Будьте как дети. Теофания детства

Протоиерей Владимир Зелинский, 2019

Эта уникальная книга священника Владимира Зелинского посвящена всего нескольким словам Иисуса. Если не будете как дети… Эти простые и всем известные слова содержат в себе неисчерпаемый смысл, в котором мы обретаем самих себя. Дитя, живущее внутри каждого, всегда открыто тому, что Бог хочет сказать людям. Ибо только ребенок, сотворенный любовью Божией, хранит тайну нашего подлинного «я».

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

ИС Р19-901-0007

Предисловие

На пороге озарения безбрежным: откровение детства

Ольга Шульчева-Джарман, врач-педиатр и поэт

Эта книга отца Владимира — неожиданна и вместе с тем долгожданна. Так сложилось в истории, что письменное слово Европы было издавна словом мужчин. В том числе и слово о ребенке — вспомним врачей Гиппократа и Сорана Эфесского, а также «Мелантия-врача, любившего детей», — от которого ничего и не осталось, кроме трогательных надгробных стихов… Но как может мужчина, которому не дано вынашивать чадо под сердцем и кормить его грудью, воистину проникнуть в тайну дитяти? Взгляд мужской, лишенный этого опыта сопричастности вынашиваемому ребенку, неизбежно скользит по поверхности… Тайна ребенка, особенно ребенка столь малого, что он еще буквально «бессловесен», оставалась в какой-то степени «тайной жен», и, как всякое «женственное», невербализованным и невысказанным. Мужская культура, отстраняясь от этого бессловесия, вырабатывала свои жесткие нормы, позволяя ребенку говорить только тогда, когда он обретет слово и станет «маленьким взрослым», забывая все глубже и глубже свою тайну той поры, когда не разумом, а «изумлением выговаривались слова». Нет изумления, нет небывалого, нет ничего преславного — «парадокса», если вспомнить, как звучит это слово на греческом Септуагинты и евангелистов. Есть Закон — и есть те, кто его знает. А вне — дети, простецы, больные, немые, глухие, — и женщины, — да, и они, матери младенцев, знающие скорбь и радость «рождения человека в мир». Сурово слово мужей, и не знающий Закона — не знает Бога.

О чем же говорит этот странный Сын Мариин? Не лубочный, не учащий «ласковому доброжелательству взрослого к детенышам», а Настоящий, «Иже в вертепе родивыйся и в яслех возлегий нашего ради спасения Христос, Истинный Бог наш»^[1].

О чем говорит Он с горы и на «месте равне»? О Царстве и детстве? Уж не о конце Закона ли? О том Царстве, что «подобно забытому детству», из которого мы вышли и в которое еще не вошли.

Парадокс и преславность дел Христовых и в том, что Он обратил сердца мужей великих к малым сим, и человек, принявший залог сей в священстве Христовом, прозревает и видит тайну Христа в дитяти и детстве — неподзаконном, хоть и ограниченном множеством невозможностей. Дитяти, которого почитают несмысленным, — но се, оно мудро, ибо ему, младенцу, открыта тайна по благоволению Отчему.

Отец Владимир с трепетным вниманием относится ко всякому слову, несущему отсвет тайны детства, — будь то Платон или Агада. У Ефрема Сирина и Оливье Клемана находит он слова о чадах Духа Святого — не святых, но простых младенцах, умерших на руках своих матерей, безмерно любивших их — по образу духа Христа Воскресшего, безмерно любящего создание Свое, малое и беззащитное.

Отсюда — и слова отца Владимира о «народе-ребенке», о Церкви-тайне, сияющей в малых сих, и о Царстве, являемом в Церкви: «Оно спешит к нам во Христе, живущем сегодня и грядущем завтра, но ошеломляющее соседство с Ним уже сейчас проступает яснее всего в том, что всегда, изначально, бытийно Христово».

Неожиданность и долгожданность этой книги не только в том, что, открыв ее, читатель не найдет умилительных вздохов — порой он обретет совершенно противоположное этому: резкое слово об «осознанной наивности». Не потому умиляется он, как некий римский патриций, pater familias (отец семейства), привыкший чтить Юпитера и императора, что маленькая его внучка тоненьким голоском поет ему христианские гимны. Это мило, да, но это все пройдет, и внучка перед браком пойдет в храм Приапа, а гимны останутся в прошлом, но пока — пока пусть поет, неразумное дитя, тешит главу семейства своей невинностью и незнанием жизни… И если имя отца семейства — Тертуллиан или Августин, это мало что меняет — как привычно во взрослом мире ждать чуда «вопреки жесткой доктрине».

Нет, по убеждению отца Владимира, ребенок — не вопреки, а для того, чтобы явились дела Божии. Ребенок — это письмо Христово в будущее, и если он, покинув детство, не забудет его священных знаков, он станет святым, — он станет исполнением замысла Христа Творящего. Приимите залог сей, отец и мать, приимите сей залог — залог надежды и святости и явления в мире Великого Христа, Превечного Младенца и Превечного Сына. Он, Сын Мариин и Сын Божий, Младенец-Логос, по Максиму, великому богослову и великому исповеднику, примиряет не только небо и землю, не только рай и вселенную, но и самое жестокое противоречие нашего мира — мужское и женское естество в их противостоянии и непонимании.

Неожиданно — и долгожданно — в этой книге то, что она (и я ловлю себя на том, что говорю о книге отца Владимира, как о живом существе) — написана и не как сухой трактат «на тему», и вовсе не «вареньем и умиленьем». Это — книга-песня, как песня маленькой внучки патриция, как песни тех детей, о которых говорит внимательный и чуткий к малым сим Лука-врач и евангелист, передавая слова Христовы.

Господь даровал мужам понять и высказать на языке мужской культуры бессловесную тайну дитяти и матери. Он дал силу мужам обратиться и быть как дети, и не стыдиться детства, а — пристально вглядываться в него и через малость маленького человека открывать взрослому тайну Божию. Как Своим маленьким друзьям, с которыми играл Он в Египте и Назарете. И в этом — великий вздох облегчения — быть Его чадом.

«Вернуться — значит „умалиться“, но и — „принять дитя“. Что стоит за глаголом принять? Иисус говорил не на нашем многозначном европейском языке и не на каком-то символическом, эзотерическом и сверхсакральном. В Его речи была библейская плотность, телесность, конкретность, ибо Слово плоть бысть в том числе и в клетках, мускулах и дыхании арамейских слов. Не следует ли „принять дитя“ как святую плоть, едва вышедшую из Его рук, как Божию „доброту“ творения?» — вопрошает отец Владимир.

И поэтому детство есть иносказание матери и тайна ее, и иносказание Церкви, и Ее тайна.

И об этом слово отца Владимира, но и о многом другом.

…Надгробные надписи на могилах христиан ранней Церкви гласили: «Здесь покоится чадо Христово, Флавилла. Лет же ей было восемьдесят пять». Она тоже была девочкой, эта римская старушка, и глаза ее «светились дружбой». Такой она и пришла к Иисусу почти две тысячи лет назад…

Да! Отпускай на свободу измученных,

Отрок, чье имя прекраснее всех.

В горы взойди неприступными кручами, в старости

Сарре дарующий смех.

Крылья голубки распахнуты в стороны —

лето Господне, и колос, и песнь!

Да! Сквозь пустыню, дорогой неторною —

слышатся зовы, и голос, и весть.

Дождь — на руно, и завет Его — радугой,

петь Его, слышать и видеть весь день!

Да! Он ведет, Он берет тебя за руку —

пальцы влагая в следы от гвоздей.

Сам Он — чудесней видений и знамений,

в старости Сарре дарующий смех,

явленный Боже и Боже являемый,

Отрок, чье Имя прекраснее всех.

Исток этой работы — несколько слов Иисуса о детях. Они просты и всем известны, но обладают такой мощью, плотностью и неисчерпаемостью смысла, что остаются для нас загадкой. Не притязая на то, чтобы разгадать ее до конца, автор предлагает здесь ряд коротких размышлений, надеясь, что они смогут послужить «тусклым стеклом»^[2] для тайны, которая светит в словах о «малых сих»^[3].

Примечания

1

Отпуст на Рождественской Литургии.

2

См. 1 Кор. 13: 12.

3

См. Мф. 10: 42,18: 6, 18: 10,18: 14; Мк. 9: 42; Лк. 17: 2.