Петрова перехватила взгляд и возмутилась:

— Она же грязная, вы ею пол мыли!

— Зато прохладная, — развеселилась тетка, а Люся чуть не заплакала от отчаяния.

— Может, в вагоне есть врач? — с надеждой она обратилась к пассажирам.

— Я врач, — выступил вперед усатый дядька. — Ветеринар.

Петрова взмолилась:

— Помогите, пожалуйста! Вот этой девушке, — она ткнула пальцем в сторону лежавшей на полке Валентины.

— Как вы себя чувствуете, девушка? — без промедления начал оказывать помощь Айболит, и Петрова не поверила своим глазам: Валя смотрела на склонившегося над ней мужика и почти беззвучно шевелила губами.

— Как вы себя чувствуете, девушка? — повторил усатый ветеринар.

— Хорошо.

Айболит пощупал пульс и со знанием дела констатировал:

— Нитевидный.

— Нитевидный? — тревожно переспросила Люся.

— Щас еще пощупаю, — пообещал спасатель и приступил к делу.

Сначала, по его представлениям, пульс обозначился на внешней стороне роскошного бедра, потом под круглой коленкой, наконец, около полной щиколотки. Валентина с изумлением смотрела на ветеринара. Петрова — на его руки. И только повидавшая всякое проводница уверенно вмешалась в процесс осмотра:

— Эй, мужик! Девка — не лошадь. Руки-то не распускай!

— Жить будет, — весело произнес застигнутый на месте преступления Айболит и, вытерев руки о штаны, подмигнул мужикам. Те, переглянувшись, зареготали, а женщины укоризненно зашикали.

— А ну разойдись! — скомандовала проводница и замахнулась на зевак бывшим веником. — Пол домыть надо — скоро станция.

Перегнулась в пояснице и двинулась к началу вагона.

Поезд медленно подъезжал к станции со звучным названием Свистелько.

Петрова перенервничала. На какое-то время силы ее, похоже, оставили. Зато Валентина оживала на глазах: она уже не просто сидела, опершись на подушку, но и с интересом вглядывалась в станционный антураж и вслушивалась в голоса привокзальных торговок.

— Картошечка! Картошечка горяченькая! Картошечка с укропчиком! Пиво! Лимонад! Лимонад! Пиво! Рыбка сушеная! Рыбка вяленая!

— Люсь, я есть хочу.

Петрова, прикрыв глаза, отмахнулась:

— Валь, ну я не знаю, тебе, наверное, нельзя.

— Люсь, ты же не доктор. Откуда ты знаешь, что нельзя?

— Откуда-то знаю…

Валя, понимая, что поезд на станции Свистелько не будет стоять бесконечно, разволновалась. Голод будил в ней беспокойство. Валентина представила перспективы дальнейшего пути в город счастья по железной дороге и с надеждой спросила:

— Может, выйдешь на перрон, купишь что-нибудь?

— Не пойду, — Петрова тоже умела быть твердой.

По тону напарницы воскресшая из обморока Валя поняла: еды не будет. И с этого момента решила рассчитывать только на себя. Продумывая план мести равнодушной Люське, она рассеянно следила за движущимися за окнами вагона пассажирами, прикидывая, кого позвать на помощь.

— Валь, успокойся уже.

— Не могу: есть хочется.

— Кому это есть хочется? — В проходе остановился Валин спаситель и плотоядно пожирал глазами недавнюю пациентку.

— Мне хочется, — лицо Валентины приобрело томное выражение.

— Ничего ей не хочется, — запротестовала Петрова.

— Как это не хочется?! — возопила пышнотелая Валечка, поверившая, что спасение — вот оно, рядом, только руку протяни.

Люся стойко держала оборону:

— Проходите, проходите, мужчина.

— Па-ра-ха-ди, слушай, — зарокотали в проходе. — Па-ра-ха-ди, да?

Усатого Айболита вежливо сдвигали в сторону два лица кавказской национальности.

— Дэвачки! — ласково в растяжку пропела кепка. — Дисятое мэсто здэс?

Вторая кепка добавила:

— И дэвэнадцатое?

Петрова уточнила:

— Двенадцатое? (Кепка утвердительно кивнула.) Двенадцатое здесь.

— А, слушай, харашо. Дэвачки с нами едут, — весело сообщила большая кепка той, что поменьше.

— Харашо будим ехать, вэсело, — разулыбался младший кавказский брат.

— Арех любишь, да? Курага любишь?

— Спасибо, мы не голодны, — вежливо ответила Люся и многозначительно уставилась на Валю.

— Слушай, я нэ тэбя спрашиваю. Я ее спрашиваю, — гортанно расставила все по местам большая кепка.

— Меня? — зарделась Валентина.

— Тэбя. Как тэбя завут?

— Валя, — пискнула та и приосанилась. План мести реализовывался сам собой. Зловредная Люська была повержена!

— Слушай, ачки сними, а? — Кепка, что поменьше, хотела рассмотреть отвернувшуюся к окну Петрову.

— Я? — уточнила та.

— Ну не я же, — хихикнула дородная предательница.

— Нэ ана. Ты.

— Зачем? — строго переспросила Люся.

— Пасматреть.

— Нечего на меня смотреть, — насупилась Петрова.

— И правильно! — неожиданно вступила в разговор непонятно откуда выросшая в проходе проводница.

От звука ее голоса большая кепка, склонившаяся над Валей, вздрогнула:

— Вай, Галичка, эта ты?

— Я, Зоник, я, дорогой.

Смуглый Зоник заметно побледнел и подобострастно зарокотал:

— Арех возьми дэтям. Курага возьми.

— Давай, Зоник. Клади тут свой арех, свой курага, — передразнила кавказца Галичка.

— Зачем тут, а? — не снижал обороты Зоник. — К тэбе пайдем. Пайдем, да?

Проводница не удостоила его ответом и пошла хозяйкой по вагону, призывая новых пассажиров приготовить билеты и деньги за белье. Ее голос после горного клекота показался Петровой просто песней. Наступила Люсина очередь победоносно смотреть на подругу и мысленно хлопать в ладоши.

Зоник заметно нервничал, даже кепку снял. Гортанно обращаясь к залезшему на свое место спутнику, стучал ладонью по дерматиновой полке и кивал в сторону прохода. Спутник слушал внимательно, но взгляд его был прикован к распахнувшемуся халату Валентины. Та отвернулась, делая вид, что ее нисколько не интересует происходящее, и обернулась к Петровой, только когда Зоник, натянув кепку, метнулся в сторону бойкого говора проводницы.

Люся подняла голову и спросила у соседа сверху:

— Вы с ней знакомы?

— Ани знакомы. Эта иво жэнщина.

— Жена? — переспросила уже Валентина.

— Нэт, жэнщина. А ты хочешь быть мая жэнщина?

Валя набралась мужества и отрезала:

— Не хочу.

Петрова закатила глаза и вздохнула. Ей стало страшно оставаться ночью рядом с этим, как ей показалось, головорезом.

— Валь, — прошептала она, нагнувшись к подруге. — Ты не боишься?

— Чего?

— Не чего, а кого?

— Кого? — непонимающе зашипела Валентина.

— Ну его, этого, — Люся кивнула в сторону верхней полки.

— Вообще-то побаиваюсь, — призналась Валечка. — Может, того мужика позовем?

— Какого еще мужика? — Петровой явно не понравилось предложение подруги. — Ветеринара, что ли?

— Нэ нада вэтэрэнара, — неожиданно заклекотал сверху горец. — Адни даэдим.

Девочки переглянулись.

— Вы не поняли, этот мужчина едет с нами, — отчаянно начала врать Люся.

— И я с вами, — гоготнул собеседник.

— Если вы будете к нам приставать, я буду вынуждена обратиться к начальнику поезда, — пригрозила Петрова.

— Зачем к начальнику? К тэбэ нэ буду.

— А к ней? — Люся кивнула в сторону Вали.

— А к нэй не магу. Ана мэня нэ хочет, — с горечью изрек кавказец и отвернулся лицом к стене. — И я гордый.

— Во всяком случае, я вас предупредила, — решила завершить пропедевтику Петрова.

— Нэ бойся, дэ-вачка. Спокойно спи, да-а?

Люсе вдруг стало неловко. Стало как-то жалко этого человека, оставшегося без поддержки Зоника, без симпатии Вали, без доверия с ее, Петровой, стороны. И как только ей стало его жалко, Люся тут же почувствовала себя в безопасности. Страх отступил, и она заснула.

Проснулась Петрова от резкого толчка. В окно купе тянуло утренней свежестью, стало зябко. Люся потянула сбитую в ногах простыню на себя, укрылась, но сна уже не было ни в одном глазу. Рядом посвистывала раскрывшаяся Валечка, бесстыдно обнажив белые бедра, наверху, свернувшись калачиком, хрипло выдувал воздух отвергнутый.

Петрова вытащила из-под подушки очки, водрузила их на нос и села. Сквозь окно проникал тусклый свет. Поезд стоял среди равнины, по травам которой стелился клочкообразный молочный туман. Похоже, встреча с Одессой откладывалась на неопределенное время. Люся взглянула на часы и заулыбалась: с циферблата ей подмигивали крошечные стрелочки. Ровно пять.

Почувствовав позыв в туалет, она встала, сдернула с крючка серое вафельное полотенце и вышла в проход, залитый все тем же молочным светом. Вагон спал изо всей своей человеческой силы: храпел сложными руладами, художественно свистел разными коленцами, постанывал и что-то бормотал.

Дверь в купе проводницы была открыта — так, видимо, хозяйка вагона боролась с изнуряющей духотой. Петрова увидела Зоника, уронившего свою плешивую местами голову на впечатляющую грудь подруги. Инстинктивно Люся посмотрела туда, где по определению должна была находиться ее собственная грудь, и, не найдя, вернулась к созерцанию. Голубая майка выгодно подчеркивала смуглость и рельефность тела, сплошь покрытого черными волосами. Зоник был в семейных трусах.

Люся смутилась, отвела взгляд от худых волосатых ног и уловила едва заметное шевеление. Сквозь полуприкрытые веки на нее смотрела проводница.

— Ты чего? — почти беззвучно прошептала она. Петрова поняла вопрос больше по движению губ, чем на слух.

— В ту-а-лет, — четко проговорила Люся.

— Ключ возьми, — проводница скосила глаза на металлический столик.

— Можно?

Женщина утомленно кивнула. Петрова зашла в купе и крайне осторожно, чтобы не звякнул, взяла ключ.

— Спасибо. Куда положить?

— Оставь пока у себя, — выдавила проводница. — Дверь не закрывай.

Послушная Люся двинулась к выходу.

— Не эту дверь, — вслед прошептала подруга Зоника. — В туалете. А эту — закрой.

Петрова была не просто послушной, но и сообразительной. Медленно, чтобы не греметь, она задвинула дверь в купе проводников и прочитала в металлической рамке: «Галина Семеновна Суконь».

Позже Галина Семеновна Суконь металась в полной железнодорожной амуниции по вагону и будила разоспавшихся пассажиров зычными командами:

— Падъ-ем! Встаем! Одесса через два часа. Через час закрою туалеты. Вста-ем! Падъ-ем! Белье сдаем!

В туалет уже выстроилась очередь, в воздухе плавала белая взвесь, выбиваемая пассажирами из наволочек и подушек: пух, мелкие перышки, вековая пыль. Петрова потерла глаза и начала будить подругу, предупреждая, что скоро закроют туалет.

Как из-под земли, рядом выросла проводница и, подмигнув Люсе, словно сообщнице, попросила ключ.

Петрова отогнула край салфетки, лежавшей на столе, и извлекла из-под нее металлическую загогулину.

— Спасибо, — поблагодарила ее Галина Семеновна Суконь и отправилась в противоположный конец вагона.

Ожидавшаяся через два часа Одесса все равно появилась неожиданно. Народ засуетился, занервничал, перепроверил паспорта, распихал пожитки по чемоданам и высыпался на перрон.

У входа в вагон стояла проводница в форме, механически отвечая: «Пожалуйста. До свидания. Пожалуйста. До свидания». Зоник тоже стоял рядом, словно при исполнении. Дождавшись своего спутника, он в очередной раз жадно посмотрел на Галину Семеновну и сказал:

— Ну, я пашол, даа?

— Ну, иди, дорогой, — благословила она его по-домашнему.

Выгрузившиеся в этот момент из вагона девочки тоже приостановились попрощаться. Точнее, остановилась Люся. Валентина же, увидев Зоника, замерла и томно на него уставилась. Предатель не подавал виду, только его товарищ, так бездарно проведший ночь рядом с пышнотелой красавицей, хрипло заклекотал:

— А, карасавица, давай, да.

Зоник бросил суровый взгляд, и небольшая по объему кепка умолкла.

— До свидания, — сказала Петрова строгой Галичке и нагнулась за чемоданом.

— До свидания, девочка, — щедро улыбаясь, ответила довольная проводница, и Люся медленно побрела за Валентиной, устремившейся по прямой к вокзалу.

— Стой, — услышала за собой Петрова и обернулась. — Хорошая ты девка! Удачи тебе. С Богом.

— Спасибо, — тихо ответила Люся и опустила голову: на глаза навернулись слезы.

Позже Петрова, рассказывая о своей юности, неоднократно вспоминала прощание с Галиной Семеновной Суконь на одесском вокзале:

— Вот как она мне удачи пожелала, можно сказать, благословила, так у меня все и сложилось! В институт поступила, работу нашла…

— Ага, и занимаюсь ею всю свою удачную жизнь, — добавляла не без сарказма младшая подруга.

— Я считаю, что это большая удача, — мужественно отбивалась Люся. — Ты зря иронизируешь.

— Я не иронизирую, я удивляюсь.

— Чему?

— Непростительному в вашем возрасте романтизму.

Тут Петрова поправляла очки, укоризненно смотрела в глаза подруге и начинала объяснять:

— Мне было семнадцать лет. Я уехала из дома, чтобы изменить свою жизнь. Мне не на кого было рассчитывать, меня никто не поддерживал, я была абсолютно одинока, не верила в себя и нуждалась в сочувствии…

— И тут Бог послал вам волшебного помощника в железнодорожной форме?

— Думай что хочешь, — кипятилась Люся, наотрез отказывающаяся снимать со своего личного иконостаса образ Галины Семеновны Суконь.

Между тем информация о том, что в Одессе Петровой не на кого было рассчитывать, была несколько преувеличена. В городе акаций проживала Валина тетка, с которой договорились, что она приютит девочек на время сдачи экзаменов. В существовании тетки можно было не сомневаться. Факт ее присутствия в славном приморском городе подтверждался обратным адресом на конверте со штемпелем одесского почтового отделения…

— Валь, ты адрес уточнила?

— Зачем?

— Как зачем?! Спросить, как добраться.

— Я и так помню.

— Что ты помнишь? Ты же в Одессе ни разу не была!

— Адрес помню, — лениво пробурчала Валентина. — Переулок Пожарный, восемь.

— А ты хоть знаешь, в какую сторону ехать?

— Пока нет.

— Ну, ты даешь, Валь! В незнакомом городе… — воскликнула потрясенная спокойствием подруги Люся и внимательно посмотрела в лицо напарнице. — Что с тобой?

Валентина, утомленная путешествием по железной дороге, замедлила и без того медленный шаг, поставила фанерный чемодан и хаки-рюкзак на пыльный асфальт и вздохнула:

— Ничего.

— Ну как же ничего? — забеспокоилась почувствовавшая неладное Петрова.

— Мне кажется, — Валя уставилась себе под ноги, — зря мы сюда приехали. Я чувствую. Ничего у нас не получится! Потому что все не слава богу!

— Что у тебя не слава богу?! — удивилась Люся.

— Все! — начала причитать Валентина.

Петрова вдруг похолодела и почти шепотом произнесла:

— Валь, а ты адрес не перепутала?

— Какой адрес? — изумленно переспросила та.

— Как какой?! Тетки твоей.

— Люсь, ты что, дура? При чем тут тетка? Ты что, не слышишь меня? Приехала черт-те куда! В поезде чуть не умерла!

— Скажи еще, чуть замуж не вышла! — попыталась пошутить Петрова и осеклась.

Валентина встала посреди тротуара и заголосила как иерихонская труба. Слезы градом лились по румяным упругим щекам и срывались с подбородка на покрывшуюся пятнами грудь. Ниагара на перекрестках Южной Украины — безусловно, зрелище не для слабонервных. Одессе грозила нешуточная опасность, причем не со стороны моря, а со стороны железнодорожного вокзала. Петрова чувствовала ответственность перед городом-героем и его ни в чем не повинными жителями и потому решительно перешла в наступление:

— Валь, ну ты что? Ну ты что, в конце концов? Что случилось-то?

— Ничо-о-о не случи-и-и-лось, — завывала подруга. — Ничо-о… Домой хочу-у-у…

— Типун тебе на язык! Поступать же приехали.

Люся решительно взяла Валентину за руку и потащила к автобусной остановке, покрытой плотным ковром шелухи от семечек.

— Какой переулок? — прохрипела взмокшая Петрова.

— Пожарный, — неуверенно ответила Валя.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась Люся к высокому мужчине в льняной рубашке с отложным воротником, — как нам добраться до Пожарного переулка?

Вся остановка хором ответила:

— Никак.

— Как то есть никак?

— А никак, — поставил точку обладатель льняного воротничка.

— А почему? — не унималась Петрова.

— А потому что такого переулка в Одессе нема.

— Как это нема?

— Так это нема.

Люся с ненавистью посмотрела на всхлипывающую Валентину:

— Конверт дай.

Всхлип застрял в горле, и Валя судорожно начала рыскать по внешним отсекам огромного рюкзака:

— Потеряла.

Петрова была непреклонна:

— Не может быть. Ищи.

Люсина спутница в очередной раз пошла пятнами, бухнулась коленками в подсолнечную шелуху и лихо щелкнула замками фанерного чемодана:

— Счас-счас-счас-счас, — залепетала она. — Где-то был…

Ничуть не смущаясь любопытных взглядов, Валентина, как норная собака, вгрызалась в содержимое чемодана и выбрасывала наружу все лишнее. Лишним в этом ящике было все, за исключением упакованного в шуршащий целлофан пакета документов: школьного аттестата, свидетельства о рождении и паспорта.

— Где? — прорычала Петрова, наблюдая за тем, как подруга вытряхивает из пакета его содержимое.

— Вот! — Валентина вытянула из паспорта серый конверт, изрядно потертый на сгибах.

— Дай сюда, — скомандовала Люся.

Поправив сползшие очки, Петрова вгляделась в расплывавшиеся перед глазами строки. Пожарного переулка действительно не было. Вместо него значился переулок Полярников.

— Ты безнадежная дура, — вынесла она приговор подруге и показала конверт дядечке в льняной рубашке. — Переулок Полярников.

— Есть, есть такой, — обрадовался дядечка. — Пожарного нема, а Полярников бачил. На «шестерке» доихать можно.

— На «шестерке»? — переспросила Петрова. — А какая остановка?

— Конечная, — уже подсказывала толпа.

От нахлынувшей пять минут назад ярости не осталось и следа, Петровой стало неловко, стало жалко бестолковую Валю. Пытаясь справиться с ненужным, в сущности, раскаянием, Люся присела на корточки и помогла ей застегнуть чемодан.

— Дивчата! — вдруг заголосила вся остановка. — «Шестерка»!

От подъехавшего автобуса пыхнуло жаром, из распахнувшихся дверей горохом посыпались пассажиры, подставляя вспотевшие лица свежему воздуху. И благословляемые криком «Канечная!» подруги вошли в салон и плюхнулись на разогретые солнцем сиденья.

— Люсь, ну не злись, — заискивающе попросила Валентина.

— Я не злюсь, — тихо выдохнула Петрова, избегая смотреть на подругу.

— Я же вижу…

«Дивчата» молчали всю дорогу, до самой конечной остановки, в которую упирался знаменитый переулок Полярников. Выглядел он как китайская слобода: одна хибара тесно примыкала к другой. Плетни утратили защитную функцию, превратившись в декоративный элемент, нуждающийся в ремонте. Казалось, к городу слобода почти не имела отношения.

Петровой стало не по себе: она безошибочно уловила внутренний ритм слободской жизни, напоминающий тот, который царил в шахтерских поселках. Была суббота, о чем свидетельствовали развешанное на веревках, а то и по плетням, выстиранное белье и витиевато поднимающийся банный дымок. «Китайская» слобода замерла в предвкушении вечернего отдыха.

Подруги молча брели по переулку, еле передвигая ноги в плотной пыли. Люся чихала, периодически задвигая очки на лоб, чтобы протереть слезящиеся глаза. Они рассматривали номера домов, причем обнаруживали их в самых неожиданных местах. Где мелом, где масляной краской цифры были написаны на покосившихся дверях, скорчившихся калитках, а иногда и на почтовом ящике, прикрепленном прямо к плетню.

У дома восемь оказался неожиданно благопристойный вид: жестяная табличка с названием переулка и номером висела в положенном месте; стены выкрашены свежей краской омерзительного синего, как солдатское одеяло, цвета; доски в заборе — одной высоты, ладно пригнаны друг к другу, и, наконец, перед калиткой на небольшом травяном островке грязно-зеленого цвета развалилась мохнатая животина, вывалив розовый язык прямо в пыль.

Собака часто дышала, изнемогая от полуденной жары, и службу несла как-то лениво, вполсилы. Размеры пса впечатляли. Подруги остановились, не осмеливаясь подойти к калитке.

Молча постояли минуту-другую, а потом Валентина расправила плечи и решительно, как ей казалось, сделала шаг вперед. Собака, не сводя с посетителей глаз, перевалилась на спину, позволив барышням определить свой пол. Но когда Валя подняла ногу, чтобы сделать еще один шаг, кобель утробно зарычал.

— Ой! — от прежней решительности Валентины не осталось и следа. — Люсь, вдруг укусит?

Сменившая гнев на милость перед лицом общей опасности, Петрова шепотом произнесла:

— Если не делать резких движений, не укусит.

Пес, видимо, считал по-другому. Как-то неожиданно рассвирепев, он вскочил, задрал голову и отчаянно залаял.

— Мухтар! — послышался певучий женский голос. — Идь сюда!

Пес дернулся, но боевых позиций не сдал, залаяв звонко и устрашающе.

— Мухтар, ко мне! — скомандовала невидимая хозяйка.

Кобель занервничал, разрываясь между службой и интересом. Служба оказалась сильнее: рявкнув на прощание, Мухтар степенно вошел в калитку.

Девочки поспешили за ним. Навстречу им катилось нечто шарообразное, но невероятно обаятельное:

— Прыихалы? От и хорошо, што прыихалы!

Валентина после этих слов подбоченилась, выступила вперед — но шарик прокатился мимо:

— Валюша, дитынька, — шарик уткнулся в бок изумленной Петровой. — Прыихала. Як на батьку похожа! Така же худа, як он.

Люся растерялась. Зато Валентина, не скрывая неодобрения, отодвинула подругу и с обидой сказала:

— Валюша, между прочим, — это я!

Шарик заметался и поменял траекторию:

— Валюша, дитынька, прыихала! Як на мамку похожа! Така же толста, як вона.

Родственницы обнялись — встреча состоялась. И вскоре Петрова разглядела симпатичную физиономию, обнаженные от плеч налитые руки, натянутое на крепкое тело платье с огромными красными розами и две колотушки-ноги с толстыми грязными пятками.

— Теть Нина, — улыбнулась женщина и потянулась к Петровой.

Люся стояла как истукан, не зная, что делать: целоваться с незнакомыми людьми она не умела, а протянуть руку для приветствия просто не догадалась.

— Это Люся, — по-хозяйски представила подругу Валентина. — Со мной приехала поступать.

Интонация, с которой крупная Валя говорила о Петровой, отдавала некой снисходительностью и переворачивала ситуацию буквально с ног на голову. По тону Люсе слышалось, что она сплошное недоразумение, что взять ее с собой учиться в славный город-герой Одессу — это необдуманный шаг, что нянчиться с подругой не входило в Валины обязанности и что сочувствие к очкарикам — это тяжкая ноша для любого мало-мальски понимающего жизнь человека.

К счастью, тетя Нина оказалась глуха к интонациям племянницы: Петрова в ней вызывала искреннюю жалость — худая, в очках, и коленки торчат, как руль у велосипеда.

— Ты чья? — с неподдельным интересом спросила хозяйка дома номер восемь по переулку Полярников.

— Я Петрова.

Тетя Нина вопросительно посмотрела на демонстративно отвернувшуюся племянницу и, не найдя взаимопонимания, вновь прыгнула в Люсину сторону.

— Ты, часом, не сирота? А то худа больно. Шо, и мамка есть, и батька?

— Люськин отец с ними не живет, — небрежно пояснила Валя. — А у матери своих еще трое.

— Дитынька, — засморкалась тетя Нина, — то-то я смотрю: худа, як щепка, очки по хлазьям, платье сирое…

— Какое? — изумленно переспросила Петрова, одетая в крепдешиновый сарафан синего цвета с ромашками по жеваному подолу.

— Тетя Нина, — высокомерно прокомментировала Валентина, поправляя на голове несуществующую корону, — хочет сказать, что на тебе бедное, неопрятное платье.

Люся сникла. Но милосердие чужой тетки не знало границ: шаровая молния, покрытая огромными розами, решила сделать бедную девочку счастливой и равной собственной племяннице.

— Пидэм-пидэм, — торопила она казанскую сироту, подталкивая к дому своей сросшейся с животом грудью.

Валя плелась следом, досадуя на глупую тетку и наглую Люську. Впрочем, досада не успела укрепиться. Вместо нее появилось здоровое девичье любопытство: перед Валькиными глазами материализовалась фигура из кинохроники «Мы с Трезором на дозоре».

Под раскидистой яблоней на скамейке, тоже выкрашенной в цвет синего солдатского одеяла, в одних штанах со штрипками и в тапочках на босу ногу сидел Хозяин. Его левая рука по-барски покоилась на лохматой башке уже знакомого кобеля.

— Р-р-р-р-р, — утробно пророкотала псина, но быстро умолкла, почувствовав давление хозяйской ладони.

Валины глаза засверкали.

— Я боюсь, — кокетливо обратилась она к сидевшему на скамейке.

— А ты не боись, — успокоил ее парень. — Он не кусается. Он у меня умный.

— Умный не умный, а зверь.

— И я зверь. Меня тоже боишься? — глухо произнес собеседник.

— Тебя? — Валентина повела плечами, явив миру сжатую тесным бюстгальтером грудь. — Тебя не боюсь.

Если бы увлеченная благотворительностью тетя Нина могла на расстоянии почувствовать напряжение между двумя разнополыми зарядами, то она со скоростью шаровой молнии выкатилась бы из дома и, невзирая на опасность, встала бы между ними. Но тетя Нина была занята, потому ситуация развивалась по энергетическим законам безудержной страсти.

Валентина, наделенная соблазнительными формами, томно взирала вокруг, избегая смотреть на сидевшего перед ней владельца умного кобеля. По тому, как она держалась, ее можно было сравнить с самим Наполеоном, осматривающим поле Аустерлицкого сражения. Дивизионный генерал любовного фронта удовлетворенно озирал павшие к ногам жертвы неожиданно возникшей страсти: и пес, и его хозяин плотоядно смотрели на роскошное женское тело, а над ними слагали гимны амуры всех мастей.

— Валя, — зардевшись, произнесла облаченная в одежду смертных аппетитная Венера. — А вы тети-Нинин сын? Тарас?

— Тарас.

— Ясно… А это Мухтар?

Пес навострил уши.

— Мухтар, — лаконично произнес парень и надавил на собачью башку еще сильнее.

Пес в ответ благодарно закосил глазом и пару раз шлепнул хвостом в знак согласия.

— А тетя Нина писала маме, что вы в армии.

— А я и был в армии. Недавно демобилизовался.

— Чего? — не поняла Валя.

— Демобилизовался, — повторил Тарас и похлопал рукой по синей скамейке: — Давай, сестренка, присаживайся. Не бойся.

Со словами «Да я и не боюсь» Валентина сделала шаг вперед, колыхнув грудью так, что по воздуху поплыли какие-то соблазнительные волны.

Второй шаг девушки заставил Мухтара затосковать, застесняться и отвернуться от двуногих. Третьего шага как такового не было: Тарас просто протянул руку и дернул родственницу к себе. Валентина грузно рухнула на скамейку и шаловливо хихикнула:

— Ой!

— Вот тебе и «ой».

— А вы в каком звании?

— Сержант запаса.

И хотя Валечке это ни о чем не говорило, она все равно преисполнилась сестринской гордости и даже придвинулась к Тарасу поближе. Заметив это, брат встречно попытался максимально сократить дистанцию. В результате Валина грудь уперлась в металлический пресс сержанта запаса, отчего тот глубоко задышал и вытер влажные ладони о солдатские штаны со штрипками.

— Поступать приехала? — новоявленный брат пока держал себя в руках.

— Да, — с придыханием подтвердила Валя.

— Тебе оно надо?

— Люське надо. Врачом хочет стать.

— А ты хочешь? — Рука сержанта запаса заскользила по сестринской спине по направлению к вожделенным буграм, каждый из которых был размером с половинку большого арбуза.

— Да, — согласилась Валентина.

— Людей, значит, лечить будешь?

— Буду, — зардевшись, ответила сестрица, и половинки арбуза разом напряглись.

— То-о-очно? — задышал ей в ухо Тарас, и Валю обдало жаром.

— Да, — почти простонала девушка.

Но когда братская рука попыталась как-то уж очень резко укоротить подол, а заодно проверить мраморную гладкость бедра, Валентина уверенно отказалась от осмотра и целомудренно сдвинула колени.

— Жарко, — пожаловалась Валя Тарасу. — Я от жары сознание теряю.

«А я от тебя», — захотелось услышать ей в ответ. И когда долгожданное «Я от тебя» прозвучало, Вале стало настолько приятно, что она неосмотрительно сделала еще одно встречное движение. Его Тарас понял буквально и ринулся в бой. Парня особенно манила Валина грудь, такая же упругая и наливная, как половинки арбузов. От столь непривычных ощущений Валентина залилась краской, но не сдвинулась ни на сантиметр. Похоже, военные действия ей категорически нравились.

Между родственниками шел интенсивный процесс достижения полного взаимопонимания. Первым не выдержал Мухтар и жалобно заскулил. Тарас пнул его босой ногой, но пес не успокаивался и бил тревогу изо всей своей собачьей нравственности. Верный своему долгу — служить хозяину, он старался изо всех сил, но Тарас игнорировал собачье рвение. Тогда Мухтару не осталось ничего другого, как обратиться в вышестоящие инстанции, возглавляемые шаровой молнией по имени Нина Семеновна. Она же — «мать». Она же — «теть Нина». Она же — «добрейшей души человек».

Пока брат с сестрой с интересом изучали друг друга, добрейшей души человек наслаждался ролью факира. Распахнув дверцы дубового шкафа величиной с каморку Раскольникова, «теть Нина» придирчиво осматривала содержимое. Там хранилось богатство, способное превратить Золушку в принцессу. Линялые крепдешиновые платья напоминали послевоенные фасоны, скроенные швеей-самоучкой. Размер был чуть больше Люсиного, но значительно меньше габаритов самой Нины Семеновны, что еще раз подчеркивало древность происхождения нарядов.

— Нравится? — не сомневаясь в положительном ответе, спрашивала хозяйка Петрову.

— Нравится, — не сомневаясь, что именно так и надо говорить, отвечала Золушка, ощупывая цветастый шелк на плечиках.

— Вот и надевай, — расщедрилась Нина Семеновна и одобрительно кивнула Петровой.

В это время Мухтар, веривший в высшую справедливость в образе матери Хозяина, выскочил из-под скамьи и, отставив решительно заднюю лапу, призывно залаял в сторону дома, в одной из комнат которого шла примерка. Ни о чем не подозревавшая фея выглянула в окно:

— Тарас, сынку, шо этот проклятущий кобелина брешет? Чи кто прыйшел?

Словесный разряд шаровой молнии пролетел мимо сыновних ушей. Да и как бы Тарас ответил, если был так увлечен неожиданно обретенной сестрой. Движения рук сержанта запаса напоминали точные и нежные касания сапера. И как только специалист убеждался, что взрыва не будет, то бросался на вожделенный объект, как голодный пес на сахарную кость. Валечка в этот момент тихо постанывала, покорно опустив руки по швам. Даже не знакомому со стратегией и тактикой человеку стало бы понятно: крепость взята, победа на стороне нашей доблестной армии в лице Тараса Шепитько.

Но и победители, бывает, остаются хоть и с трофеями, но без наград командования.

Командование, раздраженное настойчивым лаем сторожевого пса, осталось крайне недовольно увиденным. Оно просто представило зал суда, синюю форму прокурора, укоризненный взгляд обманутых родственников, бритую голову вчерашнего победителя, огромный, до носа, живот племянницы и свои седые виски. Этого командование допустить не могло, а потому истошно заголосило:

— Тарас, кобель ты такий! Шо ты робишь, дурынь? А ну брось! Я тоби сыйчас… Валька, сучка! Вся — в мать…

Первой очнулась Валечка и оттолкнула брата. Тот не сразу понял, что скоро — трибунал, а потому попытался возобновить процесс. Это и стало тактической ошибкой сержанта запаса. Шаровая молния выкатилась из дома — и жестокие репрессии начались прямо у злополучной скамейки. Сначала Нина Семеновна залепила пощечину племяннице, потом — сыну, потом — снова племяннице, потом — оплеуху сыну. Даже Мухтару и тому досталось. В итоге пес ретировался к забору, Валя — к дому, и только Тарас не сдвинулся с места, приговаривая, не глядя на мать:

— Ну и шо? И шо ты взбеленилась?

От возложенной на нее ответственности женщина расплакалась и запричитала:

— Ты дурной. Кобель. Вона — сучка. Шо я ейной матери кажу? Батьке кажу? Шоб духу ее здесь ни было!

— Ма-а-ать, — протянул Тарас. — Ты успокойся, не трону я ее.

В ответ Нина Семеновна завыла, но взгляда от окна, где маячила проклятущая Валька, не отвела:

— Телеграмму дам батьке, пусть побачит, яка у него дивчина уродилась.

Тарас уговаривать мать не стал, сел рядом, достал изрядно помятую пачку папирос и задумчиво вынул из нее одну. Помял, вложил обратно и с тоской посмотрел в сторону все того же окна. Нина Семеновна перехватила взгляд сына и сразу поняла: плохо дело. Вытерла слезы и покатилась к дому.

— Сумасшедшая ты, Валь, — Люся действий подруги не понимала. — Ты ж его первый раз видишь!

— Ну и что?

— Ну и то: выгонят тебя отсюда.

— Не меня одну, тебя тоже выгонят.

Петрова не успела ничего ответить. Дверь распахнулась, и шаровая молния засветилась агрессивными огнями. Общий смысл этой цветомузыки сводился к единственной фразе: «Пошли вон!»

Валя, получившая предложение выбрать между позором и забвением, выбрала второе. И вскоре девочки покинули гостеприимный дом, сопровождаемые негостеприимным взглядом Нины Семеновны Шепитько. Пока шли к остановке, молчали…

Еще бы! Петрова осталась без нового платья, Валя — без нового брата, Тарас — без удовольствия. Грустная, в принципе, история, комментарий к которой уже был составлен века два назад: «А счастье было так близко, так возможно!»

— Ты не поверишь! — хохотала Люся. — Что значит судьба! Она ведь выйдет за него замуж!

— Он же брат…

— Ну и что? Такое бывает.

— Это понятно, что бывает. А как же тетя Нина?

— Тетя Нина? Сначала сопротивлялась, проклинала, перед Тарасом на колени падала — умоляла с родней не ссорить… Но Валентина впилась в него мертвой хваткой.

— Любовь, что ли, такая?

— Про любовь не знаю. Мне кажется, просто домой не хотела возвращаться.

— Не вернулась?

— Нет. Хотя в институт не поступила.

— Чего же она в Одессе делала?

— Ничего. После того как Тарас ее из окна общежития вытащил, быстро забеременела. Рожала уже в Айхале. Это где-то на Севере.

— Понятно, жару ведь ваша подруга, кажется, плохо переносила?

— Она действительно жару не переносила, — с готовностью подтверждала Люся, намеренно не замечая подвоха в вопросе подруги. — Ты же помнишь, я рассказывала. И про общежитие рассказывала.

— Про общежитие не рассказывали.

— Да ты что?!

Девочки уже потащились к остановке, а тетя Нина еще долго не могла успокоиться. Душу ее разрывали два чувства: мести и вины. Причем второе не давало развиваться первому — поэтому ни на какую почту «стучать телеграмму» Валиным родителям тетя Нина не пошла, а через день отправила сына искать пропавшую родственницу.

Где могли находиться беглянки, сержант догадался довольно быстро и отправился в район студенческих общежитий. Каково же было его удивление, когда на вахте мединститута ему сообщили, что приемная кампания еще не началась и предоставить информацию о двух иногородних барышнях нет никакой возможности. Это было истинной правдой: до начала подачи документов оставалось еще какое-то время. Тарас растерялся.

Но растерялся не только он. Например, Петрова, узнав, что ночевать негде, предложила Валентине вернуться в злополучный переулок Полярников. Та с негодованием отказалась, укоризненно посмотрев в глаза подруге.

В результате две иногородние девицы сидели возле заветной общаги и с завистью смотрели на ее обитателей.

— Что-то нужно делать, — промолвила Петрова. — Не ночевать же на улице.

— Говорила я тебе, — проворчала Валентина. — Ничего хорошего из этого не получится. Надо ехать домой.

— Ну и поезжай, — абсолютно спокойно обронила Люся.

— А ты? Ты поедешь?

— Нет. — Петрова умела быть твердой.

Валя заплакала — она с трудом мирилась с разочарованиями:

— Зачем я тебя только послушалась?

— Ты меня как раз не слушалась, — без эмоций отреагировала Люся.

— Ты мне обещала, — набирала обороты Валя, — что все будет хорошо! А нам ночевать негде! Документы начнут принимать только через три дня! Я есть хочу.

— Валь, а я-то здесь при чем?

— При том! Если бы не ты, я бы никуда не поехала!

— Так возвращайся.

— Не хочу возвращаться.

— Ну, значит, не возвращайся.

— Тебе легко говорить, — залилась слезами Валентина.

У Петровой проснулась совесть и обострилось чувство ответственности.

— Подожди, я сейчас, — предупредила она плачущую подругу и направилась к общежитию.

Из распахнутого окна первого этажа раздавался женский смех. Это Люсю приободрило.

— Девчонки! — крикнула она в наполненную смехом комнату.

— Чего тебе? — легла грудью на подоконник разбитная загорелая блондинка.

— Помогите нам, — приступила Петрова к делу. — Мы приехали поступать, а документы начнут принимать только через три дня. И без направления из приемной комиссии общежитие нам не дают. В общем, ночевать нам негде… Может, пустите?

Блондинка исчезла, и смех на какое-то время прекратился. «Кого нужно пустить?» — донеслось до Петровой, и она внимательно прислушалась.

— Томка, ну зачем нам нужны еще две?

— Они нам, конечно, не нужны, но ведь мы тоже когда-то сюда приехали, никого не знали, — увещевала соседок Тамара.

— И что, теперь всех абитуриентов у себя селить будем?

— Зачем всех? Только этих двух!

— Тогда чтоб с толком: пусть хотя бы полы помоют и окна.

— Ну, окна мыть ни к чему, — возразила Тамара. — А вот полы и ужин приготовить…

После долгих препираний Петрову позвали.

— Берете?

— Берем, но при одном условии.

— Мы согласны.

— Подожди соглашаться, может, раздумаете.

— Не раздумаем, — заверила Петрова.

В окно выглянули остальные девушки и затараторили. В результате условий оказалось не одно, а очевидно больше: полы мыть, еду готовить, по тумбочкам не лазить, чужое не надевать, в комнату заходить не через вахту, а исключительно через окно.

Неспортивная Петрова прыжков с препятствиями не испугалась, в очередной раз заверила благодетельниц, что очень даже «за», и позвала Валентину. Та медленно подошла.

— Валь, представляешь, девочки согласились нас приютить. У себя в комнате.

— Хорошо, — с достоинством ответила Валечка и, подхватив только свои вещи, направилась ко входу в общежитие.

— Стой! — засуетилась Петрова. — Туда нельзя. Вахтер не пустит, у нас пропуска нет. В окно нужно лезть.

— Я в окно не полезу, — категорически отказалась еще одна неспортивная девушка и вернулась к скамейке.

— Я тебе помогу, — пообещала Люся.

— А ты сама-то залезть пробовала?

Отступать Петровой было некуда, позади — только застеленные газетами скамейки. Люся браво подошла к распахнутому окну, поставила правую ногу на кирпичный выступ, приподнялась, зацепилась руками за подоконник и взлетела вверх. Там ее приняла Тамара:

— А вещи?

— А вещи Валя подаст.

— Вот эта толстая?

— Она не толстая, — вступилась за подругу Петрова.

— Очень даже толстая, — Тамара прищурилась, — и недовольная. Эй, — завопила она. — Вещи давай!

Валя даже не повернула головы.

— Слушай, она у тебя не просто толстая и недовольная, но еще и глухая! Как твою толстуху зовут?

— Валя.

Тамара набрала в грудь воздуху и заорала:

— Валенти-и-на, оглохла? Вещи дай!

Валя, втянув голову в плечи, повернулась на крик и перебежками, попутно переставляя теперь уже два чемодана и рюкзак, бросилась к окну. Петрова глазам своим не поверила: под зычными командами Тамары Валя превратилась из барыни в услужливую холопку. Доставив вещи к окну, пышная Валентина суетливо заметалась рядом и подала нехитрое, но громоздкое барахло.

Тамара, скрестив руки, дождалась, когда загрузка вещей в комнату подошла к концу, и зычно скомандовала:

— Теперь ты давай.

Валечка послушно кивнула и попыталась повторить за Петровой спортивные па. Так же поставила ногу на выступ, так же зацепилась руками за подоконник, но взлететь, подобно птице, не смогла. Только нелепо взмахнула руками-крыльями и грузно приземлилась на ноги.

— Давай еще раз, — снова скомандовала Тамара.

Валя вновь повторила попытку и так же безрезультатно.

— Ну и корова, — подытожили глядевшие в окно девушки.

Валентина готова была заплакать, но собравшаяся у нее за спиной толпа любопытных заставила собрать волю в кулак и вновь попытаться взять высоту. Не тут-то было. В результате Тамара обратилась к зрителям:

— Подтолкните, что ли, девушку!

Валя покраснела, но помощь приняла. Бодрый юноша, отвешивая скабрезные замечания, пристроился сзади и возложил руки на крупные ягодицы.

— Не надорвись, — съязвила Тамара, глядя на довольное лицо соседа по общежитию.

— Не надорвусь, — заверил тот. И, не отпуская рук, скомандовал спортсменке-неудачнице: — На счет «три» подскакивай. И-и-и раз, и-и-и два, и-и-и три!

Валечка послушно и старательно подпрыгнула. Получилось гораздо лучше. Высота была взята с виду легко, но по правде — не совсем: девушка плюхнулась на подоконник, выставив на всеобщее обозрение шикарный зад.

Толпа загоготала, Петрова с Тамарой начали старательно тянуть Валю за руки, а личный тренер — с видимым удовольствием подталкивать под ягодицы. Вскоре коллективные усилия увенчались успехом. Валечка перевалилась через подоконник и оказалась в комнате, прошипев в Люсин адрес:

— Ну ты и сволочь!

Петрова ахнула, задохнулась от обиды и, поправив сползшие очки, поняла: дружба кончилась.

— То есть вы разругались?

— Нет, мы не ругались, — Люся пыталась избежать осуждения.

— И что, дальше вы жили душа в душу?!

— Жить вместе не было никакой нужды. Валя завалила первый же экзамен, но не особо расстроилась: позвонила родителям и сообщила, что домой не вернется…

— Это откуда же в ней взялась такая самостоятельность?

— Да не было никакой самостоятельности! Тарас же нас разыскал.

— И вытащил ее из окна, — подсказала подруга.

— Точно! Девчонки, хоть Валю и невзлюбили, выгонять не стали. Вот она целыми днями на подоконнике и висела. И пока я экзамены сдавала, — Люся лукаво улыбнулась, — Тарас ее и нашел.

— Дальше понятно: он предложил ей руку и сердце.

— Насчет руки и сердца не знаю, но кое-что предложил. Причем на Томкиной кровати. В общем, был скандал.

— С Тамарой?

— И с Тамарой, и с комендантом, и, в очередной раз, с тетей Ниной.

— Ну теперь-то они живут счастливо?

— Теперь они не живут: Тарас спился, Валя много работает, вся больная.

— То есть чуда не произошло?

— Видимо, нет, — нехотя призналась Петрова, горой стоявшая за справедливость.

Ну уж если за справедливость, то иногда Люся в Айхал звонила, с Валей разговаривала, точнее, слушала. А подруга юности даже иногда отправляла Петровой письма. С фотографиями: в центре — толстая блондинка с крутым перманентом и вытаращенными глазами, вокруг нее — великовозрастные дяди-дети уголовной внешности, чьи мизинцы украшали золотые печатки с крупными камнями.

Свои фотографии Люся ей не отправляла.

Об Одессе Петрова всегда рассказывала с воодушевлением, что и понятно — молодость. На вопросы о личной жизни с готовностью отвечала:

— Знаешь, я такая наивная тогда была, мне всегда казалось, что парням нравиться не могу, что они со мной дружат.

— Это медики-то дружат?

— У тебя какое-то извращенное представление о нашей профессии.

— Минуточку, не вы ли рассказывали, как девчонки на свидание с морячками в окна прыгали, а потом под утро возвращались? Не всегда же в Одессе было лето.

— Ну, во-первых, не все прыгали. А во-вторых, мне особо некогда было — я работала.

— То есть вы не прыгали?

— Я? Нет.

— Значит, кроме Павлика, и вспомнить нечего?

— Ну почему же?

Петрова хитро улыбалась и потягивалась.

Был Владик. Студент-старшекурсник. Номенклатурное дитя с правильными представлениями о жизни. Суть этих представлений сводилась к постоянному соответствию родительским пожеланиям: халат — белый, диплом — красный, жена — скромная.

Иногда Владик отступал от заданного курса и двигался по направлению к тем, кто с готовностью, без ужимок, соглашался поделиться с ним радостью. Естественно, плотской.

В институтской среде любовником Владик слыл отменным: нежным и обстоятельным. Но Петрова ничего об этом не знала, потому что весь первый семестр трудилась как каторжная. Не секрет, что многие вещи она понимала буквально, поэтому слова преподавателей, что студент первого курса работает на свою репутацию, а оставшееся время репутация — на него, восприняла как руководство к действию. По этой причине на первом году обучения Петрова ни разу не сходила на танцы в гарнизонный Дом офицеров, ни разу не проспала утреннюю лекцию, ни разу не сбежала ни с одного общественного мероприятия. Колхозы, субботники, политинформации, комсомольские собрания факультета — все это она воспринимала с противоестественной для семнадцатилетней барышни ответственностью. Кроме того, Петрова устроилась на работу в первую городскую больницу нянечкой. Собственно, ее одесский послужной список мог служить лучшей рекомендацией в профессии: нянечка — медсестра детского отделения, потом — хирургического, потом еще какого-нибудь. Отнюдь не каждый новоиспеченный доктор мог похвастаться таким количеством медицинских «университетов». А вот Петрова могла бы, но… никогда этого не делала. «Было и было…» — пожимала она плечами, чего, мол, тут рассусоливать?

— Вы что, действительно решили набраться опыта и медицинскую карьеру начать с мытья уток?

— Да брось ты, мне были нужны деньги.

Признаваясь в этом, Люся сердилась. Миф о воплощении высокой мечты рушился на глазах младшей подруги. Петрова ощущала себя предательницей по отношению к юности, а потому искала пути к реабилитации.

— Ты понимаешь, — тянула она. — С одной стороны, я зарабатывала себе на жизнь. Стипендии не хватало.

— А разве вам из дома совсем ничего не присылали?

— Мама Лена пересылала какие-то крохи, но я отправляла их обратно. Мне было неловко: она же меня растила, а я — кусок из семьи.

…

— С другой стороны, я многому научилась в профессии.

Петрова не лукавила. И, между прочим, пациенты этими ее умениями активно пользовались: поставьте систему, откапайте взрослого дяденьку, сделайте ребеночку клизму, вставьте дочечке свечечку, уколите, погладьте и все такое. Но прежде, чем это произошло, Петровой пришлось стать каторжницей.

К сессии Люсе приходилось готовиться ночами, и не в комнате, вмещавшей в себя еще трех соседок, а в холле на этаже. Именно его в одну прекрасную ночь и пересек Владислав Геннадьевич Измайлов, тайком пробиравшийся из женского отсека общежития в мужской.

Встреча с Петровой стала для номенклатурного дитяти полной неожиданностью. Никто не мог потрясти обласканного старшекурсницами студента, но вот Люся сумела: линялый байковый халат общего пользования (надевался для тепла бегавшими на лестницу перекурить студентками), две худые ноги в шерстяных носках грязно-серого цвета, распухший от очередного приступа аллергии нос и очки в оправе, лишенной изящества. Петрова шмыгала и прикашливала, но дело свое продолжала — старательно раскрашивала анатомический атлас уже неизвестно на какой странице.

Поначалу Владик заподозрил в этом существе одну из дежурных, но быстро сориентировался, что род занятий свидетельствует о принадлежности к иной социальной категории. Измайлов, набрав в грудь побольше воздуха, замер над ничего не подозревавшей Петровой и по-военному гаркнул:

— Почему нарушаете правила проживания в общежитии? Какой курс?

Люся медленно подняла отекшее лицо с заплывшими глазами и, поправив очки, спросила:

— Что?

— Повторяю вопрос: какой курс и почему нарушаете правила проживания в общежитии?

— Говорите тише, пожалуйста. Все уже спят.

— Не все: я не сплю, вы не спите, она не спит, он не спит, они не спят, мы не спим… Измайлов, — представился полуночник и приземлился рядом. — Владислав Геннадьевич, студент, курс пятый.

— Петрова, — Люся приняла правила игры. — Людмила Сергеевна, студентка, курс первый.

— Ты откуда такая языкастая?

— Обычно говорят, очкастая, — усмехнулась Петрова.

— При чем тут это?

— Я же говорю, обычно. Только ленивый не замечает.

— Значит, я и есть ленивый. Чего творим?

Люся перевернула страницу и торжественно прочитала:

— Мышцы.

— А днем чего, недосуг?

— Недосуг, работала.

— Нужда замучила или ради интереса науке служим? Напоминаю: науке служить — мозги сушить.

— То-то, я смотрю, они у вас девственно влажные.

— Смело, — покачал головой Измайлов. И неожиданно предложил: — А слабо по ночному городу со мной прогуляться?

— Слабо, Владислав Геннадьевич. И по ночному, и по любому другому.

Измайлов опешил:

— Это почему?

— Не хочу.

— А если на свидание приглашу?

— Если на свидание, — Люся улыбнулась, — тогда подумаю.

Петрова захлопнула атлас, прихватила карандаши (те вкусно стукнули друг об друга) и резко встала:

— Спокойной ночи, студент пятого курса.

В ответ Владик, не проронив ни слова, убрал ноги, а полуночница в байковом халате прошла мимо, не оглянувшись.

Дальше все произошло, как в романтической истории: любопытство героя, поиск незнакомки, встреча, первое свидание, второе свидание, прогулки под луной, ночной пляж, платонические чувства, предложение выйти замуж, разлука.

— А разлука-то зачем?

— А я замуж вышла. За Павлика.

— А Измайлов-то вас чем не устроил?

— Я была ему не пара.

— Кто это сказал?

— Все это сказали.

Роман Петровой с Измайловым стал главным событием того учебного года. Причем Люсе даже никто не завидовал, потому что никто не верил в искренность интереса Владика. Студенческое сообщество постановило считать происходящее измайловской блажью: хочет парень взять крепость приступом — пусть берет. Все ждали грехопадения Петровой, даже не догадываясь о том, насколько целомудренными были ее отношения с Измайловым. Владик терпеливо встречал Люсю с дежурства, на правах «старожила» организовывал ей увлекательные экскурсии по Одессе, курировал на экзаменах, пожимал в кино ручку и, обнимая, почему-то всегда прижимался к ее виску. Прижимался, еле ощутимо целовал и вздыхал грустно. Петровой это нравилось.

— И больше ничего не было?

— Нет. Он от меня этого не требовал. К тому же не все объясняется постелью, и это тебе известно.

— С семнадцати до сорока этим объясняется все.

— Зря ты так думаешь. Ему от меня было нужно общение. Мы очень много разговаривали. Обо всем.

— Тогда почему разрыв?

— Он уехал. Попросил ждать его.

— И вы ждали?

— Да, целый год.

— И что же Измайлов? Не вернулся?

— Вернулся. Но за мной ухаживал Павлик, и он решил не мешать.

— А откуда вы это знаете?

— Он сам объяснил мне. В открытке.

— То есть ни встречи, ни разговора не было?

— Нет, — Петрова загрустила. — Я тогда думала, что умру.

Но не умерла, а ушла в работу. Это стало привычкой. Не умерла еще и потому, что могла погибнуть на самом деле: в Одессе случилось землетрясение, и Люся поняла, что от любви не умирают: есть силы пострашнее. Например, силы земли.

В тот день Петрова дежурила в детском инфекционном отделении. Как обычно, готовила инъекции к вечерним процедурам. Как обычно, сверяла каждую дозу с назначением в истории болезни и пересчитывала шприцы на эмалированном лотке. Все было как обычно, за исключением одного — в процедурной слышалось постоянное позвякивание, этакий хрустальный перезвон.

Грешным делом, Люся подумала, что звенит в ушах от недосыпания. Потрясла головой и растерла уши — звон продолжался и с каждой минутой становился все сильнее. Прислушавшись, Люся различила в хрустальном гуле звуки: тонкое клацанье металла и нежное дребезжание стекла. А потом по скользкому белому кафелю на нее просто поехал какими-то косыми рывками столик, издавая довольно мерзкий визг.

Петрова не поверила своим глазам и по привычке подтянула очки к переносице. Все правильно: никакого переутомления, чистая реальность, данная нам в ощущениях. Вокруг все вибрировало.

Люся выглянула в коридор и обмерла: с потолка сыпалась побелка и отваливалась штукатурка. Больничный коридор стал похож на заброшенную каменоломню, над которой неосмотрительно пустили метро. На потолке обнажились когда-то замазанные шпатлевкой трещины, и из них струйкой сыпался белый порошок. Несколько раз гасла лампа на столе у дежурной сестры, а сама сестра с перекошенным лицом следила за действиями своей подчиненной.

И Петрова, и ее коллега синхронно рванули к репродуктору. Так и есть, местное радио транслировало: землетрясение в Одессе, столько-то баллов, население просят срочно покинуть помещения, взяв с собой документы. Текст в репродукторе звучал торжественно, было такое чувство, что началась война. Из палат стали выглядывать обеспокоенные мамочки, некоторые — с грудными детьми на руках.

— Почему нас не эвакуируют? — удивлялись они.

— Спокойно. Все под контролем, — изрекла Люся и удалилась с коллегой на совещание.

— Мы и правда должны их эвакуировать, — занервничала старшая сестра.

— Вдвоем? — логично поинтересовалась Петрова. А потом поделилась своими соображениями: — Во-первых, одних только мамочек в отделении не меньше двадцати человек. Умножаем на два — уже сорок. Плюс дети, лежащие без родителей. Во-вторых, если объявить эвакуацию, начнется паника, все бросятся к дверям, получится давка, могут затоптать друг друга. В-третьих, часть детей — лежачие, часть — под системами. Мы просто не сможем создать всем одинаковые условия для транспортировки.

— Может, тогда позвонить в приемное отделение или ноль один?

— Звони, — согласилась Люся, но попытка не увенчалась успехом: связи не было.

— Я слышала, — наморщив лоб, припомнила старшая сестра, — что во время землетрясения нужно становиться в дверном проеме.

— Исключено! Ты же не поставишь в каждый проем по пятнадцать человек.

— Тогда что делать?

— Посмотрим по обстоятельствам, — предложила Люся и распахнула дверь процедурной.

Видимо, их с напарницей совещание длилось слишком долго. За это время большая часть мамочек успела обрядиться в байковые халаты и выстроиться в коридоре, демонстрируя готовность покинуть отделение.

— Почему нас не эвакуируют? У нас дети!

— Эвакуации не будет, — заверила их Петрова и, направляясь к входной двери, отметила: — Можете расходиться по палатам.

— Вы не имеете права держать нас здесь! — заголосила одна из мамаш, не выдержав нервного напряжения.

— Имею, — уверенно заявила Люся. — Эвакуация больных всех отделений должна проводиться централизованно. Никакого приказа об ее начале пока не поступало. Правда? — обернулась она к напарнице, рассчитывая на поддержку, но никого рядом не увидела.

Люся осталась один на один с обезумевшими от страха мамочками. Стало жутко. Холодными и влажными от ужаса руками Петрова потянула на себя стоявшую в углу швабру, ловко перевернула в воздухе и резко вставила палку в проем между дверными ручками.

— Я сказала расходиться по палатам.

Люсины слова влетели в поле ненависти и страха. И тут потух свет. «Всё», — подумала Петрова и представила детали собственной смерти. Смерть выглядела не героически, а как-то натуралистично и мелко, словно иллюстрация к учебнику по судмедэкспертизе: оцинкованный стол, а на нем — лоскутки белого халата, клочки волос и, в небольшом отдалении, на расстоянии черно-белой линейки, очки с треснувшими стеклами.

«Как-то мне нехорошо, — подумала Петрова и что есть силы зажмурила глаза. — Господи! — взмолилась она. — Ну почему именно сейчас? Ну почему так?»

Всевышний в диалог с просительницей вступать не собирался, но, что странно, не торопились действовать и толпившиеся в коридоре мамочки. Заплакал чей-то ребенок. Петрова вздрогнула: «Началось!» На секунду сверкнул свет, озарив коридор, полный опасности. Люся почувствовала под ногами мощный толчок — и свет снова погас.

«Пора открывать дверь», — решила Петрова и потянула швабру на себя.

Та даже не шелохнулась.

— Черт, — выругалась Люся. — Заклинило.

Видимо, последний земной толчок оказался столь мощным, что одна из половинок входной двери в здании дореволюционной постройки просела, и швабру заклинило намертво.

Конец ознакомительного фрагмента.