Цветное лето, чёрно-белая зима. Школьный ретророман

Сергей Листвин

Падение Берлинской стены необратимо меняет СССР. На пересечении миров ленинградской богемы и советской элиты с пространством универсального мифа, в котором соединяется эстетика Калевалы и японская концепция тайной, мистической красоты «югэн», начинается история взросления, творческого поиска и любви семнадцатилетнего андеграундного фотографа из западной Карелии и дочери дипломата, начинающей певицы из Литвы.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЗЛАТЕ

Редактор Евгения Белянина

© Сергей Листвин, 2023

ISBN 978-5-4474-3453-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ЛЮДИ И ЖИВОТНЫЕ В СУМЕРКАХ

СОЛНЦЕ заглянуло в комнату Макса и осветило неприбранный стол, заваленный книгами и фотографиями, скользнуло по чашке с недопитым чаем, по блюдцу с позавчерашним кусочком сыра, по высохшим пятнам от проявителя, которые обилием мелких кристалликов были похожи на соляные озёра. Трёхлитровая банка вишнёвого варенья засветилась, как огромный рубин, затанцевали золотые пылинки над красным ковром, а фотоаппарат, лежавший на тумбочке около кровати Макса, послал ему в глаза солнечный зайчик.

Макс поднял ладонь к лицу, закрываясь от света, и окончательно проснулся. Летний ветер шевелил тюль, донося с улицы шуршание свежей листвы и умопомрачительный запах сирени. Торопиться было некуда. О школе можно забыть до сентября, квартира — в полном его распоряжении, родители — в экспедиции.

Перед отъездом отец сказал:

— Максим, я знаю тебя почти семнадцать лет и представляю, на что будет похожа квартира через месяц. У меня к тебе только две просьбы: воздержись от необратимых действий и приберись к нашему приезду.

— Конечно, — заверил его Макс.

Мама с сомнением поглядела на него:

— Это ведь бесполезно — просить тебя есть что-то, кроме бутербродов и яичницы?

Макс пообещал:

— Буду варить суп. Иногда.

Они обнялись, и родители заторопились вниз к машине.

Больше об этом разговоре Макс не вспоминал.

Он встал и пошёл умываться. Взглянул на своё отражение, подумал, что пора перевесить зеркало повыше, а то приходится слишком нагибаться, плеснул в лицо пригоршню воды, моргнул и промокнул лицо полотенцем. Ладонью пригладил растрёпанные волосы, выдавил на щётку остатки Поморина и стал чистить зубы.

Надо дойти до магазина, пасту купить, — подумал он.

В магазин он не ходил давно, поэтому в холодильнике нашлись только три яйца, кусочек сливочного масла в смятой упаковке, открытая банка шпрот с одиноким рыбьим хвостом и увядший корень хрена.

Макс включил радио. Отменить внесудебные решения, вынесенные в период 30-40-х и начала 50-х годов действовавшими в то время тройками НКВД…, — сказал диктор. Макс крутанул верньер: …Юритмикс, Фил Коллинз, Дайр Стрэйтс. Повтор трансляции концерта со стадиона Уэмбли наши зрители смогут увидеть после полуночи по московскому времени.

— А вот это посмотрю, — сказал Макс, зевнув.

Он потянулся к сушилке за чистой чашкой и, не найдя таковой, со вздохом вернулся в комнату собирать грязные. Они находились на столе, на тумбочке, на ковре рядом с гантелями и даже в книжном шкафу за аккуратно задвинутым стеклом.

— Итого — четыре, — сосчитал Макс. — Где же ещё две?

Это было праздное любопытство. Ему была нужна только одна. Он вытащил из горы посуды, лежавшей в мойке, вилку, подцепил плотный слой засохшей заварки, уже покрывшийся белой с зеленцой плесенью, выкинул его в ведро и ополоснул чашку из закипающего чайника. Надо бы посуду помыть, — лениво шевельнулась мысль. Макс сделал вид, что не заметил её.

Он разогрел сковороду, бросил кусок сливочного масла, тотчас растаявший и заскворчавший, и быстро, пока масло не начало гореть, разбил яйца. Зажарив их до хрустящей корочки и хорошо посолив, он съел яичницу прямо из сковородки, чтобы не мыть тарелку. Выпил крепкого свежезаваренного чая с вишнёвым вареньем и подумал: А количество грязных чашек осталось прежним.

Он взял с тумбочки фотоаппарат с длиннофокусным объективом и вышел на балкон. Пахло тёплым асфальтом, сиренью — пьяными запахами июня. Макс немного постоял, жмурясь и привыкая к свету, потом поднёс видоискатель к глазу. Ослепительные блики жестяной крыши, серёжки на берёзе, колючки боярышника, деревянная скамейка во дворе, сирень, жасмин под окном, девушка. Лет двадцати, стройная и изящная, она шла легко, как будто танцуя. Не для всех, только для себя. Она почти не обращала внимания на ветер, раздувающий её разноцветный сарафан, чуть придерживала его, не позволяя взлететь совсем уж высоко. Макс поймал момент и сделал снимок: развевающиеся волосы, летящий сарафан, открытые загорелые ноги и лёгкая усмешка во взгляде, словно она видела Макса так же хорошо, как и он её через свой 135-миллиметровый Юпитер.

— Привет, Ирма! Как жизнь? Давно тебя не видно, — крикнул он, перегнувшись через перила балкона.

— Привет, Макс! — помахала рукой она. — Отлично! Когда фотографии будут?

Значит, и правда видела.

— Не быстро, — ответил Макс. — Надо доснять плёнку.

— Ну, как сделаешь, приноси. Только я переезжаю в город. Приходи в театр или звони Гоше, я ему оставлю телефон.

— Уезжаешь? Жаль, — сказал Макс.

— Хорошо тут, но слишком далеко на работу ездить.

— На Катьке будешь сегодня? — спросил Макс.

— Может, забегу на минутку, но очень поздно. У меня спектакль, не ждите меня. Не грусти, ещё увидимся!

Она махнула ему рукой и скрылась в соседнем подъезде.

Ирма была театральной актрисой. Она жила в их доме в Кюльмайоки с прошлого лета. За этот год перед изумлёнными взорами бабулек, сидевших у подъезда, прошёл весь цвет Ленинградского андеграунда: от актёров, режиссёров и музыкантов до философствующих хиппи и безыдейных панков.

Ирме недавно исполнилось двадцать четыре, но Максу было легко с ней, несмотря на разницу в семь лет. Возможно, потому что она чувствовала — Макс не влюблён.

Однажды Ирма увидела Макса с фотоаппаратом и предложила поснимать её. Целый вечер они пробовали разные варианты освещения, поз и декораций. В итоге Макс напечатал пять снимков, Ирма выбрала один. Она повесила портрет в гостиной, и он стал визитной карточкой Макса. После этого гости Ирмы перестали подстёбывать Макса и больше не называли его пионэр.

Переезд Ирмы огорчил его, но ненадолго. Жаль, конечно, что нельзя теперь будет забежать к ней на чашку чая, но зато появится лишний повод скататься в город.

Вечером Макс сидел на складном стуле у ограды Катькиного сада на Невском, болтал с художниками и улыбался. Впереди были два месяца каникул. Два месяца свободы.

Седой художник, сидевший рядом с Максом, закончил очередной портрет, сунул в карман полученные деньги и стал ждать следующего клиента.

— Тебе не надоело тусоваться, Макс? — спросил он. — Мне нужен помощник, вывески рисовать. Не хочешь со мной поработать?

— Миша, я весь учебный год хожу, как козлёнок на верёвочке. От сих до сих. Тружусь на благо, во имя, и всё в таком роде. Честное слово, мне не надоело тусоваться!

— Ну, против воли работать — это последнее дело, — сказал художник. — Я тебя заставлять не буду.

Из потока людей, проходивших по Невскому, вынырнула миловидная, короткостриженая девушка в лёгком платье, с этюдником на плече. Она поставила его на асфальт, поцеловала Макса в губы — она здоровалась так со всеми, кого хоть сколько-нибудь знала, — и сказала:

— Привет, Макс!

Присела рядом с ним, достала из пачки с непонятной надписью тонкую палочку благовония, воткнула её в подставку-лодочку и щёлкнула зажигалкой. Закрепила чистый лист на планшете и стала рисовать. Дым вился струйками, сворачивался в кольца; они летели, цеплялись за одежду, переплетались и рассеивались в нескольких метрах от неё. Макс посматривал то на девушку, то на фасад Театра Комедии, быстро выраставший на бумаге под её карандашом. Лёгкие фиолетовые сумерки придавали необъяснимую загадочность профилю хорошенькой художницы и её рисунку.

Приятный трёп, странный чужой запах сладковатого дыма и духов, тёплый вечер, необычные люди вокруг — всё это опьяняло и наполняло ничегонеделание великим смыслом, превращая его в недеяние, в гармоничное слияние, в мирное сосуществование на небольшом пятачке очень различных образов жизни.

Художники рисовали, трое панков с огненно-рыжими ирокезами пели под гитару, сидя прямо на асфальте, Макс с безмятежной улыбкой погрузился в свою медитацию недеяния, а двое немолодых длинноволосых мужчин о чём-то горячо спорили, держа в руках стаканчики с кофе.

Прохожие, на мгновение словно просыпаясь, с удивлением глядели на этот цветной островок в серой реке, но тут же отводили взгляд, возвращались к своим тяжёлым чёрно-белым мыслям.

С приближением ночи поток, идущий по Невскому, стал иссякать. Разделился на несколько мелких ручейков, которые понемногу разбились на одиночные капли: ночных туристов, гуляющих студентов, тусовщиков и влюбленных. Время художников закончилось. Ушла юная рисовальщица, что-то написав перед уходом Максу на троллейбусном билете. Снялись с места, зачехлив гитару, панки. Ушёл, махнув рукой на прощание, седой художник. Наступила ночь, сад почти опустел, а Невский в очередной раз преобразился.

Покачиваясь и поигрывая мышцами, прошёл на автопилоте бритоголовый качок в майке. Он недобро посмотрел на Макса, что-то буркнул и плюхнулся на скамейку у остановки. Двое нарочито грязных нищих шумно ссорились, звеня мелочью и раскладывая крупные купюры в две неравные стопки.

А на бетонном основании ограды сада пристроились двое упитанных и гладких мужчин в чёрных костюмах с бабочками.

Бармены, а может, официанты, — решил Макс.

Один из них, с усами, похожий на раскормленного кота, достал бутылку водки и налил себе и своему компаньону. Они выпили, поговорили, налили и выпили по второй. Максу они не понравились.

Он поднялся, собираясь домой, но, увидев двух молодых женщин, идущих от Александринского театра, задержался. Одна из них была Ирма. Она вела под руку рыдающую и сильно пьяную костюмершу Лару.

— Я не знаю, как жить, Ирма, — плакала она и тёрла глаза руками, размазывая по лицу тушь и помаду. — Что мне делать?

Они подошли к нему, Ирма сказала:

— Макс, ты не можешь отвезти Лару домой? Её нельзя бросать в таком состоянии, а мне кровь из носу надо быть на новой квартире к часу.

— Конечно, Ирма, — согласился он.

Она чмокнула его в щёку и упорхнула в сторону Гостинки. Макс прислонил Лару к столбу и попробовал её успокоить. Когда всхлипывания почти стихли, Макс стал ловить машину.

Усатый, с интересом наблюдавший за ними, подошёл и, помахивая бутылкой, предложил Максу выпить.

— Я не пью, — ответил Макс.

— Тогда, может, девушка выпьет? — не унимался усатый.

— А вот ей точно хватит.

— Кто знает? Жизнь тяжёлая, расслабиться ведь надо иногда.

Он посматривал на Лару вроде бы равнодушно, но было что-то в его взгляде, что Максу очень не понравилось, какой-то влажный блеск и напряжение.

— Ей хватит, — повторил Макс.

Тогда второй, не изображая дружелюбие, процедил:

— Может, тебе домой пора, парень?

— А её здесь оставь, — спокойно добавил усатый и кивнул на женщину. — Мы тебе денег дадим, хочешь?

Усатый полез за кошельком. Макс удивлённо и неприязненно поморщился. Он понимал, что эти взрослые мужчины с сонными, полуприкрытыми глазами и манерами обожравшихся котов просто и по-деловому предложили ему продать Лару. От этих двоих тянуло чем-то предельно чуждым, как будто коты встали на задние лапы, оделись в костюмы и, смоля сигареты, заговорили по-человечески.

Макс взял женщину под руку, сказал ей: Идём, Лара, отвёл в сторону и продолжил голосовать.

Усатый вернулся на место, взял стакан и возобновил прерванный разговор. Для этих двоих ничего не случилось. Рыбка сорвалась. Не беда, приплывёт ещё.

А Макс наконец поймал запорожец-мыльницу, погрузил туда женщину, втиснулся сам, и они поехали на Литейный. Он завёл Лару в квартиру в полуподвальном помещении совсем рядом с Большим Домом, уже не рыдающую, но печальную и покорную судьбе, и, дождавшись, пока она закроет за ним дверь, вышел во двор, сел на скамейку.

Несколько минут он сидел неподвижно, смотря в небо поверх крыш, потом заметил присевшего рядом чёрного кота и спросил его:

— Скажи, ты ведь не такой, как те… люди?

Кот устало зевнул и шагнул навстречу, давая понять, что он больше по части рыбы. Вот если бы минтая там или хека — это он с удовольствием, а всякая человеческая философия ему не то чтобы совсем до фонаря, но, скажем, не близка. Поняв, что рыбы сегодня не будет, он осуждающе посмотрел на Макса и нырнул в подвальное окно.

— Нет, ты не такой, — сказал Макс ему вслед. — Ты честный кот и не прикидываешься человеком.

Возразить ему было некому. Макс помедлил ещё минуту, вдыхая запах тополя, растворённый в ночном воздухе, и неторопливо пошёл через Литейный мост к Финляндскому вокзалу. Пройдя несколько метров, он стал напевать Try not to get worried из Jesus Christ Superstar, а ещё через пару минут опять улыбался. Он шёл навстречу новому дню. Ещё одному дню свободы.