Золотая струя. Роман-комедия

Сергей Жмакин, 2014

В романе-комедии «Золотая струя» описывается удивительная жизненная ситуация, в которой оказался бывший сверловщик с многолетним стажем Толя Сидоров, уволенный с родного завода за ненадобностью. Неожиданно бывший рабочий обнаружил в себе талант «уринального» художника, работы которого обрели феноменальную популярность. Уникальный дар позволил безработному Сидорову избежать нищеты. «Почему когда я на заводе занимался нужным, полезным делом, я получал копейки, а сейчас занимаюсь какой-то фигнёй и гребу деньги лопатой?», – задается он вопросом. И всё бы хорошо, бизнес шел в гору. Но события приняли опасный поворот…

© С. А. Жмакин, 2014

Каждый человек имеет право на свои 15 минут славы.

Энди Уорхол

Часть I

К пятидесяти годам мужику надо бы подводить предварительные итоги, мусолить достигнутое, по-петушиному пыжить грудь и на нешуточном серьезе хмурить брови, принимая поздравления с юбилеем. А тут выпнули Сидорова с родного завода, как шелудивого пса со двора, — вот и все итоги, как будто и не пахал всю жизнь, как проклятый. Новый собственник, банк московский, почему-то решил продать все сверлильные станки, и остался сверловщик Сидоров без работы, без зарплаты, без настроения. Сунулся было сгоряча на другой завод, а там своих сверловщиков с избытком хватает, лишних тоже гнать собираются.

Жена поначалу, вроде бы, сочувствовала и жалела, потом стала проявлять недовольство тем, что он дома сидит и работу не ищет. А Сидоров не хочет за копейки горбатиться, и, вообще, у него тридцать четыре года трудового стажа, он сверловщик высшей квалификации, на конкурсах не раз побеждал, у него рабочая гордость, в конце концов.

От нечего делать счинился с соседями-пенсионерами ходить на зимнюю рыбалку — сроду этим делом не увлекался. И, от неопытности, от незнания, что ли, (там ведь и одеваться надо с умом) после многочасовых морозных бдений над лункой неожиданно нажил себе, в добавление к другим неприятностям, еще и деликатную болячку.

Пока зубы не болят, человек их не замечает, жует и жует, перемалывая пищу. Пока ноги не болят, человек ходит, бегает, прыгает и не думает о них. Пока у мужика его главный орган исправно выполняет и санитарную, и созидательную функции, о нем забывают, как забывают о здоровых зубах и ногах. А тут Сидоров пошел утречком избавиться от лишней жидкости — ну, как все нормальные люди, обычное дело, — и очень ему не понравились ощущения. Потом, в течение дня и последующей бессонной ночи позывы избавиться от жидкости участились, и Сидоров уже натурально страдал, выдавливая из себя боль по капле.

Обеспокоенная жена заставила его пойти в поликлинику. Пожилой, усталый уролог равнодушно задавал вопросы, привычно строча в карточке корявым, размашистым почерком. Спросил зачем-то:

— Как с половой жизнью?

— Да какая там половая жизнь, больно ведь, — сокрушенно пожаловался Сидоров.

— Сейчас — это понятно. А вообще? Регулярно?

— Да вообще-то не жалуюсь, вроде регулярно, — призадумался Сидоров.

— Это хорошо, — сказал врач. — Но простату надо посмотреть. Пройдите за ширму и приспустите брюки.

С замиранием сердца, с гнетущим предчувствием, что сейчас произойдет нечто крайне неприятное, Сидоров сделал, как ему велели.

Врач легко и быстро натянул резиновые перчатки.

— Ну-ка, батенька, покажите мне свое хозяйство, — попросил он и вдруг стеклянной палочкой ловко залез, гад, туда, где болело. Сидоров даже морально подготовиться не успел, запоздало охнул.

— Это-то зачем? — только и спросил.

— Мазок для анализа, чтобы быть уверенным в правильности лечения, — скороговоркой пробурчал врач.

Но это было еще не все. Мучитель в белом халате сунул Сидорову прямоугольную стекляшку:

— Держите вот так, поближе, на нее должно капнуть, — и доктор попросил нагнуться.

Сидоров не успел и глазом моргнуть, как позади инородное тело бесцеремонно вторглось в его тело.

— Иттить твою налево, ты чего там творишь? — зарычал он, будучи в травматическом и культурном шоке.

— Массирую вашу простату, уважаемый, все-то вам расскажи, какие любопытные, — проворчал врач, активно орудуя пальцем. — Капает? Капает, спрашиваю?

— Да ничего не капает. Мне из-за живота не видно. А что должно капать-то?

— Простатический сок, если так интересно. Чтобы исследовать его на лейкоциты. Больно, что ли?

— Да мало радости. Во, кажись, капнуло.

Наконец врач, вроде бы, утихомирился. Сидоров торопился застегнуть брюки, затянуть ремень, после пережитых потрясений его потряхивало.

— Придете ко мне с результатами анализов через недельку, а пока я выпишу вам таблетки, они хотя и дороговатые, но зато эффективные, — сказал на прощание уролог. — Да, и горячую ванну примите, прогреться не помешает.

После визита к врачу Сидоров был охвачен громадным, исступленным стремлением никогда в жизни не возвращаться в проклятый пыточный кабинет. В сочетании с желанием избавиться от болячки это делало его чрезвычайно дисциплинированным больным. По вечерам он принимал горячие ванны, купил дорогущие таблетки и глотал их в строгом соответствии с указаниями врача. К его радости, улучшение он почувствовал почти сразу. Резкая боль утихла, вскоре и совсем ушла. А струя — о, это было счастьем! — струя с каждым днем набирала силу, она крепчала, делалась тугой, звонкой и уверенной, словно пробила наконец-то ненавистную, мучительную преграду и устремилась к долгожданной свободе.

Окрыленный текущим выздоровлением, Сидоров, теперь щепетильно, с пристрастием относясь к собственному организму и помня вопрос врача о половой жизни, и на жену стал «поглядывать» чаще. Как можно регулярнее.

Однажды зимним, ясным днем они поехали проведать дачу. Сидоров широкой деревянной лопатой выскребал снег из дачного дворика, а жена фотографировала мобильником снегирей на яблоне. Крутой сенсорный телефон ей подарила дочь, которая была замужем за полковником и жила в другом городе. Сидоров намахался лопатой, голова под шапкой взмокла, решил отдохнуть, и захотелось ему сделать отметину на чистом, белом, как сахар, свежевыпавшем снеге. Поскольку в последнее время, настрадавшись, он получал от процесса несказанное физиологическое и эстетическое удовольствие, Сидоров выбрал для облегчительной церемонии нетронутый его лопатой участок дворика возле баньки. Жена Маруся стояла рядом за заборчиком и целилась айфоном на красивых красногрудых птиц. Увлеченная съемкой, она его не замечала, а он, глядя на ее румяное милое лицо, решил вдруг сдуру не чертить на снегу имя «Маша», а сделать ради хохмы ее портрет. Он вгляделся в ее лицо и, помахивая выверенными (или ему так показалось) движениями, направил упругую струю, словно кисть, на белоснежную, нетронутую целину.

Дурашливо посмеиваясь, он сработал в одно касание — не прерывался, пока не закончилась «краска».

Снегири вспорхнули, оставив после себя голые ветки.

— Ой, Толик, ты не представляешь, какие они красивые! — Маруся, переваливаясь в глубоком снегу, пошла показывать фотки мужу. Сидоров, похохатывая, как раз засупонивался. — Чего ты тут делаешь? Ах ты, бесстыдник!

Маруся оторвалась от телефона, взглянула на помеченный снег и замолчала. Сидоров тоже смотрел и молчал. На снегу было нарисовано лицо его жены Маруси: глаза, брови, нос, завитушка из-под вязаной шапочки, губы в улыбке.

— Это ты как? Это ты чем? — спросила она.

— Чем, чем… Известно чем, — засмеялся Сидоров.

— Да не ври. Ты разве умеешь рисовать? Это же вылитая я.

— Да откуда? Случайно получилось.

Жена принялась рисунок фотографировать.

— Снег растает или просто заметет, до весны-то еще далеко, — приговаривала она. — А у меня в телефоне память останется. Меня еще никто в жизни не рисовал. Да ты ли это сделал?

— Нет, сосед приходил. Ты сдурела, что ли? — Засмущавшись, Сидоров ногой взборонил рисунок.

* * *

Юбилей порешили отмечать в узком кругу, по-родственному и дома — в своей хрущевке-двушке. Столовую откупать у безработного Сидорова подкопленных денег осталось в обрез, а на зарплату жены, продавца в продуктовом магазине, тоже не шибко разбежишься. Да и чего праздновать, чему радоваться? Полтинник — это тебе не двадцатчик, когда вся жизнь впереди.

Выпили за здоровье Сидорова водочки по первой, после небольшого перерывчика, как водится, замахнули по второй, повеселели, загомонили, зашутили. Маруся поспешила, пока народ в памяти, похвастаться своим крутым мобильником.

— Смотрите, какой мне доченька телефон подарила. Он и фотографирует, и видео снимает. Жаль, сама она не смогла приехать, далеко лететь, да и ребятишек не на кого оставить.

— С тобой все ясно, у тебя радость — телефон, а юбиляру-то что дочь подарила? — спросил кто-то из родни.

— А юбиляру она прислала очень качественное и очень теплое нижнее белье.

— Вот это правильно, зачем мужику телефон, теплые штаны поважнее, — под общий смех заключил родственник.

Маруся не стала уточнять, что дочь прислала только деньги, а подарок, в свете последних событий, она купила сама.

— А мы с нашим сыночком Костей подарили ему ноутбук, — продолжала Маруся. — Это сейчас очень современно.

— И что мне делать с этим ноутбуком, ума не приложу, — ухмыльнулся Сидоров. — Разве что гвозди им забивать.

— Папа, ты мне еще спасибо скажешь, — сказал Костя. — Особенно когда к Интернету подключим.

— А еще на днях юбиляр меня удивил, — объявила Маруся. — Сколько лет с ним живу, а не знала, что он художник.

— Да какой там художник, — махнул рукой Сидоров.

— Не понял, — оживился племянник Витя. — У меня конкурент появился?

У племянника среди родни прижилось прозвище Витя-Богема. Когда-то после школы он закончил художественное училище, хорошо рисовал, писал картины, даже выставлялся на выставках и зарабатывал неплохо, но потом наступили другие времена, и теперь Витька, которому уже за сорок, торговал обувью на рынке. Ему-то Маруся и хотела показать в первую очередь свой портрет.

— На, посмотри, какая я тут симпатишная, — протянула она племяннику телефон.

Витя-Богема иронично вгляделся в экран, уже подыскивая слова для подковырки на потеху застолья.

— Опоньки! — Он удивленно вскинул брови. — Это кто тебя так?

— Я ж говорю, муж родной, юбиляр.

— Не могу понять технику исполнения, — сказал Витька озадаченно. — Дядя Толя, ты что, рисовать умеешь?

— Наливать я умею, — ответил весело Сидоров с бутылкой в руке. — Мужики, у кого рука не устала, давай наливай и женщин рядом не забывай.

— На чем это сделано… ну, этот портрет? — Витька внимательно вглядывался в фотографию.

— На снегу, — сказала Маруся.

— По малой нужде сходил, вот тебе и портрет, — пошутил кто-то. Конец фразы утонул в безудержном смехе.

— Дак так оно и есть! — крикнула отчаянно Маруся.

Тут уже все гости едва не лежали от хохота.

— Дай посмотреть! Дай! Дай! — потянулись руки к телефону.

Весь вечер Витя-Богема сидел сам не свой. Он и так по натуре смурной — творческая личность, ничего не поделаешь, а тут совсем расклеился: в танцах-плясках не участвовал, разговоры за столом не поддерживал, думал какую-то свою думу. А водку он уже давно не пил — в свое время выпил свою дозу сверх всякой нормы и пришлось кодироваться. Когда курили на кухне, он вдруг обратился к Сидорову с просьбой:

— Дядь Толя, нарисуй меня, пожалуйста, как ты тетю Марусю нарисовал. Очень мне понравилось. А я тебе денег заплачу. Нет, я серьезно.

— Сколько заплатишь? — сопел пьяненький Сидоров, затягиваясь сигаретой.

— Тысячи рублей не жалко! Ты же сейчас пока без работы? Тысяча рублей разве не пригодится?

— Папа, мой шеф тоже бы заплатил, — встрял в разговор сын Сидорова Костя. Он работал водителем у бизнесмена, ездил на большом черном джипе, и Сидоров им гордился. — Шеф у меня любит всякие приколы. Вчера говорит, мол, буду, Костик, разводиться с женой, так ты найди мне женщину, но чтобы она роста была небольшого, мне, говорит, чтоб было по пояс, нет, даже чуть пониже. И чтобы у нее голова квадратная была, я, говорит, когда буду пить пиво, буду кружку ей на голову ставить, а она бы мне в это время… того… делала бы… — Костя не стал договаривать. Хотя и изрядно поддатый, отца постеснялся.

— Дядя Толя, нарисуй, — не отставал племянник.

— Витька, вот ты, вроде, умный, а предлагаешь мне, родному дяде, чтобы я у тебя, сына моей родной сестры, за какую-то хренотень деньги взял. — Сидоров насупился. — Какой же ты умный после этого? Да ты, Витька, просто дурак.

— Да конечно, я дурак, дядя Толя, — согласился племянник. — Ладно, хотя я считаю, что за настоящее искусство надо платить, но если ты не хочешь, нарисуй меня без денег.

— Это другой разговор, — сказал Сидоров. — Но есть тут одна заковырка.

— Какая?

— Я рисовать не умею.

— А как же портрет тети Маруси?

— Понятия не имею. Придуривался, случайно получилось.

— Такого не может быть, — уверенно сказал Витя. — Поверь мне, дядя Толя, это — не случайность.

— Папа, а может, ты феномен? — сказал Костя.

— Кто?

— Ну, уникальная личность, ты умеешь то, чего никто в мире не умеет.

— Короче, дядя Толя, предлагаю родственный обмен, — решительно заявил Витя. — Ты, вроде бы, говорил, что у твоей «шестерки» радиатор подтекает? Ты рисуешь мой портрет, а я тебе отдаю новый радиатор.

— Откуда у тебя радиатор? — спросил Сидоров с подозрением, но уже заинтересованно.

— Сосед по гаражу долг радиатором отдал.

* * *

На другой день Богема заехал за Сидоровым, и они отправились на дачу. Сидоров не успел похмелиться до прихода племянника, а потом Витя высказал пожелание, чтобы дядя Толя при написании картины был трезвый, и Сидоров был сумрачен и молчалив.

— Командуй парадом, дядя Толя, — сказал бодро Богема, когда они очутились на дворике дачи. — Куда мне вставать?

— Да хоть куда, — буркнул Сидоров.

— Тебе же надо, это, так сказать, холст подготовить, — хохотнул Богема. — Где ты будешь творить-то?

— Вон, у бани.

Племянник стал притаптывать ногами рыхлый снег, объяснив, что так рисунок будет четче. Сидоров, насупившись, засунув руки в карманы куртки, молча стоял, смотрел. Утрамбовав квадрат два метра на два, Витя отошел в сторону, отпыхиваясь.

— Все, дядя Толя, можешь творить.

Сидоров начал было расстегиваться, но вдруг сказал:

— Нет, так не пойдет, ты меня смущать будешь. Иди за забор, к яблоне, там Маруся стояла, вон следы еще сохранились.

Богема послушно двинул за заборчик, черпая ботинками снег.

— Все, приступай, дядя Толя, — крикнул он.

Постояли, помолчали. По небу лениво ползли серые облака, насвистывал ветерок в электропроводах.

— Не получится, — сказал угрюмо Сидоров. — Во-первых, патронов нет в обойме, во-вторых, настроение на нуле, башка трещит. Поэтому без пива никак не обойтись.

Поехали до ближайшего магазина, купили полторашку пива и соленых сухариков.

— Вот это по-нашему, удружил ты мне, племяш, — подобрел, размяк Сидоров, отпив изрядно, взасос, прямо из горлышка. В машине было тепло и уютно. — Я и не помню, как вчера все разошлись.

— Да ты рано вырубился. — Витя, покуривая, терпеливо ждал, когда Сидоров созреет для творчества.

— Без драки обошлось?

— Без драки. Ты только немного почудил. Решил нарисовать на ковре коллективный портрет всех гостей.

— Да ты что! — удивился Сидоров. — А Маруся мне ничего такого не рассказывала.

— Не успела.

— И что дальше?

— Осерчал ты шибко на нашу компанию, кричать стал, мол, всех щас нарисую. Даже успел достать свой этот… как бы карандаш. Все, особенно бабы, уржались. Тетя Маруся тебя в охапку и утащила на диван, ты там и вырубился.

— Да ты что! Вот стыдоба-то! — расстроился Сидоров. — Это ты, Витька, виноват: нарисуй да нарисуй. Вот у меня и отложилось.

— Ничего страшного, все свои были.

За разговором Сидоров почти допивал бутылку, похрустывая сухариками, как вдруг заерзал:

— Погоди-ка, Витёк, щас я до ветру отлучусь.

— Ага, — оживился племянник. — Набил обойму туго? Зачем же патроны тратить понапрасну? Дядя Толя, я уже заждался, когда ты меня нарисуешь.

— Тьфу ты, я и забыл. Пошли!

Скорым, бодрым шагом они вернулись во дворик. Витя тотчас встал за заборчиком у яблони. Сидоров расстегнулся над утоптанным «холстом», вгляделся в племянника и почувствовал, как его охватывает знакомое дурашливое настроение, какое он испытал, когда рисовал свою Марусю. Богема из-за заборчика видел Сидорова только по пояс. Локти дяди Толи были прижаты к бокам, и он двигал ими и туловищем, как будто держал в руках клюшку и поигрывал шайбой, на которую смотрел с выражением, никогда племянником ранее не виданным: казалось, что Сидоров вот-вот расхохочется, лопнет от смеха, но пока огромным усилием воли удерживает смех в себе, чтобы без помех досмотреть хохму до конца. С таким выражением люди смотрят уморительные комедии.

Однако Сидоров смеяться не стал. Лицо его потухло вместе с прекратившимся журчанием.

— На, получай товар, купец, — небрежно бросил он.

Витя со всех ног, увязая в снегу, побежал к нему. На снегу он увидел свое лицо, изображенное в три четверти оборота. Причем, соотношение формы глаз и бровных дуг было удивительно правильным, а ближний глаз был чуть больше дальнего, как сделал бы профессиональный художник. Дальнее ухо было укорочено и расположено под небольшим углом, а дальняя половинка рта тоже меньше, чем ближняя, поскольку при рисовании в три четверти оборота возникает перспективное сокращение. Непостижимыми легкими штрихами на снегу были переданы тени вокруг носа. Объем глаз и рта также были виртуозно выделены тенями. И главное, Витя к своему изумлению обнаружил в рисунке эмоции, которые он испытывал на момент дядиного творческого процесса — волнение, неверие и одновременно ожидание чуда были запечатлены в его портретных чертах.

Богема трясущейся рукой вытащил, выворачивая карман, фотоаппарат и стал снимать.

— Ну, ты долго там? — спросил Сидоров. Ему не терпелось допить пиво в тепле автомобиля.

— Дядя Толя, ты гений! Береги, береги его! — Витя от полноты переполняющих его чувств крепко обнял Сидорова.

— Кого? Кого его?

— Талант береги. Не заморозь.

И они поспешили к машине.

* * *

Сын Костя заехал к родителям пообедать, мама готовила вкусно, в отличие от его молодой супруги.

— Пап, я шефу-то показал мамин портрет, скачал его из телефона, и рассказал, что вот, мол, один мужик умеет вот таким образом, — сказал Костя, наворачивая картошку с котлетой. — Так шеф сначала не поверил, потом разобрало его на смех, просто угорел от смеха, а потом захотел, чтобы его тоже нарисовали. За деньги, конечно.

— Ага, еще один любитель искусства нашелся, — иронично отозвался Сидоров.

— То Витька прилип, как банный лист, то теперь этот олигарх.

— Но Витька-то тебе отдал по-родственному радиатор?

— Ну, отдал.

— А шеф мой тебе не сват, не брат, с него можно деньгами взять, — сказал уверенно Костя.

— И сколько?

— Пять тысяч-то можно запросить. Но одну из них — мне, за посредничество.

— И на кой ему такой портрет? — спросил Сидоров.

— А я, говорит, его сфотографирую, напечатаю в типографии, в рамку и — домой на стену. Будет, что корефанам показать.

— И как ты это представляешь? — вмешалась Маруся. — Отец будет стоять перед каким-то чужим мужиком и того… махать? — она хихикнула. — Это ж стыдно. Ой, с вами не соскучишься.

— Во-первых, необязательно говорить, что это мой отец. Во-вторых, он тебя и Витьку нарисовал и ничего не случилось, солнце не упало на землю, со стыда никто не сгорел. И в-третьих, сейчас зарабатывают хоть на чем, лишь бы платили. Любая работа почетна, если за нее бабосы дают. Папа, ты у нас богатый, что ли?

Сидоров ушел из кухни в комнату, лег на диван.

— Вы меня что, за дебила держите? — крикнул он оттуда.

— Папа, ты же безработный, а тут такая возможность бабла срубить, — крикнул в ответ сын.

— Дешево меня ценишь.

— А какая твоя цена? — Костя перестал жевать, прислушался.

— Пятнадцать тысяч моя цена и ни копейки меньше, — крикнул Сидоров, чтобы от него отвязались.

— Такая была у него зарплата, — шепнула мать сыну.

Костя поспешно встал из-за стола.

— А компот? — забеспокоилась Маруся.

— Да погоди ты, мама.

Костя тихо вошел в комнату, присел на диван в ногах у Сидорова.

— Пятнадцать так пятнадцать, — испытующе вглядываясь в отца, сказал он. — Тогда мне уже три штуки.

— Ха-ха-ха, — по слогам, театрально произнес Сидоров. — Нет, это не я дебил. Да какой нормальный будет платить такие деньги за такую лабуду!?

— Папа, ты пойми, что это очень, ну очень-очень прикольно, — радостно зачастил сын. — В общем, шефу доложу, что я с тобой договорился, ну, вернее, не с тобой, а якобы с каким-то мужиком. Только ты не подведи, я ему обещал.

— Вот молодец! Он пообещал, а я отдувайся.

— Пап, ты пообещал! — И Костя, забыв о компоте, быстро оделся и убежал, не дожидаясь, когда отец передумает.

* * *

Первым пунктом в грандиозных планах Вити-Богемы был визит к начальнику областного Управления культуры. По телефону он записался на прием по личным вопросам и в определенный час смиренно ждал в приемной в компании с делегацией каких-то деревенских теток в вязаных кофтах, разглядывая окружающую чиновничью обстановку, а заодно, украдкой, молоденькую деловую секретаршу.

— Здравствуйте, Раиса Степановна, — вежливо, с улыбкой сказал он, входя в просторный кабинет.

За большим, лакированным столом сидела, перелистывая кипу бумаг, симпатичная, хорошо одетая дама со свежеуложенной прической.

— Ну, и чего ты приперся? — спросила она.

— Не понял, — удивился Богема. — Я по делу пришел, Раиса Степановна. И зовут меня Виктор Алексеевич. У вас тут управление культуры или, может, прачечная?

— Ах, даже так? — в свою очередь удивилась дама, подписывая документ. — Сказала бы я тебе, что у нас тут, да стесняюсь. И какое у тебя дело?

Богема выложил перед ней два листочка форматом А4.

— Так, лица знакомые. Сам нарисовал? И что дальше? — Раиса Степановна мельком глянула на листочки, продолжая перебирать бумаги.

— Сесть-то хотя бы можно? — с упреком спросил Витя.

— Ну, сядь.

— Дело в том, что это не я рисовал, а другой человек. Но это не самое главное. Главное, как это нарисовано, вернее, чем. Ваше мнение, Раиса Степановна?

Она вновь небрежно глянула на портреты:

— Карандашом, наверное, или красками… Ты бы покороче, Склифосовский, ближе к делу и желательно без загадок.

— А если короче, то прошу вашей поддержки в организации выставки этого уникального, талантливого художника. Я уверен, что он прославит не только наш город, нашу край, но и всю страну.

— Как у него фамилия? — спросила Раиса Степановна.

— Сидоров.

— Не слыхала такого. — Она более внимательно вгляделась в портреты. — Нормальные рисунки, ты вон вообще похож на себя, как две капли. Организовывайте на здоровье вашу выставку. Есть Союз художников, есть художественный музей и культурно-выставочный центр, места много. Флаг вам в руки, я не против. Всё?

— Огромное вам спасибо, Раиса Степановна, — сказал Богема. — Хотелось бы только уточнить для вас, в чем заключается уникальность художника Сидорова, чтобы между нами было полное взаимопонимание. Эти портреты выполнены не карандашом и не краской, а, как бы выразиться поделикатнее… В общем, художник Сидоров создает свои художественные произведения, используя свою физиологическую потребность по малой нужде.

Раиса Степановна уже было отключилась от разговора, занятая бумагами. Смысл последней фразы не сразу дошел до нее.

— Что? — Она подняла голову. — Что ты сказал? По какой нужде?

— По малой. Художник Сидоров рисует на снегу, применяя свою физиологическую потребность. В этом его уникальность, которая прославит его и нас с вами на весь мир.

— Витя, ты выпил, что ли? — после паузы спросила Раиса Степановна.

— Рая, я давно в завязке, вообще не пью.

В это время зазвучал телефонный зуммер. Раиса Степановна нажала кнопку внутренней связи и сразу, отвечая уверенному, начальственному голосу, преобразилась — стала деликатной, предупредительной и покладистой. Такой же, какой Витя-Богема впервые увидел ее в библиотеке — она выдавала ему книги по искусству. Вот это умение создать вид покладистости и помогло ей вырасти до чиновничьих высот, подумал Витя. Сначала скромный библиотекарь, потом его бывшая жена несколько лет серой мышкой сидела в управлении культуры в качестве специалиста по музеям. Последний раз Витя видел ее в новостях по телевизору, когда она с умным видом докладывала на заседании областного правительства. Витя был уверен, что ее женские чары тоже повлияли на карьерный рост, повертеть хвостом Раенька была не прочь. Прожили вместе они недолго, детей нажить не успели, он тайком от нее погуливал, но очень был возмущен и страдал, когда узнал, что она ему изменила.

Завершив доверительный разговор с руководством, которое, судя по теплоте и веселости в мужском голосе, осталось довольным, Рая перевела дух и вернулась на суровую, грешную землю.

— Что ты там говорил про малую нужду? — спросила она.

— Если не веришь, я договорюсь с Сидоровым, он сделает твой портрет.

— То есть ты хочешь сказать, что я, как натурщица, буду позировать перед твоим художником, а он будет держать в руках не карандаш, не кисть, а… совсем другой предмет?

— Ну, сделаем не так уж откровенно, прикроем чем-нибудь, — успокоил Богема.

Рая вдруг уронила голову на руки, плечи ее вздрагивали от безудержного смеха. Богема терпеливо ждал.

— Ой, Витя, уйди, — отсмеявшись, сказала она, осторожно, чтобы не размазать тушь, вытирая слезы. — Я-то тебя, чудака, знаю со всеми потрохами, а другой на моем месте и психушку может вызвать. Всякие люди ко мне приходят, особенно по весне, когда у шизиков обострение начинается. Многого я наслушалась, но такое слышу первый раз.

— Ну да, ну да, — закивал Витя, сдерживая негодование. — Сразу видно, шизиков ты наслушалась. А слышала ли ты о таком французском художнике, как Марсель Дюшан? У него есть произведение искусства под названием «Фонтан». Это обыкновенный фаянсовый писсуар, на котором он поставил свою подпись и дату. Так вот, не так давно, одна очень известная зарубежная газета, обратилась с просьбой к экспертам — художникам, критикам, музейщикам — составить список самых выдающихся произведений двадцатого века. Так вот этот «Фонтан» занял первое место в этом списке. А имя Энди Уорхола тебе известно? Его портрет Мэрилин Монро был продан больше, чем за миллион долларов. А это не живопись никакая, это хрен знает что, чуть ли не рентгеновский снимок.

— Это же всё кич, пошлятина! — воскликнула Рая.

— Пошлятина, которая стала мировым шедевром и которая стоит миллионы? Ну, все дураки, одни мы умные. И разве у Сидорова пошлятина? Посмотри портреты. — Витя схватил листки с рисунками и тряс ими перед носом Раи. — Ты же сама сказала, что это неплохо. А чем исполнено — не имеет значения, хоть кочергой. Наоборот, это станет хорошим маркетинговым ходом для раскрутки. И можно денег заработать. Да, я не скрываю, заявляю открытым текстом: я хочу заработать на этом деньги. И тебе предлагаю тоже заработать. Поэтому и пришел к тебе.

— Ага, еще не хватало, ты не впутывай меня в свои делишки, — вдруг испугалась Рая. — Не нужны мне твои деньги, мне своей зарплаты хватает.

— Конечно, хватает. Вот потому-то молодежь наша и рвется в чиновники, потому что вы как жили, так и живете при социализме на всем готовеньком, а все остальные брошены в акулью пасть капитализма, крутятся, думают день и ночь, где бы и как бы заработать. В общем, Раенька, я к тебе больше не приду, скорее всего, ты ко мне придешь. Но это будет уже другой разговор. Последний раз спрашиваю: поможешь устроить выставку?

— Да я что, с ума сошла? У меня язык не повернется с кем-нибудь говорить на эту тему. Чтобы у виска пальцем вертели? Скажут: совсем сдурела Раиса Степановна. Иди, Витя, иди.

Витя неожиданно успокоился. Он взял свои листочки, бережно уложил, не торопясь, в прозрачный файлик.

— Ничего, прорвемся. — Он хитро подмигнул бывшей супруге. — Покедова, оревуар.

* * *

Вечером Богема сидел у Кости в «Лэнд Крузере». Тихо, едва слышно журчал мотор, нагоняя тепло в кожаный салон, спасая от дикого мороза за стеклом.

— Особенно я и не надеялся, — говорил Витя. — Но надо было удостовериться, что официальные органы власти примут нашу идею в штыки. Это же бюрократия, а ей надо, чтобы наша жизнь текла согласно регламенту и окостеневшим правилам. Ладно, мы пойдем другим путем. Ты знаешь, Костик, что делает художника знаменитым?

— Знаю, его картины, конечно.

— Ошибаешься. Знаменитым его делают скандалы всякого рода: разводы с женами, драки в ресторанах, половые связи с несовершеннолетними девушками, выход нагишом на балкон выкурить сигарету, горячие речи на телевидении в пошлых ток-шоу, интервью официальной и желтой прессе — впрочем, цвет прессы здесь не важен, лишь бы о нем писали — мелькание, мелькание, мелькание всюду и везде. И тогда люди, глядя на его картины, будут говорить: ах, это тот самый художник, о котором писали, как он, пьяный в лоскуты, бродил по гостинице без трусов, в одних носках, или который дал в морду кому-то в прямом эфире.

— И неважно, что он нарисовал?

— Важно, конечно. Но понимаешь, хороших картин, даже шедевров, много, а знаменитостей — единицы.

— Что-то я с трудом могу себе представить, как мой батя выходит голым покурить на балкон, — сказал Костя. — А в ресторанах он вообще не бывает.

— Уникальность твоего бати заключается в том, что ему, чтобы стать знаменитым, не нужны скандалы. Его техника рисования уже сама по себе вопиющий скандал и глобальный повод для всех видов СМИ. Нам с тобой, Костик, надо только этот процесс запустить. И еще надо продумать лексику, выражения, чтобы можно было культурно говорить об этом феномене. А то я Райке, ну, своей бывшей, хочу втолковать, что это высокое искусство, а слова на язык лезут низкопробные, типа «по малой нужде», «физиологическая потребность». В общем, нечто среднее между медициной и привокзальным туалетом.

Они задумчиво помолчали, глядя сквозь притемненное стекло на холодную, безлюдную улицу.

— Как там твой олигарх? Согласился позировать? — спросил Богема.

— Да, представляешь, согласился не только позировать, но и заплатить пятнашку, — оживился Костя. — Даже не удивился таким деньгам и торговаться не стал. Но сейчас вон какие морозы, холодновато для позирования, да и отца бы не застудить, а то тогда кранты нашему бизнес-проекту.

— Это правильно, — сказал Витя. — Здорово, что согласился. У нас будет уже три портрета. А нам надо для начала штук десять хотя бы. В выставочные залы нас не пускают, в таком случае устроим квартирник.

— Что это? — спросил Костя.

— Выставка в обыкновенной квартире. Развешиваются картины по стенам, рассылаются приглашения, в том числе и журналистам, проводится презентация, в руках у публики бокалы с шампанским, люди прохаживаются перед экспонатами, мило беседуют, обсуждают. Потом в Интернете или газете появятся публикации. Только квартиру надо найти попросторнее да поприличнее.

— Я, кажется, знаю, такую квартиру, — вдруг сказал Костя. — Только пока между нами. Есть у моего шефа зазноба, а если точнее, по сути, вторая жена, у нее ребенок вроде как от шефа, но наверняка не знаю, свечку не держал. Зовут ее Настя, живет она в шикарном особняке на Увальском шоссе, шеф этот дворец специально для нее построил. В основном тусовки с друганами он там проводит. И портрет свой он, скорее всего, там на стену будет вешать.

— Что эта Настя из себя представляет? — спросил Богема.

— Красивая баба моих лет, я бы и сам ей с удовольствием по самые, как говорится.

Человек творческий, шефа таскает на концерты, выставки, учит уму-разуму. Представляешь, на какого-то художника они специально аж в Москву летали. Вспомнил: на Сальвадора Дали. Она про него все уши шефу прожужжала. Он поэтому картинами интересуется, она его натаскала. Секретаршей у него работала, обычная история. Веселая такая. С ней можно попробовать договориться. Через шефа, конечно.

— Костик, ты молодец! — с жаром воскликнул Витя, обнимая его за плечи. — Мы с тобой горы свернем. Сейчас самое главное — сделать портрет твоего олигарха.

* * *

Когда утихли морозы, когда состоялось окончательная договоренность о дате, времени и месте творческой встречи Сидорова и олигарха, наступила пора сомнений, тревог и нервотрепки. С особой ясностью и четкостью вдруг проявилась абсурдность задуманного. Одно дело придуриваться в узком семейном кругу, а другое — выносить эту дурь нá люди. Сидоров в беспокойстве ночью плохо спал. Рисовать на снегу совершенно чужого человека, пусть и за большие деньги, уже казалось ему не только дурацким, но и постыдным делом.

— Я не знаю, как себя вести, — раздраженно признался он Богеме по телефону. — Мне же надо настроиться, быть уверенным в себе, а я буду отвлекаться на всякую фигню. Я улыбаться ему должен, этому прохиндею? Да на хрен он мне сдался!

— Дядя Толя, ты не горячись, — отвечал ему Витя, который хотя и сохранял спокойствие, но кошки-то на сердце у него скребли. — Давай выработаем линию твоего поведения. Мы тебя выпускаем, когда все готово для творческого процесса. Он стоит, ждет. Ты выходишь и спокойно делаешь свое дело. Без всяких разговоров. Ну, можешь поздороваться для приличия. Сделал свое дело и ушел. Остальное не твоя забота.

— А если не получится?

— Получится, — как можно увереннее сказал Богема. — Обязательно получится. Мы очень надеемся на тебя, дядя Толя. И верим, верим в твой талант.

— Связался же я с вами, придурками.

Потом сразу Сидорову позвонил Костя.

— Папа, ты уж меня не подведи, — попросил он. — А то перед шефом будет невдобняк. Если я облажаюсь, не знаю, что ему в голову взбредет. Уволит к едрене-фене, у него разговор короткий.

— Ага, а я буду виноват! — негодовал Сидоров. — Хорошо устроились, ребята.

* * *

Костя сообщил, что шеф намерен посетить художника сразу после обеда. Однако Богема настоятельно попросил, чтобы договоренность была на конкретное время, поскольку успешное написание портрета зависит не только от творческого дара художника, но и от соответствующей готовности его организма.

На сидоровскую дачу Витя приехал за два часа до мероприятия. Ночью выпал снег, и Витя, взяв в руки знакомую деревянную лопату, проделал в снежном покрове тропинку на ширину лопаты: сначала от дороги к наружным воротам, потом от ворот по дворику до заборчика. Немного подумал, повздыхал и стал лопатить глубокий снег от калитки, ведущей на огород, до яблони. Затем Богема взялся притаптывать снег перед заборчиком, готовя «холст» для художника, но из-под ног проглянули желтоватые следы предыдущего портрета. Вите пришлось снова взять лопату. Он выскоблил до земли место для «холста», набросал туда чистого, свежего снега и аккуратно, тщательно притоптал. Опершись на лопату, отдыхая, еще раз прикинул, что еще надо бы сделать, чтобы мероприятие прошло без накладок. Подумалось, что если снег опять пойдет, то явно помешает, и он, Витя, ничего поделать не сможет. В дальнейшем надо бы обставить все так, чтобы не ждать милости от природы.

Богема заехал за Сидоровым, и в половине второго они были на даче. К приятному удивлению племянника, дядя Толя на этот раз был настроен по-деловому, без всякого следа недавней истерики. Витя не знал, что вчера вечером тетя Маруся пожаловалась мужу, что опять прохудились ее зимние сапоги, и у нее мерзнут ноги. В ремонт сапоги уже не принимают, они чиненные-перечиненные. А с деньгами в семейном кошельке — напряг. Сидорова это потрясло, он почувствовал себя виноватым. «Куплю я тебе сапоги, — сказал он. — Обязательно куплю, обещаю».

Сидоров внимательно осмотрел место предстоящего действия, одобрительно отозвался о проделанной племянником подготовительной работе.

— Знаешь, Витя, что меня смущает? — спросил он задумчиво.

— Что? — встрепенулся племянник.

— Ветер.

Да, ветер! Он задувал сегодня с юга, со стороны ворот, и закуток в углу между баней и заборчиком уже не спасал. Было у Богемы предчувствие, что здесь что-то не так, но ума не хватило самому догадаться. Порывы ветра налетали неожиданно и резко. В таких условиях точность воплощения творческого замысла художника стояла под вопросом.

— Что же делать? — спросил Богема озабоченно скорее самого себя. Вот-вот должны были подъехать Костя с олигархом.

— Есть у меня в сарайке лист ГВЛ, он метра два с половиной на полтора, — сказал Сидоров. — Можно им прикрыться с подветренной стороны.

— Дядя Толя, ты не перестаешь меня удивлять! Нет, все-таки ты гений! — воскликнул Витя.

В сарайке у Сидорова была навалена обычная для дачи куча разнородного хлама, который увозится из городской квартиры за ненадобностью и который жалко сразу выбрасывать на помойку: старый холодильник, велосипед без колес, мопед без мотора и руля, дырявая, излохмаченная резиновая лодка, обрезки досок, облезлый кухонный гарнитур и прочая дребедень. Ценный гипсоволокнистый лист Сидоров замаскировал этим барахлом.

— Дядя Толя, зачем ты его так далеко засунул? — спросил с досадой Богема.

— Известно зачем. Чтобы не скоммуниздили.

Прежде, чем громоздкий, неудобный лист ГВЛ был вызволен на волю, им пришлось, отплевываясь пылью, изрядно потрудиться, передвигая, переставляя, перекидывая хлам из одного угла тесной сараюшки в другой.

В два часа они сидели в машине и смотрели на пустынную дорогу меж заснеженных дачных домиков.

— Ну, где эти охломоны? Я дома чая чуть ли не полный чайник выдудил, — сказал Сидоров, весь ужимаясь.

— Терпи, дядя Толя, терпи. Уже едут.

Вскоре к даче подкатил черный «Лэнд Крузер». Из него вышли Костя и невысокий, поджарый мужчина средних лет в меховой кепке и куртке-аляске, под которой виднелась белая рубашка с галстуком. «Вот они какие, местные олигархи, на чиновников похожи», — подумалось Богеме.

— Дядя Толя, ты пока сиди, не высовывайся, я тебя позову.

— Вы давайте там поживее шевелитесь и поменьше языками чешите, — напутствовал его Сидоров. — Иначе пусть лучше лопнет моя совесть, чем мочевой пузырь.

— Хорошо, постараемся сделать все быстро, — сказал Богема и пошел встречать.

— Виктор, — представился Богема.

— Геннадий, — ответил мужчина, пожимая его руку. — Вы, что ли, художник?

— Это мой двоюродный брат, — встрял Костя. — Он тоже художник, но не тот.

— А где тот?

— В машине сидит. Настраивается на работу, — сказал Богема.

— Надо бы познакомиться.

— Лучше пока его не трогать, — улыбнувшись, посоветовал Витя. — Он человек творческий, натура капризная, ему нервничать нежелательно.

— Вот как? — удивился Геннадий. — Ладно, показывайте, что тут у вас.

Вошли во двор. Геннадий огляделся.

— В доме есть кто-нибудь? — спросил он.

— Нет. Печки нет, зимой здесь не живут, все закрыто.

— А это зачем? — Геннадий кивнул на лист ГВЛ, распластанный посреди двора.

— Сегодня ветер, надо будет прикрыться. Мы с Костей его подержим. А вам, Геннадий, надо встать вон туда, у яблоньки за забором.

— Почему туда? — насторожился Геннадий. — Я встану туда, куда захочу.

— Это начальник охраны, — поспешил вмешаться Костя.

— Ёлы-палы, Костя, чего же ты молчишь! А где шеф? — спросил обеспокоенно Богема.

— Вадим Иванович в машине, — сказал Геннадий.

— Надо скорее звать его сюда, — заторопил Богема. — Мужики, художнику уже невтерпёж, он на пределе возможностей, физиологию не обманешь. Можно запортачить все дело.

Геннадий на секунду задумался, согласно кивнул, развернулся и зашагал к «Лэнд Крузеру», убыстряя шаг. Богема и Костя — за ним.

Начальник охраны открыл дверцу машины, что-то сказал, и из нее вывалился здоровенный мужик в длинном черном пальто и вязаной черной шапочке-«матершинке». За ним еще какой-то парнишка, видимо еще один охранник. Вадим Иванович прижимал к уху мобильник и кричал:

— Ты чего мне впариваешь? Чего ты мне лапшу на уши вешаешь? Да мне до фонаря твои заморочки, у меня своих выше крыши. Давай разруливай, пока я тебе руль не засунул, куда следует.

Он сунул телефон в карман и сказал с чувством, от души:

— Ну, губошлеп, бляха-муха… Костя подал голос:

— Вадим Иваныч, это Виктор, он занимается художником.

— Ага, привет. Ну, где ваш художник? От слова «худо». Или от другого слова, сами знаете, какого.

— Он сейчас будет, — спокойно ответил Богема. — Вадим Иванович, вам нужно пройти на место, которое мы для вас подготовили. Мероприятие займет буквально несколько минут.

— Нет проблем, пошли. — У Вадима Ивановича были генеральские повадки под стать его густому, зычному басу.

Богема зашагал проводником по прокопанной им в снегу глубокой тропинке. Пока шли, олигарху опять позвонили:

— Да, я ему уже сказал пару ласковых. Он совсем оборзел, мышей не ловит, — зарычал он. — Ты ему намекни, что, если дальше так пойдет, ему мало не покажется. Он меня уже достал.

Богема оставил его возле яблоньки, а сам бросился бегом через двор к своей машине.

— Дядя Толя, вылазь, клиент ждет.

Сидоров с суровым видом, молча, выбрался из машины. Когда зашли в ограду, он неодобрительно и строго взглянул на охранников.

— В сторонку, пожалуйста, — за его спиной умоляюще попросил Богема. — Можете помешать.

Охранники шарахнулись к воротам.

Сидоров медленно подошел к «холсту», медленно расстегнул куртку. Богеме понравилось, как он себя ведет: с достоинством, загадочный, словно мессия. Так и надо, так и надо, молодец! А уж он-то, Витя, вокруг этой важной, непостижимой персоны повьётся, посуетится. Сидоров вопросительно посмотрел на Богему — Вадим Иванович, продолжая говорить по телефону, за заборчиком стоял к нему спиной.

— Вадим Иванович, — позвал Богема. — Просьба к нам лицом повернуться.

Олигарх повернулся.

— Костя, помогай, — сказал Богема.

Вдвоем они разом подняли обширный, пружинящий лист, заслоняя Сидорова от ветра.

— Начали! — крикнул Богема, будто кинорежиссер на съемочной площадке.

Сидоров замер, вглядываясь в олигарха. Вадим Иванович с мобильником у уха смотрел с ироничной усмешкой на развернувшийся перед ним сомнительный спектакль. Богема с волнением ждал, когда все закончится. Если ничего не получится, его бывшая супруга Райка будет права — ему прямая дорога в дурдом. А Костю запросто турнут с работы за изощренное издевательство над руководством.

Раздалось звонкое журчание. Впервые Богема мог наблюдать, как работает художник Сидоров. Прямая тонкая струя, подобно лучу лазера, насквозь прожигала снег, уверенно чертя на нем портрет, словно запрограммированный в компьютере сложный геометрический узор.

— Всё! — выдохнул Сидоров и, на ходу застёгиваясь, не сказав больше ни слова, быстро утопал к машине.

Выпустив из рук громыхнувший лист, Богема и Костя шагнули к «холсту». Подошел Вадим Иванович. И охранники подтянулись. Сгрудившись, в наступившей тишине, пятеро мужиков оцепенело разглядывали портрет, с которого на них с ироничной усмешкой взирал олигарх.

* * *

На другой день Богема отнес флэшку со снимком портрета на снегу в типографию, где фотографию, увеличив, вывели широкоформатным принтером на белый холст — уже настоящий, плотный, водостойкий. Холст натянули на подрамник, покрыли текстурным гелем от выгорания и влаги, и заключили в красивую, резную багетную раму размером метр на полтора. Всё это обошлось Вите в немалую для его бюджета копеечку, но он не мог не довести дело до конца.

Картину Богема вручил Косте для передачи шефу, а сам внезапно захандрил. Ему стало казаться, что он затеял несусветную чушь, никчемную авантюру. Вспоминал устремленные на него одинаково насмешливо-изумленные глаза бывшей супруги и олигарха с охранниками, и ему становилось стыдно и горько за свои легкомысленные слова и горячие речи, за свою самоуверенную убежденность в правоте, за свою никудышную жизнь. А какие были планы! Какие были достижения! Сейчас никто не вспоминает, что он еще совсем пацаном был выдвинут на премию Ленинского комсомола за цикл акварелей «Сибирские просторы». Был выдвинут и тут же задвинут — так же, как к тому времени и сам комсомол. Когда-то у него была пусть и тесноватая, но собственная художественная мастерская, увешенная и заставленная набросками, эскизами, законченными картинами. Там он, молодой и перспективный, провел несколько счастливых лет, наполненных творческим вдохновением и разгульной свободой. Мастерской он лишился. Конечно, если бы не его гражданская жена Вера и ее обувной бизнес, он, скорее всего, сдох бы где-нибудь под забором от беспробудной пьянки и затянувшейся депрессии. Но сколько можно таскаться с клетчатыми баулами, набитыми под завязку мужскими штиблетами, женскими сапогами на рыбьем меху и домашними тапочками, которые неустанно варганят трудолюбивые, как муравьи, китайцы. Как ни крути, на обуви не заработаешь ни на новую машину, ни на более просторное жилье. Да и творческая струя дяди Толи — это на уровне анекдота или шутки-прибаутки. Надо браться за что-то более серьезное. Вот пробурить бы артезианскую скважину глубиной метров в сто пятьдесят, попасть бы на хорошую, вкусную воду и продавать ее в пластиковых бутылках. Вот с такой струей можно было бы делать бизнес!

Так рассуждал Витя-Богема. А у Сидорова был другой настрой. То, с какой легкостью он заработал целых пятнадцать тысяч рублей, потрясло его до глубины души. Чтобы получить такие деньги на заводе, он должен был в течение месяца каждый день, кроме выходных, спозаранку приходить в цех, надевать промасленную спецовку, получать у бригадира задание, загружать тележку заготовками, каждая весом в сорок килограммов, и выгружать их у станка. Его радиально-сверлильный станок 2М-65 — огромный, как слон. Помнится, Сидоров, когда еще только начинал на нем работать, даже побаивался к нему подходить, чувствуя себя рядом с ним маленьким, хрупким человечком. Но постепенно отношения наладились. Станок — он как автомобиль, который, если будешь к нему по-свински относиться, матеря и попинывая, в отместку подведет тебя в самый ответственный момент, к примеру, заглохнув намертво вечером в глубине безлюдного грибного леса. И со станком тоже лучше дружить — заботливо его отлаживать и обслуживать, выбирать правильную скорость сверления, вовремя смазывать и точить резцы. Иначе, если будешь хамить, то или металлическая стружка залетит под защитные очки, или чугунная деталь непонятным образом на ногу упадет. Радиально-сверлильный станок тем хорош, что на нем можно в очень больших и очень тяжелых заготовках делать поочередно сразу несколько отверстий. При этом эти увесистые чугунины ворочать лишний раз не надо, а просто передвигай сам шпиндель с закрепленным в нем инструментом, и сверли на здоровье. Сидоров за рабочую смену столько раз напередвигает этот самый шпиндель, столько раз поднимет и опустит заготовки, что сил остается только на то, чтобы дома давить диван и кнопки телевизионного пульта. Обильным пóтом давались ему на заводе эти пятнадцать тысяч. В месяц! А тут помахал пару минут своим причиндалом в свое удовольствие и — на, получи. А что, Сидоров согласен. И миллионы мужиков согласились бы вот так помахивать.

Прождав несколько дней, поистратив деньги, он не выдержал и позвонил племяннику:

— Ты куда запропал? Где заказы? У художника-то простой получается. Этак и разучиться можно. Навык-то теряется. Я на заводе после отпуска к станку неделю заново привыкал.

— Да я чё, — как-то вяло откликнулся Витя. — От меня мало что зависит.

— Ну, как же, ты ведь у меня продюсер. Или режиссер. Ты же умелец спектакли устраивать.

— Спасибо за доверие, дядя Толя. — засмеялся Богема. — Но ты лучше своего Костю потряси. Он рядом с олигархом трётся.

Позвонил Сидоров и сыну.

— Тебе еще три тысячи надо? — спросил сразу в лоб.

— Не откажусь, давай.

— Ага, давай. Ты сначала заказ на портрет организуй.

Тут Костя начал хохотать.

— Чего ржешь? — спросил отец.

— Пап, забавно получается. Сначала я тебя кое-как уломал, а теперь наоборот, ты меня уламываешь.

— Вы, два придурка, втянули меня в эту хрень, а теперь в сторону? Учти, ты меня знаешь, потом у меня не допросишься, я плюну и разотру.

— Пап, а что я могу сделать? Это дело деликатное, людей силой не заставишь, — сказал Костя.

— Шевели мозгой! Зря тебя, что ли в институте учили? Хоть ты и не доучился, балбес. Запомни, под лежачий камень вода не течет.

Потом, в течение нескольких дней Сидоров не раз при каждом удобном случае напоминал племяннику и сыну про этот лежачий камень. Но в ответ они только ухмылялись и пожимали плечами. И Сидоров махнул рукой. Надо было устраиваться на работу, не сидеть же сиднем всю оставшуюся жизнь на шее у жены. В детском саду по соседству предлагали должность ночного сторожа. Зарплата, конечно, копеечная, но все-таки какой-никакой, а прибыток в семью.

* * *

Отгуляли Новый год. Где-то под конец новогодних каникул позвонил Костя, чтобы объявить дрожащим от волнения голосом:

— Папа, есть заказы! Целых три!

Сидоров хотел было заартачиться и для приличия послать куда подальше эти заказы, но сразу передумал.

— Надо Витьке сообщить, — деловито сказал он.

— Да он уже знает. Предлагает нам втроем встретиться и всё обмозговать.

— Я не против. Приходите ко мне обмозговывать.

Вскоре они сидели у Сидорова на кухне. Маруся тоже хотела поучаствовать в совещании, но ее не пустили, закрыв перед носом дверь.

— В общем, тема такая, — докладывал Костя. — Позвонил шеф из Италии. Он там с Настей отдыхает.

— Кто такая? — спросил Сидоров.

— Жена, вроде бы. — Костя при этом вопросительно взглянул на Богему, тот согласно кивнул. — Да, жена. Так вот, они на днях возвращаются домой и везут с собой итальянских друзей, семейную пару. Естественно, иностранцев надо чем-то развлекать, в культурную программу включили написание их портретов. И портрет Насти заодно. Получается три заказа по той же цене.

— Можно предположить, как это произошло, — взял слово Богема. — Твой Вадим Иванович похвастался там, в Италии, фотографией своего портрета. Итальянцы сначала восприняли это как шутку, как розыгрыш. Вадим Иванович стал божиться, доказывать и пообещал им тоже портреты, когда они приедут в гости. Наверное, примерно так.

— Что будем делать? — озабоченно морщил лоб Сидоров, глубоко затягиваясь сигаретой. — Опять на дачу повезем?

— Не нравится мне этот вариант, — признался Богема. — Очень рискованно. Ветер посильнее дунет, и никакой ГВЛ не поможет. Один раз облажаемся, да еще перед иностранцами, и капец нашему бизнесу. Да и зима когда-то ведь закончится. Надо перебираться под крышу, в нормальные, спокойные условия и для тебя, дядя Толя, и для клиентов. А то я в прошлый раз на даче думал, что от переживаний поседею, стану белым, как лунь.

— И куда под крышу? В нашу квартиру? — спросил Сидоров.

— Нет. Надо что-то навроде мастерской художника, чтобы антураж был соответствующий: мольберт, этюдник, краски, растворители, палитра, кисти, картины на стенах, этюды. Водка, пиво, папиросы тоже обычно присутствуют, но мы их уберем.

— Снег летом с Северного полюса будем возить? — спросил Костя.

— Вы задолбали своими шуточками! — вскипел Сидоров. — Давайте без клоунады. Со снегом вопрос серьезный.

— Снегу надо найти замену. Что-то тоже белое, хорошо впитывающее, — сказал Богема. — Надо искать опытным путем: мука, а может крахмал, или еще что-нибудь.

Все надолго замолчали. Сигаретный дым стелился под потолком, неохотно уползая на мороз через полуоткрытую форточку.

— Витька, давай ты будешь главным, — наконец сказал Сидоров. — Ты у нас самый умный. И художник ты настоящий, не то, что я. Давай, командуй.

— Правильно, — поддержал Костя. — Конечно, мы все вместе будем советоваться. Но без командира бардак начнется.

Богема помолчал, задумчиво изучая потертый линолеум на полу. Аккуратно вдавил окурок в пепельницу.

— Ладно, — сказал он. — Мастерскую беру на себя. Есть у меня знакомый художник, попробую уговорить сдать нам на денек помещение в аренду. Ты, Костя, займись заменителем снега. Поэкспериментируй, прояви смекалку. Еще надо сделать из досок что-то типа короба или песочницы полтора на полтора метра, куда будем засыпать заменитель снега. Дядя Толя, может, ты возьмешься?

— А чё, возьмусь, дело нехитрое.

— Надо, чтобы эта коробка была разборная. Принесли, собрали, потом быстро разобрали, унесли. Заменитель снега — обратно в мешок, пол подмели, и будто нас и не было. И еще, дядя Толя, один важный вопрос надо решить.

— Какой?

— Финансовый. То, чем мы сейчас занимаемся, — это же бизнес, а значит, каждый из нас хочет заработать. Так ведь?

Сидоров нахмурился, засопел в раздумье.

— Ну, и как ты это видишь? — спросил он.

— Я не настаиваю, но это как один из вариантов. От всех доходов нам с Костей причитается одна треть. Остальное — твоё, дядя Толя. Арифметика простая: с пятнашки за заказ тебе — червонец, нам с Костей — пятерка на двоих.

Сидоров потянулся за новой сигаретой.

— Я хочу, чтобы всё было по справедливости, — сказал он. — Мне целый червонец, а вам всего по две с полтиной. Разрыв большой, это как-то нехорошо.

— Мы-то у тебя на подхвате, — разъяснил Богема. — А ты у нас — коренной.

— Пусть вам будет хотя бы по трешке, — предложил Сидоров.

— Ладно, тогда нам по одной пятой с дохода, — согласился Богема. — Костя, ты-то как?

— Очень даже не возражаю, — сказал Костя.

— Еще надо учитывать общие расходы, — продолжил Богема. — Вот, к примеру, портреты с фотографий придется печатать в типографии за наш счет, а это денег стоит.

— Погоди, а кто оплачивал в типографии портрет олигарха? — спросил Сидоров.

— Я, — ответил Богема. — Да ладно, чего там.

Сидоров нахмурился.

— Нет-нет, сделаем всё по уму, — сказал он. — Потом разбросаем на всех и тебе твоё вернём.

На том и порешили.

* * *

Костя затягивать с выполнением задания не стал, и в тот же вечер, призвав на помощь беременную жену Ксюшу, приступил на кухне к экспериментам. Жена была в курсе событий, но никак не могла воспринять их серьезно, будучи уверена, что все это дурь, глупость, а, может, просто розыгрыш. Но почему бы не помочь Костику, пусть позабавится. На столе они расставили неглубокие тарелки, в которые было насыпано все белое и порошкообразное, что было найдено в кухонных шкафах: крахмал, мука, сахар, соль, сахарная пудра, пищевая сода.

— У нас еще есть в кладовке сухая штукатурка, после ремонта осталась, — вспомнила жена.

— Тащи, — велел Костя.

Встал вопрос, чем делать пробные рисунки. И здесь тоже погодилась находчивая Ксюша, предложив десятикубовый шприц без иголки.

— Вода-то должна быть, наверное, желтоватая? — посмеиваясь, спросила она.

— Да, желательно. Ты молодец, Ксюха, быстро врубаешься, — сказал муж. — Чем подкрасим?

Ксюша развела в пол-литровой банке таблетку фуразолидона, и вода из-под крана в банке приобрела ярко-желтый цвет. Костя втягивал в шприц это раствор и на содержимом каждой тарелки тонкой струйкой рисовал солнышко с радостной рожицей и лучами-косичками. Ксюша взяла ручку и лист бумаги.

— Итак, крахмал, — начал диктовать Костя. — Впитывает плохо, очень медленно, вон даже капли катаются. Мука — еще хуже впитывает. Сахарный песок впитывает хорошо, моментально. Соль — тоже впитывает сразу, но рисунок почему-то бледный, на сахаре рисунок гораздо ярче. Сухая штукатурка, вроде бы, впитывает неплохо, но требует много краски. Сахарная пудра впитывает почему-то хуже, чем даже крахмал. Сода впитывает хуже, чем сахар. Получается, что лучшие варианты — это сахар и соль. Но учитывая то, что на сахаре цвет рисунка более яркий и отчетливый, приходим к выводу, что сахар — лучший заменитель снега. Так и доложим.

— Зато соль намного дешевле, — заметила Ксюша.

— Мешок сахара купить не такие уж большие деньги, — сказал Костя. — Качество важнее.

— Ой, я не могу, боюсь смеяться, а то живот заболит, — сказал Ксюша, уходя из кухни, держась за беременный живот. — Ты посмотри на себя в зеркало, с каким серьезным видом ты занимаешься этой ерундой. Просто умора.

— Зря ты так, Ксюха, — бодро крикнул ей вслед Костя. — Все великие дела всегда сначала кажутся ерундой.

Тем временем Богема думал-гадал, как ему решить вопрос с художественной мастерской. Со своей он давно расстался и скандальным образом, это была дикая, безобразная история. Он в то время переживал творческий и моральный кризис. В результате катаклизмов, разразившихся в родной стране, Союз художников превратили в обыкновенное общественное объединение. А самим художникам, членам Союза, показали большой, запашистый кукиш насчет гарантированной ежегодной закупки их произведений за государственные деньги, халявных творческих командировок по городам и весям, бесплатного отдыха в домах творчества и санаториях и прочих привилегий, позволяющих не думать каждодневно о хлебе насущном, а творить, творить, творить. Витя тогда был молод и глуп, будучи уверен, что его всеми признанный талант служит великой, благородной цели — сеять в людях разумное, чистое, светлое, делать их добрыми, культурными, просвещенными. И когда Вите дали понять, что, оказывается, на самом деле он был всего лишь мелким винтиком в огромной, жуткой идеологической машине для оболванивания народных масс, а его картины на самом деле никому, кроме этой машины, не нужны, его тонкая, творческая натура не выдержала голой правды. Для него эта правда была намного страшней лишения привилегий. Если его картины никому не нужны, то зачем их создавать? А если их не создавать, то вся жизнь его, все благородные устремления теряли смысл. Витя перестал участвовать в выставках, вместо этого он усердно стал искать пропавшую истину в вине. Поскольку художественные мастерские всегда были в дефиците, а к власти в местном Союзе пришли люди тёртые и прагматичные, напринимавшие в Союз таких же тертых и прагматичных бездарей, то затянувшаяся депрессия Вити удачно вписалась в борьбу с «нецеленаправленным использованием художественных мастерских». Сначала попытались договориться мирно. К Вите в мастерскую заявилась делегация с документом — решением Правления о выдворении. Но пьяный Витя разбушевался и умудрился одному товарищу даже в морду дать — давно хотел, а тут случай подвернулся. Тогда применили силовой метод: пришли два крепких хлопца в компании с участковым, и Витя был выдворен классически — кубарем вниз по лестнице.

Сейчас Богема направлялся к человеку, с которым подобное не могло произойти даже в дурном сне — к художнику Вове Климачёву, с которым был дружен в молодые годы. Витя позвонил в детскую школу искусств, где Климачёв преподавал, и договорился о встрече в его мастерской. Журналисты любили художника Климачёва, Богема читал в Интернете интервью с ним, видел там его работы — старые, уже известные ему, и последние, незнакомые. Вова не стеснялся говорить о Боге, утверждал, что цель искусства — славить Бога и нести людям радость. По воскресеньям он пел тенором на клиросе в храме Александра Невского. Это умиляло. И внешне он был такой большой, такой русоволосый и русобородый интеллигентный богатырь с добродушным, улыбчивым лицом. От картин Климачева веяло русской патриархальной стариной. Вот русский городок, непонятно в каком времени, — деревянные дома, белая церквушка на пригорке, утопающая в яблоневом цвету, полнотелые пёстрые коровы пасутся на зелёных лугах. А вот зимний морозный день, мохнатый куржак на деревьях, девушка в накинутом пальтишке торопится развешать только что постиранное белье, и опять это на фоне деревянной избы. Да избы убогой какой-то, по окошки вросшей в землю, с покосившимся пьяным забором. А вот заснеженная улица из крепких бревенчатых изб, а у ворот понуро стоят заиндевевшие лошади, запряженные в пустые сани-розвальни, ждут кого-то. Кого? И почему розвальни? Откуда Вова их сегодня взял? И хотя насмешливые языки коллег-художников обзывали творчество Климачёва «стилизацией под передвижников», была в его картинах особая прелесть, этакая ностальгия по ушедшей навеки Руси, и кто-то из журналистов назвал его «хранителем великих русских традиций, не растратившим Богом данного таланта на авангард и прочее псевдоискусство». Эта фраза кочевала с сайта на сайт. Картины же на современные темы с автомобилями и поездами получались у Вовы обыкновенными и невыразительными, поэтому их было совсем немного.

В мастерской Климачёва Витя с удовольствием вдыхал знакомый острый запах масляных красок.

— Какими судьбами? Что привело тебя в мою скромную обитель? — спрашивал Климачёв, обнимая и похлопывая Витю по спине широкой ладонью. — Может, по рюмке?

— Нет, я не пью.

— Совсем-совсем? — Вова недоверчиво прищурился.

— Давно уже. И не тянет.

— Жаль, душевно бы поговорили.

— Мы и так поговорим.

Богема подошел к натянутому на подрамник холсту, на котором опять пасутся коровы в густом разнотравье, речушка несет свои синие воды, в дали на взгорье теснятся покатые крыши сельских домов, еще выше из-за белой монастырской стены видны золотой купол храма и белая колоколенка, а еще выше раскинулось огромное, безграничное небесное море с причудливыми островами облаков. И непонятно, какое это время, какой век? Безвременье. Вечность. У Вити шевельнулось чувство зависти.

— Хорошо, — сказал он. — Аж дух захватывает.

— Не закончил еще, — произнес за его спиной Вова. — Не дают работать, то одно, то другое.

— Кто не дает?

— Семейные дела, да и школа эта долбанная времени много отнимает.

— Платят-то нормально? — спросил Богема.

— Какое там нормально… Ты же знаешь, какие в наших школах зарплаты.

Они уселись в кресла — приземистые, простенькие, с потертой матерчатой обивкой.

— Надо же, живые еще кресла! — воскликнул Богема. — Это же я тебе их когда-то давно подарил, от родителей остались.

— А что с ними сделается, — засмеялся Климачёв. — Я мебель берегу, не ломаю.

— Почитал я интервью, статьи о тебе в Интернете, — сказал Витя. — Фраза запомнилась: Владимир Климачёв — достойный продолжатель традиций великих русских художников. И действительно, это так. Я бы тоже под этой фразой подписался. Рад за тебя.

Вова усмехнулся.

— Да чему радоваться? Писать они все мастаки. Конечно, я им благодарен, доброе слово и кошке приятно. Еще бы картины покупали, чтобы мне жить было на что-то.

— Не покупают? — спросил Витя.

— Последний раз полгода назад японцы какие-то заезжие купили у меня сразу три картины. Я на эти деньги дома капитальный ремонт сделал. А наши жмутся, так, иногда купят кому-нибудь на юбилей. Ну да ладно, на всё воля Божья. Ты-то как? Как твой бизнес?

— Верчусь-кручусь, на хлеб с маслом хватает и еще остается, — ответил Богема, оглядывая стены, увешанные картинами. — Ты молодец, Вова. Скажу честно, я тебе завидую. Сам я дал слабину, не смог устоять, как говорится, перед искушением золотым тельцом. Не могу я вот так, как ты, трудиться, трудиться и ждать у моря погоды, когда кто-нибудь снизойдет купить картину. У художников, как у писателей: если можешь не писать — не пиши. Я могу не писать. И после меня останется только пшик, а после тебя вот это богатство. — Витя повел рукой вокруг себя.

Конец ознакомительного фрагмента.