Чумщск. Боженька из машины

Наиль Муратов (2018)

Два чиновника не то XVIII, не то XX века, поняв, что предыдущая жизнь их сложилась не ярко и не тускло, а как-то средне, решают стать театральными артистами. Нацарапав пару пиес в духе сентиментализма и продав несколько коров с подворья родителей для покупки кареты и реквизита, они отправляются в гастроли по таинственному господарству Шляпщина. Первый город на их пути — странноватый провинциальный Чумщск, в котором артистов принимают совсем не за тех, кем они являются…

VI

Покуда артисты пребывают в царствии морфеевом, беспокойно ворочаясь в постелях от посягательств мелких зверей, кусающих их подмышки, пока скидывают они с себя все муки и треволнения этого дня, пока сетуют на происки судьбины и темные человеческие помыслы, а ленивый Филимон, стоивший Крашеному новых ботинок, допивает из припрятанной полубутылки, стоит упомянуть об одном событии, произошедшем накануне. Событии довольно мелком, однако ж весомом, которое объясняет все странности, впоследствии произошедшие с артистами в Чумщске.

Глава города Чумщска проснулся в превосходном настроении, снилась ему несусветная дичь, однако ж не без романтизму. От ночных видений пробудившийся городничий улыбнулся и, причмокивая губами, слегка зашелся румянцем, но поглядев на необъятную спину жены вдруг посерьезнел и даже поморщился. Потянувшись и сунув ноги в огромные тапки, глава (далее станем называть его Трофимом Афанасьичем Шубиным) с трудом проглотил огромных размеров фиолетовую пилюлю и, запив ее теплой водою, проснулся окончательно и побрел вон из спальни.

Не без помощи слуги справившись с гардеробом, Шубин прошел в столовую и отзавтракал тремя крепко посоленными яйцами, сваренными вкрутую, кашею с хлебом, блинами со сметаною и вареньем, остатками вчерашней говядины и, наконец, смочил это все большим стаканом молока, наотрез отказавшись от чаю. Слуга, удивившись такому небывалому прежде делу, испуганно выбежал во двор и наказал извозчику не трясти и языком не трепать, ибо хозяин не в духе, да и мало ли чего.

Однако Трофим Афанасьич пребывал в настроении благостном. В прихожей, не без удовольствия оглядев со всех сторон в зеркале свою дородную, но не лишенную благородства фигуру, он пришел к выводу, что весьма недурен собою, и приказал подавать коляску.

Доехав до управления, Трофим Афанасьич благодушно отпустил изрядно взволнованного наставлениями слуги извозчика, сказав, что изволит ехать только к вечеру, после службы.

На проходной справился о ночном бдении у вытянувшегося в струнку охранника. Тот доложил, слегка заикаясь, что «происшествий не случалось, и ничего непотребного замечено не было». Шубин на это чинно покивал и отправился в кабинет, у дверей которого уже выстроилась очередь из чиновников, мелких служек и секретарей с казенными бумагами, жалобами и прошениями, которые требовали срочной подписи главы города. Оглядев собравшихся, и коротко ответив на приветствия, стараясь не смотреть никому в глаза, Трофим Афанасьич споро проскользнул в кабинет.

Когда Шубин уселся в кресло, вошел облезлого вида секретарь и стал долго и нудно перечислять список неотложных дел, имена просителей, предстоящие необходимые визиты, доклады от начальников, кляузы и доносы. Тянулось это долго, Трофим Афанасьич не стыдясь зевал во весь рот и рисовал пером на бумаге смешные рожицы. Наконец, секретарь кончил и вдруг как-то странно замялся на месте, словно было еще что-то такое, о чем он хотел и не хотел говорить. Трофим Афанасьич за долгие годы службы умел раскусывать такое поведение своих подопечных как семечки, и потому наскрозь видел подобного рода увертки.

— Чего еще у тебя, Никифор? — осведомился он, пристально глядя в глаза секретарю.

— Ничего-с, — попробовал отвернуть Никифор.

— Не финти! Знаешь ведь, что не люблю. Сказывай.

Секретарь стал переминаться с ноги на ногу и нервно дергать за уголок какого-то прошения, от чего кончик бумаги сделался серым. Городничий понял, что его подчиненный не мыл рук.

— Себе же хуже сделаешь, коли не скажешь. Говори немедля, — брезгливо прикрикнул Трофим Афанасьич.

Он не любил своего секретаря. В первую очередь, за его безалаберность и нечистоплотность. Все то у Никифора было вверх дном, все неопрятно: казенная утварь, перья, чернильницы и бумаги, даже и десятилетней давности, собирали кучами пыль на шкапах, сейфах, валялись под ногами и кое-где даже были попорчены крысами.

На секретарском столе творился такой беспорядок, что зазорно было глядеть: яблочные огрызки, подернутые плесенью, колбасные шкурки, нестиранные носовые платки, черные от чаю немытые стаканы, невесть откуда взявшиеся велосипедные гудки и цепи, в общем, казалось, что на рабочем месте Никифора когда-то случилась большая катастрофия или, пожалуй, потерпел крушение торговый караван.

Вторая слабая черта секретаря заключалась в страсти к мелкой поживе. Шубин знал, что прежде чем какой-нибудь проситель попадал к нему, обязан он был принести в жертву Никифору какое-нибудь дарение. Тут уж зависело от вкусов самого секретаря и положения просящего в обществе: с не шибко богатых взымался провиант — сало, бакалея, балыки, наливки, которые, между прочим, в большинстве своем оставались там же, загнивая и пованивая в дополнении общего пейзажу. С тех, кто побогаче, бралось деньгою и существенными подношениями: платками, контрамарками, заморским табаком и бижутерией. Однако Никифор не совсем чтобы и наглел — с уважаемых людей и уж очень богатых господ ничего не брал, понимая, что «не положено» и это вотчина начальства.

Причина же, по которой Трофим Афанасьич держал при себе столь сомнительного секретаря, заключалась в том, что Никифор, несмотря на все его вольности, был предан, исполнителен, и как говорилось «хоть человек и своеобразный, но уж точно не выдаст». Шубин мог не беспокоиться о своем отсутствии на службе, зная, что Никифор выдумает так, что никто и не догадается. Не боялся Трофим Афанасьич и пригубить из полуштофа, иногда даже и до помертвения, зная, что секретарь погрузит его невидимого для посторонних глаз в коляску, довезет до дому, да еще и в кровать уложит. Уверен был Шубин и в том, что Никифор, несмотря на все свои недостатки, ни за что не упустит важных писем сверху, не забудет отослать что нужно и куда полагается. В общем, Никифор был человеком надежным во всех смыслах и гнать такого от себя — только навредить собственному благополучию.

Вот и сейчас городничий твердо знал, что мнется секретарь неспроста, важное слово за собой имел, никак иначе. Ради пустяковины вроде прошений не стал бы Никифор разыгрывать такой спектакль.

— Докладывай! Неужто ревизия намечается? — властно спросил Шубин.

— Бог миловал. У нас в городе все тихо, благодаря вас. Порядки соблюдаются, никто не безобразит, буква закону почитается. И наверху все об этом знают, знамо, каждый месяц отчитываемся и подкрепляем вещественно, чего ж нас проверять? — пространно ответствовал секретарь, продолжая мять бумаги. Прошение в его руках сделалось совсем черным, как копирка. Трофим Афанасьич отвел глаза.

— Никак бучу затеяли горожане? Опять налогами недовольны? — спросил Шубин нервно.

— Помилуйте, Трофим Афанасьич, на что ж народу быть недовольными? Все то у нас чинно и мирно. Полиция жалование получает, да и перепадает иногда и лишнее-с, да и вообще — все службы свое дело знают, держут в руках ситуацию. Газеты анекдоты печатают, вот ныне ребусы пошли. Презанимательная штука, — Никифор пожамкал губами, словно проверяя слова на вкус, и продолжил, — театр работает, праздники справляем на площади как положено, кабаков полно и всяких других развлечений, вона и артисты приезжать не гнушаются — двусмысленно сделал паузу секретарь.

— Да не юли ты, окаянный, сказывай, когда спрашивают! — наконец, не выдержал Шубин, — что ж я тебе гадалка, предсказывать что ты на хвосте мне принес! Или мне до ночи твои ребусы, прости-господи, разгадывать?

Никифор немножко помялся, поглядывая на городничего, словно прикидывая, можно ли доверить ему столь важное дело, а потом, решившись выпалил:

— Телеграмма получена, сегодняшним числом, адресат пожелал остаться неизвестным.

— Так подавай ее сюда! — возмутился Шубин.

Секретарь достал откуда-то из-за пазухи засаленный клочок бумаги, покрытый жирными пятнами, и протянул городничему. От документа раздался густой запах копчений, табаку и еще невесть чего. Трофим Афанасьевич поморщился, но телеграмму взял, хотя и несколько брезгливо. Поглядев на написанное он понял, почему секретарь медлил с докладом: содержимое письма было весьма необычным, даже и совершенно выходящим за всякие рамки. За долгую свою службу Шубин и припомнить не мог, чтобы кто-то сталкивался с подобным. Прочитав, он несколько одеревенело посмотрел на секретаря, налил из графина в стакан, хлебнул и перечитал еще раз.

В телеграмме, сухим, как для нее и полагается, языком было написано следующее.

СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ ВИЗИТОМ ДВА МИЛЛИОНЩИКА ФИЛАНТРОПА ТЧК В Г ЧУМЩСК С БЛАГОТВОРИТ ЦЕЛЬЮ ТЧК ИНКОГНИТО ПОД ЛИЧИНОЮ ТЕАТР АРТИСТОВ БР ОБОДНЯКОВЫ ТЧК

Шубин в десятый раз пробежал глазами по телеграмме, но снова ничего сообразить не сумел.

— Так чего же? — глухим голосом спросил он у секретаря.

— Ничего-с. А вот все-таки едут. И неизвестно, — самодовольно сказал секретарь.

— Чего же неизвестно? — взволнованно спросил Шубин.

— Неизвестно куда пожелают нанести визит-с, — ответил секретарь.

— А нам-то что? Не ревизоры ведь, — наконец, придя в себя облегченно сказал глава.

— Господь уберег, Трофим Афанасьич, — перекрестился Никифор, — свое дело справляем. А только пользу-то можно было б и извлечь. Известно, городу помощь не лишняя будет, — лукаво сказал секретарь.

— Говори чего удумал.

— Мы-то что, своим скудным умом… А вот только если с вашего дозволению, — начал интересничать Никифор.

— Сказывай-сказывай, шельма. Знаю ведь, что об себе в первую очередь думал.

Секретарь выразил своим лицом оскорбленность, отвернулся к окну, выпучив при этом глаза, однако ж через мгновение оживленно ответил:

— Рутинное ли дело — два миллионщика? И написано ведь — с благотворительною целью. Значит одарять будут!

— Как это? — удивленно спросил Шубин.

— Известно как — средствами. Другое дело как подгадать к чему у них сердце лежит…

— Не тяни, сволочь! — стукнул по столу Трофим Афанасьич.

— В телеграмме сказано, что приедут под личиною театральных артистов, так, стало быть, увлечены театром. Вот и смекайте — куды они денежку пожертвуют в первую очередь, — уверенно отвечал Никифор.

— Да неужто в театр?! — выпучил глаза Шубин.

— Как пить дать.

— Да мы ж там только в прошлом годе ремонт сделали! — ахнул городничий. — Ведь блестит и сияет все! Новехонькое! Ах, фон Дерксен, ах, подлец, подложил свинью! Друг называется, ах, немчура, удружил! «Выдели Трофочка на ремонт, по-дружески, сыплется все!». Выделил на свою голову, отремонтировал, по доброте душевной. Ну, Генрих, ну, язва! Я тоже хорош — не мог годик подождать? Ах, беда, Никифор, как же быть? Небось не дадут? — сокрушался Трофим Афанасьич.

Секретарь выжидательно молчал. Шубин делал просящие глаза, словно говоря «Никифушка, выручай! На тебя, миленький вся надежда!». Наконец, секретарь, убедившись, что теперь он хозяин положения и что только от него зависит предстоящее дело, закрыл входную дверь на ключ, сел на стул и начал излагать свою стратегию сурьезным, деловым тоном.

Говорил он долго, городничий его не перебивал, лишь кивал головою, да изредка приговаривал:

— Обстряпаем. Продавим.

По истечении получаса, Шубин приказал Никифору никого к себе не пускать, сослаться на годовую отчетность (хотя сдадена она была еще два месяца назад) и в срочном порядке пригласить к себе Генриха фон Дерксена.

— Только надобно не показывать виду о том, что знаем, кто они такие есть. У миллионщиков свои причуды. Хотят инкогнито — устроим им инкогнито. Обидятся что мы их раскусили и ничего не дадут. Поэтому пущай артистами и остаются, не нужно сюсюкаться с ними. Естественность — вот что любят люди искусства! И вот еще что, — пригрозил Трофим Афанасьич, — чтобы об этой телеграмме ни одна живая душа!

Он не договорил, лишь многозначительно взглянул на Никифора.

— Что ж мы не понимаем? — обиженно отвечал секретарь, — тайны держать мы умеем.

Городничий одобряюще кивнул, не догадываясь что Никифор солгал.