Маски любви и смерти

О. Странник

Конец 80-ых, страна накануне больших перемен. Весёлая богемная компания студентов СПб Академии художеств, актёров и кинематографистов ищут свои пути в стремительно меняющейся жизни. Приключения, легенды, кладоискатели, цыгане, коллекционеры и их сложные отношения на фоне драматической истории любви с открытым финалом в мистическом городе Санкт-Петербурге.

2. Маски и пляски

…и мы пошли…

Из класса мы спустились по лестнице и вышли в один из двориков внутри квартала между Невой и Большим проспектом, застроенного с 18-го века различными службами, домами и домиками, принадлежащими Академии Художеств. Многочисленными арками, проходами и подворотнями внутри квартала можно было пройти на 3-ю и 4-ую линии, а через подъезды и из дворов — на Большой проспект. Посредине квартала — обширный сад и, парадным фасадом на Неву, главное здание — великолепное творение Ж. Б. Валлен-Деламота и Кокоринова, который в день закладки здания Академии был избран профессором архитектуры, потом — адьюнкт-ректором, затем — ректором Академии, и, по легенде, в 1772-м повесился в своём кабинете… или на чердаке?

Путь наш лежал в главное здание, в мастерскую Полтинникова. В ноябрьских сумерках, под моросящим дождём, обходя лужи, мы тянулись захламлёнными переходами за нашим Хижой, как Данте за Вергилием по кругам Ада. И вот, в круге первом, в свете тусклого фонаря, неверно мигающего с 3-ей линии, в конце очередной подворотни, нам показалось (или мы действительно увидели?) страшную полуголую фигуру, в рванине, мертвенно-белую, нелепо вывернутую, на одной ноге и с кривым костылём; на голове — косо нахлобученная, поникшая от дождя, треуголка. Рядом валялся какой-то хлам. Хижа резко остановился, наше растянувшееся шествие застыло шагах в пяти за его спиной. Фонарь качнул пятно света на фигуру, послышался звук открывающейся, невидимой нам за углом, двери, вырвалась громкая музыка, яркий свет подсветил фигуру с другой стороны. Фигура, казалось, дрогнула, упала двойная тень и поползла к нам, и радостный густой голос возгласил:

— Николай, Хижа… это ты, что ли? — так заходи, мы большой заказ празднуем, ты с учениками? — так все заходите…

Мы подтянулись к свету, за углом, в открытых дверях здания Гипсоформовочной мастерской стоял мужчина в переднике и газетной треуголке и приветственно размахивал откупоренной бутылкой. Теперь стало видно, что рядом, прислонённая к куче строительного мусора, криво торчала покалеченная гипсовая фигура, вместо одной ноги — кривая арматура, на плече — ветошь, на безносой покоцаной голове, как у маляра во время ремонта, заляпанная газетная треуголка. Отбитая нога и другие обломки валялись рядом. Мы перевели дух и гуськом за Хижой втянулись в гостеприимно распахнутую дверь. В мастерской шёл ремонт с побелкой и параллельно гремел музыкой праздник Большого Заказа. Радушный хозяин, оказавшийся известным скульптором Михаилом Подозёровым и приятелем Хижи, был похож на художника Куинджи и чем-то неуловимо на орангутанга. Он пояснил сочным басом, что вышел во двор в нетерпении встретить «гонца в магазин без продавца» и, как выяснилось, вовремя вышел и спас нас всех от страшного гипсового калеки, пострадавшего от ремонта — «…ну, уронили и выставили во двор…».

Он приглушил музыку, мы стали рассаживаться и с интересом осматриваться. Всюду стояли накрытые и не накрытые гипсовые копии антиков и пролетариев, Ленины в кепках на голове и в руках теснились по углам, шаткие кОзлы и лестницы-стремянки торчали у дальней стены, на полках стояли носы, уши, орнаменты и головы, которые мы рисовали на 1-м и 2-м курсе. Сухое личико Вольтера ехидно улыбалось, голова Кондотьера Гаттамелаты надменно смотрела на меня сверху вниз, дальше полка была прикрыта клеёнкой. Подозёров налил всем в разнокалиберные ёмкости, и Хижа поднял свой стакан:

— За Большой Заказ, Михаил, дружище! Пусть почаще будут… а этот твой гипс во дворе, покалеченный… я уж думал, ведь ноябрь как раз, вода прибывает, так я подумал, что скульптор Михаил Козловский опять с Лазаревского кладбища в родную Академию добрался… опять промок и замёрз, обогреться будет проситься, как почти каждую осень, при северо-восточном ветре, когда могилу водой заливает…

Михаил тоже поднял стакан, утонувший в громадной руке:

— Так помянем же тёзку моего незабвенного, учителя наших учителей, а придёт — так пустим… и нальём ему… — Михаил Подозёров уже изрядно пьяный, помахал стаканом — …помянем великого создателя «Самсона» и Суворова в образе Марса!

Все выпили, Нина смотрела испуганно: «…то призрак Кокоринова, то теперь Козловский с кладбища…», — прошептала она.

Подозёров, разливая Хиже и себе остатки, продолжал:

— А вы знаете, что Михаил Иванович Козловский сначала был похоронен на Смоленском кладбище, у нас на Васильевском, не так далеко от Академии художеств. Это потом его прах был перенесен в Некрополь Александро-Невской лавры, оттуда ему, конечно, теперь далековато добираться. Но он всегда подходит не дворами, а к главному подъезду Академии, ему, как гению и профессору полагается, и стучит в двери, швейцары утверждали, что в шуме дождя и завывании ветра слышны слова: «Я стучу, я — скульптор Козловский, со Смоленского кладбища, весь в могиле измок и обледенел. Отворяйте!», — пророкотал Михаил утробным басом и постучал в ближайшую стенку опустевшей бутылкой…

И тут эхом раздался стук в дверь… Нина побледнела, у Алёны расширились зрачки, Хижа вздрогнул и уставился на Михаила, реакция остальных осталась за кадром… Михаил же радостно заржал и с восклицанием — ну, тебя только за смертью посылать! — сжимая в могучем кулаке пустую бутылку, распахнул дверь, и… это оказался гонец в магазин без продавца, вовремя подоспел с полной сеткой полных бутылок. Следом за ним подошли ещё два скульптора, и тут началась попойка, вошедшая в анналы мастерской Подозёрова как «Поминки по Козловскому». Михаил поднимал стакан за стаканом за каждую из скульптур своего знаменитого тёзки — за Изяслава уязвлённого, Амура со стрелой и Амура Спящего, за Екатерину Великую-Минерву и множество других, вЕдомых далеко не каждому… Потом пошли тосты за его учеников и, по нисходящей линии «учитель-ученик», соборно добрались до Подозёровского то ли деда, то ли дяди, скульптора Ивана Подозёрова, выпив за которого, Михаил, с величественным мановением руки — продолжайте, мол, други — удалился в закуток, на диванчик — «подумать и погрустить» — так объяснил он своё внезапное уединение.

Остальные с пьяным энтузиазмом, перебивая друг друга, вспоминали менее известные работы Козловского и пили за них. Угрюмый Павел оживился и заспорил со скульптором Адиком о пластике и экспрессии.

— Что ты понимаешь в объёме и трёхмерности, ты, раб плоскости, — кричал гордый скульптор. — только мы, ваятели, равны Творцу, Первоскульптору, изваявшему Адама из праха и плювования…

— Это Спаситель из брения и плювования сотворил мазь во исцеление слепого, — парировал Павел, — а Творцу в Его трудах вылепления Адама из красной глины помогали архангелы Барадиэль и Уриэль — он, к примеру, изваял левую пятку, — Павел ткнул в гипсовую стопу на полке, — вот, которую мы на первом курсе рисовали, а Рухиэль и Баракиэль, не помню что, но тоже помогали, многие ещё, а потом некие из них, клевреты Люцифера, низ-брошены (Павел запнулся) — низз-ринуты были в пре-преисподню, так может быть, вы — скуль-скульпторы от низзз-ринутых, тёмным Муррринам и уподобились, а не Творцу…

— и Буонаротти, он что, тоже от тёмных, по-твоему? да светлее него… ну, ты, еретик, анархист… — вызверился Адик.

Насчёт Буонаротти Павел взял свои слова обратно… Мне подумалось, как интересно наблюдать за людьми — вуяризм, визионерство? — Кто я — подглядывающий или наблюдатель-естествоиспытатель, беспристрастный (или пристрастный?) свидетель, добросовестный хроникёр?

Хижа разговаривал с Алёной и Цветковым, тот преданно смотрел ему в лицо, Алёна, опустив глаза, вертела на пальце кольцо с опалом — их голоса доносились сквозь музыку: «…поступайте на очный в будущем году… вполне можете… из семьи ушёл… ну, не знаю… позанимаюсь с вами… спасибо, Николай Андреевич… мягкая манера… уверенная рука…». Бравурная музыка сменилась старым танго…

Нина от выпитого вина немного порозовела и уже не выглядела такой испуганной, её пригласил танцевать второй скульптор, оставшийся безымянным. Танцуя, они задели и с шуршанием сдвинули клеёнку с полки позади себя, из-под клеёнки показались гипсовые маски, скульптор стал поправлять клеёнку и взял одну маску в руки. Это была маска молодой женщины, как бы в чепчике, завязанном под подбородком, спокойное, милое лицо с закрытыми глазами — спящая? — тайна почила на опущенных веках…

Скульптор удивлённо Нине: «…смотри, как на тебя похожа…» — «Осторожно, не разбей, дай сюда!..» — раздался бас воспрянувшего от дум и грусти Подозёрова. Он взял маску в свои мощные руки, и все сгрудились вокруг него, с любопытством вглядываясь. Музыку приглушили, фоном звучало — «…утомлённое солнце… тихо с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви…» — старое танго забытого Гарри Петербургского, как его назвали уже в эмиграции, в Аргентине…

Осторожно держа маску, Подозёров начал:

— Это посмертная маска Марии Стюарт, — (Нина опять побледнела, у меня побежали мурашки по спине, безымянный скульптор вытаращился на Нину), — я с трудом раздобыл её. Она была сделана со слепка лица отрубленной головы несчастной королевы 8 февраля 1587 года в английском замке Фотерингей, сразу после казни. С воскового слепка были отлиты несколько масок, из них сохранились две. Одна находится в музее шотландского города Джедбург, она довольно грубо раскрашена и поэтому, наверное, похожа одновременно на Вивьен Ли и на Елизабет Тейлор. Другая — в частной коллекции дворца Леннокслав, в Шотландии, у 14-го герцога Гамильтон, среди его коллекции артефактов XVI века. Там есть и знаменитый серебряный ларец Марии Стюарт, и сапфировое кольцо королевы, подаренное лорду Джону Гамильтону, 1-му маркизу Гамильтон. Эта, — он приподнял маску, — копия того слепка с лица королевы, который сделан из воска, детали — брови и ресницы — были добавлены позже, для придания лицу жизненного подобия. О, злосчастная красавица!.. — он полюбовался на спокойное, овеянное тайной, лицо, и продолжил, обращаясь к маске. — Ты, обладательница трёх корон, воспитанная при французском дворе, одарённая всеми женскими дарованиями и соблазнами, но увы! — не королевским достоинством, которое целиком досталось твоей сопернице — Елизавете…

— Лицо совсем молодое, — пробормотал кто-то, а ведь ей было за 40, когда её… когда ей…

–…отрубили её прекрасную голову, — закончил фразу Хижа и взял маску из рук Подозёрова, — наверное, она была не из дочерей Евы, а из дочерей Лилит, на них не легла вина грехопадения, и женский век их значительно длиннее, чем у потомства нашей праматери Евы… вспомните вот — феи, ундины, суккубы…

Подозёров отобрал у него маску, повернул её к нам и продолжил рассказ:

— Да, лицо юное, главное — не опоздать сделать слепок. Мертвый человек меняется, уже через сутки из-за расслабления мышц черты лица уменьшаются и искажаются, в отсутствии кровяного давления они сжимаются, «обостряются»… живое лицо изменчиво и более или менее несимметрично, смерть же, убирая эмоции, делает человеческое лицо симметричным. Правда, смотря какая смерть… Слепок же для этой маски сделали сразу. Юный вид и вот это подобие чепца вокруг лица, — он сделал круговое движение пальцем над слепком. — это потому, что горячий воск сглаживает морщинки, а чтобы он не растёкся, лицо окружают тканью…

Он замолчал, глядя на маску, паузу заполнили звуки старого сладкого танго Чезаре Биксио, тихо шелестели слова: «…что ж ты опустила глаза, разве я неправду сказал?.. разве устами алыми ласковых встреч не искали мы…».

Он обвёл нас взглядом и задержался на Нине, мы тоже посмотрели на неё и удивлённо на маску, безымянный скульптор нервно начал:

— Вот я и говорю, как похожа…

Подозёров его прервал:

— Да, ЭТА очень похожа на ДРУГУЮ, — (выделил он голосом), — сейчас я вам покажу — и, пошарив под клеёнкой, достал другую маску и поднял её повыше, — это отливка со слепка лица «Неизвестной из Сены», служитель городского морга снял его с девушки-утопленницы, которую извлекли из реки у набережной Лувра ранним утром 1900 года. Служитель был буквально заворожён — её красивое юное лицо озаряла улыбка неземного счастья. Райнер Мария Рильке развернул вокруг маски «Неизвестной» сюжет своего романа, о ней писали поэт Луи Арагон, философ-эссеист Морис Бланшо и Владимир Набоков, он сравнивал ее с русалкой и шекспировской Офелией и посвятил ей стихотворение.

Все отвели глаза от Нины, мы с Алёной переглянулись — поняли, что Михаил намеренно переключил всеобщее внимание, несомненно, заметив сходство Нининого бледного личика с казнённой королевой.

Кто-то призвал налить и выпить за Королеву и Неизвестную из Сены, что и было исполнено с энтузиазмом, прикрывающим возникшую тревожную неловкость из-за всех этих призраков, мертвецов, масок и сходственных подобий.

Снова налили и устроились вокруг Подозёрова, а он держал в руке ещё одну маску:

— А вот это — маска прусского короля Фридриха Вильгельма II, смотрите, она похожа на творение скульптора-постмодерниста, настолько выразительно деформировано лицо, а этот джентльмен, — он показал следующую, — это первая английская посмертная маска — лорд-протектор Оливер Кромвель, скончался в середине XVII века от отравления, а потом его тело было вырыто из могилы, повешено и четвертовано, в запоздалое наказание за измену, а казнённый им король обошёлся без маски, зато ему пришили обратно отрубленную голову и перезахоронили с почётом… Можно сказать, друзья, что посмертные маски королей и правителей — это сакральные предметы. Мы, художники, копируя и часто облагораживая их, делали и делаем надгробья, парадные бюсты, портреты и памятники — ну, вот Медный всадник, к примеру — использовался посмертный слепок, сделанный Растрелли. У меня вот сейчас есть заказ на портретный надгробный памятник одной важной персоны. Я сам, — Подозёров важно ткнул себя пальцем в грудь, — делал слепок лица покойного. А что, как многие великие, знаменитые скульпторы — Меркулов, Кербель, Цигаль, Манизер, Томский — какие имена! Сергей Меркулов говаривал, что всю жизнь перед ним в грозном величии стояла смерть, ею венчалось всё: красота, безобразие, талант и бездарность — он снял более 300 масок сильных мира сего, после его кончины некоторые из них передали в Третьяковку, но они никогда не выставляются. Не всех смерть умиротворяет, на некоторые просто невозможно смотреть; мёртвые лица многих, многих деятелей запечатлели их скверну, интриги, двоедушие, низкопоклонство — душевные, если были таковые, и физические муки. Следы преступлений, пороков и последней борьбы со смертью слишком явственны на их лицах. Последнее выражение лица Дзержинского кажется ужасным, маска Якова Свердлова — воплощение страха, палач царской семьи сам не хотел умирать… — Подозёров вынул ещё один слепок, подержал в руках и засунул обратно, под клеёнку, — … эту и показывать не буду, эта из коллекции нашего Питерского художника Давыдова, они хранятся у него в мастерской, мне вот дал снять копию, этот гипс меня особенно поразил. Он с лица бывшей ткачихи и бывшего министра культуры Екатерины Фурцевой… умерла в ванне, была уже не у дел, за что-то её сняли… маска навек отразила чудовищную агонию, лицо ее искажено нечеловеческим страданием, скорченное, будто бы в адском пламени…

Все помолчали, опять стала слышнее музыка, теперь пел Вертинский, красиво интонируя и грассируя: «…ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль, ничего теперь не надо вам… никого… теперь… не жаль…».

Некоторых из нас передёрнуло, а великолепный грустный Пьеро, опять в тему, запел: «…где вы теперь, кто вам целует пальцы…».

Хижа, разливая по стаканам, бормотал: «…где-где… каждый там, где надо, кто в Круге первом, кто в Геенне огненной, а кто и в Элизиуме, а некоторые и в Раю…», разлив, обратился к Подозёрову:

— Миха, а ведь можно снять маску и с лица живого человека, снял бы с меня, глядишь — пригодится… Давай, в ноздри трубочки, и об условных знаках договоримся на случай, если что не так. Ведь весь древнеримский портрет на этом основан, я тоже хочу — лары и пенаты… обещаю терпеть и совсем не гримасничать. А правда, что маски, снятые с живых людей, кажутся мертвыми, а с мертвых — наоборот, живыми?…

— Вот допьёмся до положения риз, и будет лицо, как у мёртвого! Ну, давай, сниму и с тебя, как-нибудь потом сделаем…

Михаил пошарил на другой полке, достал что-то пёстрое, яркое и красивое… — Ура! — это оказались венецианские изысканные карнавальные маски, все похватали, понадевали. Подозёров покрутил магнитофон, зазвучал менуэт Вивальди, и мы все, разбившись на пары, соприкоснувшись мизинцами высоко поднятых рук, в свободных руках держа стаканы, пошли плавным менуэтом — сначала не в лад, потом приноровились… Нина-Коломбина с безымянным скульптором-Арлекином; Цветков-Пьеро с Мораной; Адик-Ардженто с Дамой Валери, нацепившим какой-то платок юбкой вокруг талии; Андрей в Бауте-Казанова с Леной-Луной; Алёша-Дож с Алёной-Маркизой; Павел-Дьявол с Дамой Либерти с павло-посадским платком вокруг пояса; седой Панасюк-Кот с маской-Солнцем; неопознанный-Вольто с неизвестным Доктором Чума… Кавалькада пар, лавируя меж белых гипсов, подставок и теней, то скользила в проём дверей, то странно разделялась и двоилась за лестницами-стремянками и разнокалиберными Лениными, иногда отражалась в наклонно висевшем в простенке зеркале…

Подозёров с Хижой, тоже с масками и стаканами в руках, остались на продавленном диване, сквозь музыку слышались их голоса:

–…красиво… сюр!

— да, абсурдно… символично… откуда маски эти?

–…да, делал слепки тут одним, для основы…

— чтобы антропометричны были?..

— ну, да… рассчитались натурой, вот, не деньгами — а комплектом масок… У Кота усы седые торчат — класс!.. А это твоя Нина с лицом Марии Стюарт, я почти влюбился…

–…и ничего странного, тождество Эрос-Танатос…

–…ну да, невыносимый экстаз поцелуя Смерти… а я ведь здесь, в гипсоформовочной, случайно…

–…а тут я со своей командой…

–…мои меня ждут у меня в мастерской, там праздник намечался, а здесь стихийно с твоими получилось… А Нина эта, и с кем она, этот Арлекин, забыл имя парня, рост, сложение… — смотри, как похожи, оба андрогинны. Давай их переоденем — обмен одеждой, обман чувств — и пойдём все ко мне… да, как у Вазари про Рафаэля, помнишь?

–…помню… мистификация с переодеванием юноши в девушку…

Музыка закончилась, пары распались, идею продолжения банкета в мастерской Подозёрова и переодевания Нины и Арлекина обнародовали, правда, Нину пришлось уговаривать, Арлекин же согласился сразу (безымянный скульптор обрёл имя, отныне он назывался Арлекином). Маски сняли, и все узнали неопознанных Доктора Чуму, Вольту и других. Нина и Арлекин за ширмами разоблачились, Лена помогла поменяться одеждой — Арлекин был очарователен в длинной Нининой юбке, шарфе, бусах и фенечках, Нина — прелестна в его джинсах, куртке и бандане…

Все собрались, оделись… Готовность номер один… номер ноль…

…и мы пошли…