Сказка о потерянной гармонии

Мнир Шарипович Шарафеев

Написал потому, что не написать не мог, были мысли напечатать, не было не то что бы желания, думал, просто безделица, а мучает.

Тело — предатель

Сон истончался в лист, рвался по сгибам век и сгорал от солнца, ввалившегося в окно ярким лучом. Глазное яблоко развернулось, и нервы глазного дна восприняли красный свет просвечивающей кожи закрытых век. Человек отвернулся и попытался забраться в одеяло, словно в ворох небытия, но тело уже отдохнуло за ночь и жаждало жить, оно проснулось — открыло веки и село. Подкатила тошнота и боль заполнила всё; не глядя, нащупал чайник и, зажмурившись, долго пил прямо из носика теплую и потому невкусную воду. От выпитой воды всё как-то потяжелело и обозначилось, в голове прояснилось, и человек снова закрыл глаза. Он сидел долго, задыхаясь от такой непомерной работы. Потом посмотрел на свои руки и отстраненно удивился, сколь тонкими и оттого чужими они стали, для верности пошевелил пальцами — они послушались, это были его пальцы и это тоже его удивило. Он подумал, что пока он спал, они истаяли и, возможно, он весь стал таким тонким, и потому выпитая вода так утяжелила его. «Боже мой, как мне больно и гадко, больно и гадко, даже тело меня не любит… и все гадко, гадко и гадко». Он упал навзничь и закрыл глаза, пытаясь обмануть себя и притворяясь спящим, но проснувшееся сознание стремительно всплыло и открыло глаза. Опять сел, медленно поднялся и пошел в гостиную; посмотрел на часы — нет, не опоздал. «Я никуда не опаздываю, никогда». Начал одеваться и силы прибывали с каждым движением, а подкатывающая тошнота лишь добавляло току крови. Посмотрел в зеркало — «Побриться и совсем человек, а и так сойдет». Он взял недопитую бутылку и отхлебнул из горла, и тут же весь день вдруг встал перед ним непреодолимой стеной — пустая и нудная работа, друзья, с которыми соберутся после работы и опять напьются, бестолковые и бесполезные разговоры, пустые глаза, безвольные губы, опять будут спать, с кем попало. И только Лариска, именно Лариска, с которой они вместе, если так получалось, иногда лежат на кровати и молча курят после совокупления. Лишь эта вероятность совместного курения с ней и было тем, из-за чего можно было бы прожить весь это неизбежный день. Только это привязывало его к живущим, к тем, кто имел хоть какие — то потребности кроме естественных. Как же было странным то, что обретало смысл. Он подумал о её знакомом и надоевшем теле, которое давно и часто терзал как собака свою старую подстилку, и ненужность этого дня стала совсем неотвратимым. Он встал перед ним какой-то огромной стеной, края которой было невозможно увидеть, его нельзя было заспать или же спрятаться, это как если ты стоишь перед невозможной невидимой преградой, которая снится в детстве и безысходность понимается даже во сне. В озлоблении он ударил бутылкой о стену. Она разбилась, а в руке осталось горлышко и вокруг рваное стекло. «Это называется — розочка, я знаю». Он посмотрел в зеркало и увидел свои глаза, он смотрел долго и медленно сказал: «Не смотри на меня», вначале тихо, потом все громче и громче: «Не смотри. Не смотри. Не смотри!». Закрыл глаза и с размаху ткнул «розочкой» в лицо почему-то оберегая глаза. Стекло, пробив кожу, ударилось о кость и хрустнуло, рот наполнился кровью, ему стало больно «Ага! Вот оно! Вот оно!». Он постоял, словно чего — то ожидая и вдруг с остервенением начал резать и колоть предателя — тело. Бил и бил зверея и калеча тело, тело которое хочет жить.