Две неравные половины одной жизни. Книга первая

Михаил Спартакович Беглов, 2019

«Как молоды мы были… Как искренне любили, как верили в себя» – эти строки вполне могли бы стать эпиграфом к первой части нового романа Михаила Беглова. Его герои – трое закадычных друзей-одноклассников. Они абсолютно разные, и каждый ищет свой путь в жизни. Первую половину своей жизни ребята прожили при социализме, добились определенных успехов в своих карьерах, но в конце 80-х годов им не оставили никакого выбора, кроме как пытаться выжить в новых экономических и политических условиях. Вашему вниманию предлагается первая книга романа – "До": рассказ о юности героев до «великого перелома» в жизни страны, их становлении и, конечно же, о любви. В романе перемешались все жанры – от комедии до мелодрамы. Впрочем, по-другому и не могло быть – все как в жизни. А в романе нет ни одного выдуманного эпизода. Уверен, что читателей не может не затронуть эта реальная история, отражающая жизнь нескольких поколений, которым пришлось жить в «эпоху перемен».

ВСЕМ, РОДИВШИМСЯ В 50-Х ГОДАХ ПРОШЛОГО СТОЛЕТИЯ, ПОСВЯЩАЕТСЯ…

От автора

У меня было тяжелое детство — я рос в период застоя. Эта шутка почему-то приходит мне на ум, когда я вспоминаю те времена. Причем уже не могу вспомнить, откуда она взялась. Да и не важно. Как не имеет значение и то, что она не очень корректна. Этот период в истории нашей страны на самом деле имел место, когда наше детство уже закончилось, и мы, молодые, активные, полные энтузиазма вступали во взрослую жизнь.

Мы — это те, кто родился в середине прошлого века.

Мы — это поколение семидесятых. Скажете, нет такого поколения. «Шестидесятники» есть, а «семидесятников» нет. Да нет, есть, потому что каждое следующее поколение всегда отличается от предыдущего, и в том числе благодаря тому, что для них сделали предшественники. Это и есть развитие или эволюция, в результате чего человечество то медленно, то рывками, но неумолимо движется вперед. Быть может, в этом и есть смысл жизни каждого из нас — обеспечить в рамках своих возможностей переход следующего поколения на новую ступень.

«Шестидесятники» совершили своего рода «тихую революцию» в СССР, продемонстрировав, что даже в рамках жесткой идеологической пост-сталинской системы возможно инакомыслие и свободомыслие, что соцреализм не является единственным возможным видом искусства, а любовь к Родине вполне может уживаться с критикой ее недостатков.

Десять лет — огромный период для любого общества. И СССР образца начала 70-х радикально отличался от того, каким он был в те годы, когда мы еще ходили в детский сад или начальную школу и не задумывались о глобальных проблемах мироздания.

Мы росли, освященные космической романтикой. Для нас полеты в космос стали тем же, чем для предыдущих поколений были первые трансконтинентальные перелеты. Сейчас запуск ракет с людьми на борту, многомесячные «дежурства» на орбитальной станции стали таким же обыденным делом, как регулярные рейсовые полеты через океан в любую точку земного шара. Мы знали фамилии всех космонавтов наизусть, а сейчас вряд ли найдется много людей, которые помнят имена тех, кто побывал там, за пределами земной атмосферы. Мы даже не держим в памяти фамилии тех, кто сейчас «дежурит» на орбите.

«Вашему поколению жить при коммунизме» — обещало нам выцветшее красное полотно над входом в школу. А в домах отдыха, санаториях и пионерских лагерях стояли полинявшие от времени скульптуры Маркса, Энгельса, Ленина и еще кого-то четвертого, о котором нам предпочитали не рассказывать. Но оставшийся в постаменте железный штырь от этой четвертой фигуры вызывал неудовлетворенно любопытство. Мы росли, особо не задумываясь, что происходит вокруг, но нам так хотелось догнать и перегнать Америку. И казалось, что цель столь близка, столь реальна. Только бы еще немного поднажать, и бегун в красной майке с серпом и молотом на груди вырвется вперед.

Мы росли в бурное, динамичное время под музыку «Битлз» и «Ролинг Стоунс», под песни Высоцкого и Окуджавы. Мы взрослели уже в иное время, но даже тогда тля цинизма не успела повсеместно расплодиться. Мы так хотели настоящих, больших дел, таких же, какие вершили наши отцы и деды, но вместо этого нам предлагали пустые слова и лозунги, демагогические призывы. Нашим молодым, энергичным душам был противен бюрократизм и функционерство. Мы, родившиеся спустя десятилетие после огненных катаклизмов Великой Отечественной, голода и разрухи, смотрели на мир иначе, чем те, кто прошел через эти страшные испытания. Мы жили в относительном достатке, а будущее представлялось нам в-основном в розовом цвете. Мы росли в то время, когда телевизор уже перестал быть роскошью, а превратился в естественную составную часть интерьера почти каждого дома, пусть не очень большим, но все же окном в мир, открывающим нам другие страны и народы.

Нас так хотели воспитать «правильными людьми», нам читали нудные лекции и нотации на собраниях. Но мы и так были правильными. Эта «правильность» перешла к нам на генетическом уровне от наших предков, которые прошли через кровь, пот и слезы, чтобы мы жили в мире и достатке. Мы искренне верили, что живем в самой лучшей стране планеты Земля, но своими молодыми, чуткими сердцами чувствовали пусть тогда еще слабые, но очевидные сигналы необходимости ее обновления.

Нам не нужны был искусственные вливания патриотизма. Любовь к Родине мы впитали вместе с молоком матери, с воздухом, красотой ее природы, вместе с первыми познаниями о ее великом прошлом.

Старшее поколение обвиняло нас в цинизме. Но мы не были циниками. Мы были реалистами и смотрели на общество, в котором росли, более трезво, чем предыдущие поколения. Мы не хотели революционных перемен, но искренне верили, что страна может быть еще лучше и еще чище. И ощущение потребности в таких переменах постепенно нарастала в нашем сознании из-за наслаивавшихся одна на другую ошибок престарелого партийного руководства, ошибок, которые в конце концов и привели к разложению общества и гибели той великой страны, которую создавали наши предки.

Все мы помним, чем это закончилось. В результате на самой середине пути, когда мы прожили уже как минимум половину своей жизни, страна, в которой мы родились и которую любили, из-за политической импотенции одного лидера и завышенных пьяных амбиций другого совершила самоубийство. И в одночасье оказалось, что все то, что мы делали предыдущие 30-35 лет, чего добивались, к чему стремились никому уже не нужно. И мы, как та известная старуха из пушкинской сказки, не по своей вине, и уж тем более не из-за собственной жадности, в один момент оказались у разбитого корыта.

Но жизнь продолжается даже на пепелище. Надо было продолжать жить, надо было — в конце концов — кормить семьи. Не все смогли вписаться в новую систему. Одни спились и раньше времени ушли из этого мира. Другие тупо плыли по течению в надежде, что их когда-нибудь куда-нибудь вынесет. Многие просто сбежали подальше от этих катаклизмов в тихие заграничные гавани. Третьи собрали в кулак всю свою силу воли и действительно попытались начать свою жизнь заново. Каждый по-разному, каждый по-своему. Одни стали банкирами, другим пришлось осваивать иные профессии, а некоторые шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком строили новую жизнь для себя и своих близких. Не без ошибок, конечно, но делали то, что могли.

Я часто вспоминаю еще одно известное восточное изречение: «Не дай вам Бог, жить в эпоху перемен!» Я смею утверждать, что именно нашему поколению больнее всех пришлось ощутить на себе жестокую правду этой мудрости. Для тех, кто родился на десять-пятнадцать и, уж тем более, двадцать лет позже этот переход из одного социально-экономического измерения в другое не был столь болезненным. Они в той или иной мере были к нему уже готовы, по крайней мере в большей степени, чем мы. Хуже, чем нам, пожалуй, пришлось только тем, кто родился в предыдущие десятилетия. Для большинства из них конец 80-х стал не просто водоразделом между прежней и новой жизнью, а фактически поставил точку в их созидательном существовании. Они были отброшены на обочину как отработанный и никому не нужный материал. «Возраст дожития» — этот ужасный по своему глубинному смыслу термин про них. Они оказались не у дел, и им ничего не оставалось делать, как просто доживать, хотя еще были полны сил и созидательной энергии. Но это — совсем другая тема. И я не готов писать от их имени, хотя слово «жаль» не отражает ту глубину чувств, которые меня одолевают, когда я думаю о том, сколь несправедливо поступила с ними судьба.

В этой книге я не собираюсь хаять ту систему, в которой прошла первая половина нашей жизни. Сейчас модно чернить все, что связано с СССР. Социальные сети, да и некоторые издания упиваются подборками черно-белых фотографий с отвратительными картинками из тех времен — пьяные мужики и бабы, валяющиеся в лужах, пустые полки магазинов, очереди за продуктами, одутловатые лица молодоженов и тому подобные мерзопакости. Их не смущает, что подобных фотографий, только сделанных в любой другой, так называемой «процветающей» стране мире, можно за несколько минут найти десятки и сотни. Задача-то другая — здесь и сейчас вызвать у людей чувство омерзения по отношению ко всему, что связано со страной, которая вырастила их самих, да и их предков. Самое обидное, когда этим занимаются люди моего поколения. Тем более, что, зная некоторых из них, я прекрасно помню, как они сполна пользовались всеми теми благами и льготами, которые им и их родителям давало то общество. А теперь они пытаются процветать, поливая его фекалиями. Они, видимо, не понимают, что тем самым губят собственные корни. А дерево без корней, как известно, гибнет.

Но я не собираюсь и защищать в этой книге то общество, в котором мы сформировались как личность, в котором росли и мужали. У него было немало недостатков, о которых мы прекрасно знали уже тогда. Но у него было столь же много и достоинств, о которых помнят во всем мире, но у нас делают вид, что запамятовали. На русских людях поставили жестокий эксперимент по реализации утопической идеи создания общества всеобщего равенства. Это не удавалось сделать ни в одной стране мира, включая ту же Францию, подарившую миру красивый, но бессмысленный лозунг «свобода, равенство, братство». Не может быть в мире абсолютной свободы, а уж тем более равенства и братства. Как я уже как-то написал в другой книге, мы неравны уже при зачатии.

Не удалось этого сделать и в России. Сначала это вылилось в кровавую резню озверевшим быдлом всех несогласных, а заодно и случайно попавшихся под руку. В эпоху шизофренического правления Сталина она была легализована на государственном уровне. Тех, кого не успели дорезать и расстрелять мы сами, попытались добить фашисты во время Великой Отечественной, а затем снова мы сами на так называемых «великих стройках». В итоге этот эксперимент унес жизни нескольких десятков миллионов человек — точно вряд ли сможет кто-либо когда-нибудь посчитать.

Но все это, если так можно выразиться, было до нашей эры. И мое поколение вступило в жизнь, когда страна уже сумела восстановить некую внутреннюю гармонию. И мы тогда мало задумывались о том, что наше так называемое «счастливое детство» зиждется на крови наших предков. Но никакого равенства, хотя это и декларировалось на бумаге, не было ни тогда, ни уж тем более позже, когда тот прежний строй почил в бозе. Но в равной степени не было и того полного бесправия и всеобщей нищеты — тему, которую так любят сейчас мусолить неохулители жизни в СССР. Не было того изобилия, каким оно было на тот момент в западных странах, не было сверх богатых, но и нищеты в реальном, осмысленном понимании этого слова не было. Советская система обеспечивала всем людям минимальный прожиточный уровень. Причем не такой издевательски-смехотворный как сейчас. Кому-то его тогда хватало, кому — то нет, и хотелось большего. Но не было такого, чтобы матери не спали ночами, думая, чем они будут завтра кормить детей. Не было такого, чтобы кто-то просыпался ночью от страшной мысли, что он в любой момент может потерять работу. Дети спокойно ходили в детские сады и школы, при желании поступал в ВУЗы, а их родители не искали лихорадочно денег на обучение своих чад. Врачи и учители получали зарплаты, на которые можно было жить, а не выживать как сейчас. Да и пенсий тоже хватало на относительно спокойную жизнь.

Люди влачили в Советском Союзе жалкое нищенское существование, прочитал я недавно реплику одного любителя копаться в грязи. Да, ладно, увольте. Да я уверен, что, предложи тогда любому американскому безработному, выживающему на пособие по безработице, вместе со своей семьей, переехать в СССР и получить все положенные ее гражданину права и льготы, он согласился бы, не раздумывая. Кстати, совсем недавно в США было проведено исследование и к ужасу его авторов оказалось, что большинство молодых американцев предпочли бы жить при социализме.

Вы хотите знать, что такое нищета? Так может быть вам освежить реальный смысл этого слова и съездить в Африку, Азию, да в конце концов в те же Соединенные Штаты и прогуляться по Гарлему или Бронксу, или проехаться там по провинции. Вот тогда вы поймете, что такое настоящая нищета.

Да, большинство жило небогато. Но не голодали и — самое главное — была стабильность и уверенность в завтрашнем дне.

Вот именно это и бесило больше всего западных критиков советского строя, который давал людям то, что сами они своему населению обеспечить не могли. СССР был бельмом на глазу у всего остального человечества, потому что попытался дать новый образец системы социальных льгот и гарантий. И тут мы из области эмоциональной возвращаемся в реальный мир экономики и политики, потому что именно существование Советского Союза заставило Запад во второй половине прошлого века задуматься над улучшением собственной системы социальных льгот и гарантий, а затем и раскошелиться на новые выплаты. А лишние траты не любит никто.

Один из умнейших людей прошлого века, сэр Уильям Черчилль сказал: «Главный недостаток капитализма — неравное распределение благ; главное преимущество социализма — равное распределение лишений». На самом деле этот самый редкий случай, когда я с ним не совсем согласен. Не получилось при социализме равного распределения лишений. И я сейчас резко переметнусь из одной крайности в другую. Как бы парадоксально это не звучало, но социализм в том виде, как он в конечном итоге сформировался в СССР, по своей глубинной сути очень мало чем отличался от капитализма. И там, и там была, есть и будет всегда эксплуатация человека человеком. У них в роли эксплуататоров выступают злобные капиталисты, а у нас роль таковых по сути исполнял класс зажравшихся партийно — правительственных функционеров, более высокий уровень жизни которых обеспечивался за счет труда низших слоев — рабочих и крестьян.

«Американец» с очень русским именем и фамилией Питирим Сорокин еще в 1944 году выдвинул так называемую теорию конвергенции, согласно которой со времен происходит сближение капиталистической и социалистической систем, то есть они заимствуют друг у друга какие-то наилучшие черты. Очень популярной эта концепция стала в 70-х годах прошлого века, когда ее поддержали и развили ведущие американские ученые. У нас ее «апологетом», — уж, извините за это получившее у нас негативный оттенок слово, — стал академик Сахаров. Но я все же говорю совершенно о другом и смею утверждать, что по своей фундаментальной экономической основе западное и советское общества, как они сформировались к 80-м годам, практически ничем не отличались друг от друга. Не знаю, действительно ли «дедушка Ленин» и другие отцы-основатели верили в возможность создания в стране общества всеобщего равенства, но в итоге это вылилось в то, что мы получили, а сама мысль о возможности создания такого общества представляется мне наивной и утопичной. Если появляется собственность в любом виде — фабрика или земля, — то у нее неизбежно должен быть хозяин, а у него наемные рабочие для обслуживания этой собственности. А коллективный собственник — это опять же миф, потому что, когда что-то принадлежит всем, то оно не принадлежит никому.

Если на Западе реальная власть принадлежит финансовым олигархам, то в СССР узурпировавшим ту самую власть олигархам партийным. Идеологическая обертка обеих систем, на первый взгляд, была разная. Хотя, если вдуматься, то не так уж и сильно она и отличалась. В Советском Союзе во главу угла ставились интересы общества, хотя при этом на каждом углу висели плакаты, утверждающие, что все в стране делается «во имя человека и его блага». Людей пытались убедить, что им должен быть чужд индивидуализм, а счастье и процветание каждого может быть достигнуто только через достижение процветания всего общества. Вот построим сначала социализм, а потом коммунизм и будет тебе хорошо! При этом общество декларировало свою обязанность обеспечивать минимальный или, скажем так, усредненный набор потребностей этого самого человека.

У «супостатов», казалось бы, все было наоборот. Во главу угла общества поставлен человек, а потому всеобщее процветание может быть достигнуто через процветание каждого отдельного индивидуума. Но при этом общество как-то особенно не стремилось помогать этому человеку, предпочитая действовать по принципу «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Сколько не говори «халва» — во рту слаще не станет. Так и призывы наращивать потребление, чтобы обществу стало лучше, в общем-то не приводили к желаемому результату. Хотя, безусловно, капиталисты без устали придумывали немало «заманушек», чтобы стимулировать это самое потребление. И потому в усредненных цифрах получается, что их уровень жизни был выше, чем у нас. Да и декорации были попышнее, чем у нас. Хотя парадоксально, что с точки зрения элементарного выживания и обеспечения населения минимальным жизненно необходимым набором, в СССР ситуация была гораздо лучше.

Но конечный результат, что у них, что у нас получался плачевный. Ни та, ни другая система не могла обеспечить для всего населения равномерного распределения благ и всеобщего процветания. Что понятно, потому как никто не отменял простейшего арифметического закона — «От перемены мест слагаемых сумма не изменяется».

Оба общества — и наше «славное», социалистическое, и их «разлагающееся», капиталистическое, — были и есть по своей сути репрессивными. Что понятно. Ибо когда общество не может полностью обеспечивать декларируемые блага, то ему для самосохранения приходятся подавлять всякие проявления инакомыслия и недовольства. А еще надо придумывать врага — внешнего или внутреннего, чтобы было на кого сваливать свою недееспособность. Именно поэтому советские власти так ненавидели Запад, а там приходили в бешенство от того, что им приходится все время смотреть на Восток и корректировать свою социально-экономическую политику, чтобы приглушать недовольство собственного населения.

Больше всего меня бесит, когда говорят, что СССР был огромным трудовым лагерем, а то и вообще концлагерем и что люди там жили как рабы Древнего Рима. Какие-то вы, господа, очень разговорчивые для потомков рабов! Переходящее в понос словесное недержание не есть признак свободы. А скорее является симптомом морально-этической диареи.

Мы жили полноценной, полнокровной жизнью. Что бы кто сейчас не говорил, но мы чувствовали себя свободными людьми. Мы любили, дружили, ссорились, расходились, занимались любовью, спорили до хрипоты. У большинства из нас были амбиции, которые мы не скрывали. Мы ставили перед собой цели и старались их достичь. Эмоции подчас били через край. Мы жили нормальной жизнью, Жизнью с большой буквы. И никто не смеет этого у нас отнять.

Говорят, что мы существовали, отделенные от всего мира железным занавесом. Но это — миф, который пытаются выдавать за правду уже много десятилетий. В какой-то степени это было справедливо по отношению к предыдущим поколениям, но наше поколение уже жило совсем в другое время. И хотя тогда еще не было Интернета, но тем не менее были другие возможности получать достаточно большой объем информации о том, что происходит по другую сторону границы. А что касается доступа к мировой культуре, то советские люди как никто другой в мире имел такую возможность. Нигде не издавалось такого огромного количества переводной литературы как у нас. Так что те, кто этого хотел, мог развиваться и черпать из мировой сокровищницы знаний.

В СССР не было свободы слова, говорят нам. И тут мне приходится сказать то, что говорить то самому не очень приятно, а уж у псевдо-интеллектуалов, наверняка, вызовет приступ бешенства с пеной в уголках рта. Да, общество, как я уже и написал выше, себя защищало очень рьяно, подавляя инакомыслие. Но свобода мнений была. Не было свободы их открыто высказывать.

А теперь вот такое на первый взгляд безумное утверждение: а кому-то вообще нужна эта свобода слова, когда жрать нечего? Реалии жизни показывают, что как минимум 90 процентам населения планеты абсолютно по фигу, есть у их или нет так называемой свободы слова. Для них самое важное — это уверенность в завтрашнем дне, в том, чтобы у них была работа, а у детей еда и одежда. А все остальное — это от лукавого. Скажете не так? Тогда спросите об этом у какого-нибудь фермера в Миссури или колхозника на Алтае. Уверен, что если его поставить перед выбором — то или другое, то он пошлет вас так далеко, что вы забудете и про свободу, и вообще растеряете все слова, пока туда доберетесь.

Но хватит про политику. Выпустил пар и достаточно. Тем более, что эта книга совсем о другом. Она не о политике. Она, — повторюсь, — о моем поколении, о том, как людям приходилось выживать, меняясь вместе с теми новыми обстоятельствами, в которые их поставило общество. Эта книга не является моей абсолютной автобиографией, но там нет ни одного придуманного события. Все, о чем рассказывается в книге, действительно происходили либо со мной, либо с кем-то из моих друзей или знакомых.

Книга, как и наша жизнь, поделена на две части. Первая называется «До» и содержит рассказ о том периоде, когда герои только вступали в жизнь, полные наивных надежд и чаяний, повествование о первой любви, о том, к чему они стремились и чего смогли добиться в первой половине своей жизни, пока по их судьбе не прошелся тяжелый плуг, поделившей ее на две части. На две оказавшиеся абсолютно неравными половины. А вторая половина книга соответственно называется «После» и рассказывает о том, что происходило с нашими героями после того «Великого перелома».

И последнее. Хотя книга посвящена всем тем, кто родился в середине прошлого века, на самом деле она в равной степени могла бы быть и должна быть посвященной моей жене и всей моей семье. Тем, кто за эти десятилетия, прошли со мной огонь, воду и медные трубы, делили со мной нищету и процветание, падения и подъемы. Все, что я делал в этой жизни, я делал ради них. Я люблю вас и искренне благодарен за ваше терпение и понимание. В этой книге очень много написано о любви, потому что именно она заставляет нас двигаться вперед, подниматься с колен, не сдаваться, превозмогая боль идти к поставленной цели. Спасибо Господу, что он даровал мне любовь. Спасибо моим любимым за то, что вы у меня есть!

Надеюсь, что вы получите удовольствие от этого чтения.

КНИГА ПЕРВАЯ

ДО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

Скучно! Господи, как же это скучно и предсказуемо. Андрей заерзал, пытаясь устроиться поудобнее на деревянном откидывающемся сиденье, отполированном до блеска задами нескольких поколений школьников. В актовом зале школы проходило событие, о котором, поначалу сам того не осознавая, мечтает каждый ребенок. Мечтает с того самого дня, как только он переступает порог учебного заведения. Выпускной — как много в этом слове для сердца детского сдалось, как много в нем отозвалось, перефразировал Андрей в голове известные пушкинские строки.

Возложив свой необъятный бюст на трибуну, «толкала» речь директриса. «Интересно, она скажет что-нибудь новенькое или повторит все то же самое, что говорит каждый год», — подумал юноша. «Дорогие дети, извините, что я вас так называю, ведь сегодня вы уже отправляетесь во взрослую жизнь. Но для нас, ваших учителей, вы навсегда останетесь детьми. И мы помним каждого из вас, когда немного испуганные вы первый раз робко вошли в школьные двери… Бла бла бла бла бла бла бла бла…», — Андрей как бы приглушил бьющий по ушам хрипловатый звук динамиков. Какой-то я слишком циничный, подумал он. Вон у девчонок уже глаза на мокром месте, вот-вот заплачут. Нарядились как на похороны в выходные, но строгие платьица. Никаких тебе ярких расцветок, декольте, да и длина «нормативная» — чуть повыше колен. Смотри-ка, осмелели — ресницы немного подкрасили. Жалко, что не надели парадную школьную форму — белые кружевные фартучки поверх коричневых платьев, да не вставили в волосы огромные белые банты как у первоклашек. На округлившихся в правильных местах фигурах смотрелось бы очень сексапильно!

А у меня почему-то в груди какая-то тяжесть, а, может, наоборот пустота — нет ни печали, ни радости, ни облегчения, удивился Андрей. Печалиться, собственно, нечему, — слава богу, что закончились эти бессмысленные годы зубрежки и унижений. Отсидели десять лет и на волю с чистой совестью. Но и повода для радости тоже особо нет. Это все равно, что какому-нибудь контрабандисту возрадоваться, оказавшись после перехода первой границы на нейтральной полосе. Ну да, первую границу прошел, — а кто знает, какая засада ждет впереди на следующей. И сколько их там таких неожиданностей может быть в будущем.

Андрей поднял глаза и посмотрел на сцену. За годы учебы на ней почти ничего не изменилось — на дальней стене инсталляция из красных флагов, обязательный бюст Ленина, по краям выгоревший занавес. Он оглядел сидевших в президиуме за покрытым зеленым сукном столом учителей. С краю сидит с каменным лицом Галина Петровна, историю у нас преподавала жаба-очкастая. Дивлюсь я, однако, подумал юноша, как же можно так не любить свой предмет, а уж тем более такой как история. Четверку мне поставила на экзамене, стерва. Причем обосновала: «Ты отвечал без присущего тебе воодушевления». А откуда было этому воодушевлению взяться, когда ночь не спал перед экзаменом, готовился, хотя мог бы учебника вообще не открывать. Уж что-что, а историю знал и, может, даже получше ее. Сначала два часа промариновала — ждала представителя Гороно и хотела, чтобы он перед ним отвечал, как примерный ученик. А тот так и не появился. За что-то отомстила — наверное, за то, что спорил с ней часто на уроках. Ты мне не аттестат испортила, чертыхнулся про себя Андрей. Ты мне, быть может, всю жизнь поломала этой четверкой, ведь знала, что в ВУЗе, куда я собираюсь поступать, существует «конкурс аттестатов» и теперь мне до стопроцентной гарантии поступления уже одного балла не хватает.

Рядом с ней сидела его вторая «любовь» — преподавательница русского языка и литературы Лариса Ивановна, продолжил Андрей осмотр президиума. Для нее наивысший авторитет — автор передовицы в «Учительской газете». Как он напишет, так и надо трактовать какое-нибудь произведение. Раньше по наивности считал, что литературу надо преподавать так, чтобы книги захотелось читать. А еще, потому что они учат думать. Но после ее уроков читать книги не хотелось, а думать тем более. Странно, а я-то полагал, что стране нужны думающие люди, а не бездушные роботы с набором заученных цитат в голове. Хорошо хоть охоту читать у меня отбить не смогла.

В семье Андрея с книгами проблем не было. Напротив, собирать свою библиотеку, как и у большинства московских интеллигентов, было своего рода общесемейным хобби. Одной из самых приятных «номенклатурных льгот» отца была возможность выписывать книги через так называемую «книжную экспедицию». Отец периодически приносил домой отпечатанную на ротапринте черно-белую брошюрку. Этих дней вся семья ждала с нетерпением. Всем хотелось поскорее увидеть, какими новыми книгами на этот раз порадовали издательства. А печатали в стране тогда много всего, и в том числе переводной зарубежной литературы, причем как классической, так и современной. Каждый выбирал то, что ему хотелось. А еще через несколько дней отец приносил домой тяжелые завернутые в шоколадные цвета крафт-бумагу пакеты. Так что к окончанию школы Андрей прочитал все лучшее, что к тому моменту было написано человечеством — по крайней мере, он так считал.

Андрей невольно улыбнулся, вспомнив свой дневник с отметками по литературе — пять, два, пять, два, три, пять. Примерно так чередовались оценки за сочинения. Двойка — это когда он писал то, что думал, а пятерка — это за то, что от него ожидали. Спасибо, Лариса Ивановна, что научили лицемерить и держать язык за зубами, а мысли за ушами, — наверное, это пригодится в жизни, мысленно поблагодарил он преподавательницу.

У самого края стола сидит, подергивая, как всегда, левым уголком седого уса, учитель математики Павел Владимирович. Уважаю, вот его уважаю, — Андрей даже чуть склонил голову, будто преклоняя ее перед преподавателем. Арифметика, алгебра, тригонометрия и прочие математики — это совершенно не для него. И Павел Владимирович это прекрасно знал. Его любимое высказывание: «Господь Бог знает мой предмет на пятерку, я — на четверку, а вы в лучшем случае на тройку». Но ему хватало мудрости не требовать от всех того, чего в любом случае нельзя было получить. И тех, кто действительно готовился поступать потом в технические ВУЗы, вытягивал на пятерки, но и гуманитариям аттестат тройками не портил. «Научить вас всеми премудростями моих наук я не смогу, — говорил он. — Но, по крайней мере, постараюсь развить у вас пространственное воображение». И ему это удалось — с воображением, слава богу, у меня очень хорошо, подумал Андрей. А еще как бы странно это не звучало, когда говорят про преподавателя точных наук, именно он научил меня иронии и самоиронии. Чего стоит один его фирменный скептический взгляд из-под поседевших бровей. Молодой человек долго тренировался перед зеркалом, пытаясь его повторить, но так и не удалось, — наверное, жизненного опыта не хватает. Жалко, что не записывал все его философские рассуждения — или, как мы их называли, лирические отступления — на уроках. По его высказываниям о школьниках, жизни и стране можно было бы написать отдельную книгу. Но одно запомнил. В тот день он начал урок как всегда с неожиданной сентенции: «Вчера вечером услышал по радио новую песню. «Я люблю тебя жизнь» называется. Подумал, пока слушал — вот, наконец-то, хорошая умная песня появилась. Так нет же последней строчкой умудрились все испортить — «Я люблю тебя жизнь и надеюсь, что это взаимно». Эгоизм и идиотизм в одном флаконе. Получается, что если тебя кто-то любит, то он — хороший, а если нет, то — плохой. Запомните, мои хорошие, нас никто в этой жизни любить не обязан. А уж тем более жизнь, поскольку это предмет неодушевленный и любить кого-то никак не может. Все, что вы сделаете в этой жизни, зависит только от вас самих. Конечно, надо любить жизнь и наслаждаться ею, но вот только ждать от нее взаимности бессмысленно».

От монотонных выступлений на трибуне и плавного течения собственных мыслей Андрей в какой-то момент, видимо, задремал. Сказалась и усталость после бессонных ночей перед выпускными экзаменами. Его привел в чувство сильный толчок в бок локтем сидевшего рядом друга — Сашки, с которым они несколько последних лет делили парту. «Твою фамилию уже назвали. Иди получать аттестат», — прошептал тот. Андрей медленно, как бы нехотя, встал, делая вид, что эта пауза была преднамеренной. Не зря же он играл в школьном театре заглавные роли. Также, не торопясь, поднялся на сцену, получил свой «аттестат зрелости» и хотел было уже вернуться на свое место в зале, но его остановил голос директрисы: «А, может, Андрей хочет нам что-нибудь сказать на прощание?» Поп Гапон в юбке,провокатор от образования, пробурчал он про себя. Сказать-то я много чего вам хочу, только вряд ли вы захотите это услышать. Но не зря он проходил в течение десяти лет «школу выживания». Так что быстренько собрался и сказал в микрофон все те слова, которые от него ждали. Как он благодарен школе и учителям за то, что они вложили в его пустую детскую головенку столько нужных знаний, что научили думать, писать и говорить. Да и вообще, чего уж там греха таить, сделали из него человека. И теперь, конечно, его единственная цель в жизнь — это их не подвести, оправдать доверие и потраченные на него силы учителей. Пришедшие на собрание родители дружно захлопали, а по щекам некоторых преподавателей даже скатилась скупая учительская слеза.

«Ну, ты — и подлец. Сказал, так сказал. Даже у меня какой-то комок в горле появился, — одобрил его речь Сашка, когда Андрей вернулся, наконец, на свое место. — Умеешь ты выступать. Тебе, как и Петру, надо точно по комсомольской линии продвигаться. Далеко пойдете…»

— Ага, пока милиция не остановит. Учись, пока я жив, — угрюмо прервал его Андрей. Он знал, что может, когда надо, говорить красиво и правильно, но уж больно этого не любил. «Лицемер хренов», — обозвал он сам себя.

Кстати говоря, Петр был третьим в их неразлучной троице друзей. Высокий статный парень он, как писали в характеристиках, всегда «активно участвовал в общественной жизни» школы и даже стал в десятом классе секретарем ее комсомольской организации. Каких-то особых успехов ни в одном из предметов не демонстрировал, но учителя как активисту ему многое прощали. Так что аттестат у него вышел вполне приличный.

Наконец, официальная часть собрания закончилась. Еще в программе были показательные выступления младших классов и нескольких сольных номеров выпускников, в том числе и Андрея, которому было велено прочитать какое-нибудь соответствующее духу дня произведение. На этот раз он сумел настоять на своем и вместо высокопатриотических или слезливых произведений современных «классиков» решил прочитать монолог Гамлета на языке оригинала. А для гостей, не знающих язык Шекспира, повторить на русском в переводе Пастернака. В конце концов у нас же спецшкола с углубленным изучением английского, убедил он отвечавшую за «культурную программу» завуча. Кстати, очень милую и достаточно молодую, а потому еще не успевшую закостенеть даму. Да, в этом был некий вызов, но она его приняла, хотя прекрасно понимала, что Андрей вкладывает в этот монолог некий свой смысл. А для него апофеозом монолога была его середина про «униженья века, неправду угнетателей, вельмож, заносчивость, отринутое чувство…»

Быть или не быть, вот в чём вопрос. Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться.

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель Желанная?

Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чём разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет.

А тот, кто снёс бы униженья века,

Неправду угнетателей, вельмож

Заносчивость, отринутое чувство,

Нескорый суд и более всего

Насмешки недостойных над достойным,

Когда так просто сводит все концы

Удар кинжала! Кто бы согласился,

Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться!

Так всех нас в трусов превращает мысль,

И вянет, как цветок, решимость наша

В бесплодье умственного тупика,

Так погибают замыслы с размахом,

В начале обещавшие успех,

От долгих отлагательств.

Но довольно! Офелия! О радость! Помяни

Мои грехи в своих молитвах, нимфа.

В наглости юноше, конечно, не откажешь. Ведь как раз в это время, — а шел 1971 год, — в Театре на Таганке гремела достаточно скандальная постановка Гамлета с Высоцким в главной роли, которого Андрей, как, впрочем, и большинство ребят из его поколения, просто боготворил. Тягаться юноше с великим актером, конечно, было, мягко говоря, трудновато, но публика в зале приняла его выступление достаточно благосклонно и даже наградила аплодисментами. Классика — она потому и называется классикой, что каждый, независимо от возраста и жизненного опыта, может найти в том или ином произведении что-то свое.

Была еще одна причина, почему Андрей решил прочитать именно этот монолог. На одном из последних уроков литературы он вступил в спор с преподавателем, поскольку ему вдруг пришло в голову, что Пастернак не совсем корректно перевел первые строки Шекспира. Правильнее и точнее было бы написать «Жить или не жить, вот в чем вопрос…». Во-первых, это соответствует и смыслу английского «to be», а, во-вторых, и самой сути монолога, поскольку речь в нем идет именно о выборе между жизнью и смертью. Естественно, преподаватель с ним не согласилась. До последнего момента перед выступлением Андрей хотел прочитать свой вариант первой строки, но потом все же решил оставить все, как есть. Строки великого Пастернака давно уже приобрели некий афористический смысл, независимо от того, корректны они или нет. Так что пусть это будет на его совести, решил Андрей, поразмыслив еще и о том, что, быть может, Пастернак специально написал именно так, чтобы не упрощать для читателей понимание сути шекспировских строк.

Молодым свойственна здоровая наглость. Они готовы мгновенно создавать себе кумиров, но и столь же быстро ниспровергать их с пьедестала.

Концерт закончился. Парни быстренько сдвинули ряды сидений в угол, освободив место для танцев. Девчонки сбегали в туалет, чтобы «припудрить носики». Ребята небольшими группами тоже куда-то исчезали на некоторое время — кто в находившуюся рядом раздевалку спортзала, а кто, как Андрей с друзьями, в гримерку за сценой. И те, и другие возвращались в актовый зал подозрительно возбужденные. К счастью, к этому моменту директриса и почти все преподаватели удалились в учительскую, чтобы там отметить выпускной. Конечно же, никакого алкоголя, только чаем с тортиком! Ха ха…

Оставшиеся в актовом зале завуч и представители родительского комитета делали вид, что не замечали резко поднявшегося у ребят настроения. Да и вели себя все достаточно пристойно. Вообще пить спиртные напитки — по крайней мере, в их классе — было как-то не модно. К тому же еще свежа была в памяти произошедшая совсем недавно скандальная история, когда на дне рождения одной из девчонок их угостили шампанским, а один из ребят «спалился» вечером дома, и его родители подняли страшный шум. Требовали даже исключить из школы виновницу торжества за то, что она, якобы, «спаивает» остальных ребят. К счастью, все закончилось благополучно. Но, конечно, в такой день — в выпускной — позволить себе немного вина было совсем не грешно.

В динамиках заиграла утвержденная педсоветом школы музыка, и начались танцы. Со стороны это действо очень напоминало какой-нибудь праздничный вечер в сельском доме культуре. Девчонки сгруппировались в одном конце зала, танцуя парами друг с другом. А парни толпились на противоположной стороне, всем своим видом показывая, что они не имеют к танцам никакого отношения.

По издавна сложившейся традиции объявили медленный «белый танец», когда барышни приглашают кавалеров. Для кого-то момент достаточно формальный, а для кого-то очень трогательный, так как означал, если не признание в любви, то уж точно проявление симпатий.

К Андрею, опережая остальных девчонок, решительно устремилась Надежда, небольшого роста хрупкая черноволосая девчушка.

— Кто бы сомневался! — пошутил он, обняв ее за талию. — Ну, привет тебе.

— Сегодня прекрасно выглядишь. Очень красивое платье, — не мог не сделать Андрей комплимент девушке.

— Вместе с мамой сшили специально к выпускному, — объяснила Надежда.

— А что мы такие невеселые? — спросил юноша, заметив печаль в ее миндалевидных глазах. — Жалко со школой расставаться?

— Со школой — нет, с тобой — да, — последовал неожиданный ответ.

— Откуда такой пессимизм? Разве мы не будем встречаться и дальше?! — удивился Андрей.

— Почему-то внутренний голос мне подсказывает, что вряд ли, — уже с явной грустью в голосе ответила Надежда.

Последние пару лет их связывали романтические отношения. Можно, конечно, было бы назвать это «первой любовью». Но скорее это было естественное любопытство молодых людей, стремящихся к познанию друг друга. Как бы ни хотелось Андрею, да, наверняка, и Надежде перейти в их отношениях ту самую взрослую грань, но романтик по натуре он всегда останавливал себя в тот самый момент, когда, казалось бы, это было уже почти неизбежно. Он свято верил в то, что невинность души и тела должны быть сохранены до того времени, пока оба участника этого священного действа не будут убеждены на сто процентов, что перед ними тот самый единственный человек, с которым они готовы провести вместе всю оставшуюся жизнь. Наверное, это было очень наивно, но так оно было. Так он был воспитан родителями и книгами, которыми зачитывался с детства. Объятия, поцелуи, ласки — все это было между ними, но при этом им все же удалось сохранить девственную чистоту отношений. Они никогда не скрывали своей «дружбы», ходили по школе, держась за руки. Андрей встречал Надежду у подъезда, и они вместе шли на уроки, а вечером провожал ее домой. Она жила вдвоем с мамой, так что днем квартира была в их полном распоряжении. Редчайший случай для большого города с его перенаселенными квартирами, в которых зачастую жило по несколько поколений одной семьи.

Их «роман» чуть было не закончился драматично, когда директриса застукала их целующимися на перемене. Его дневник украсила запись красными чернилами: «Развратно целовался с одноклассницей между уроками. Просим принять меры». Родителей вызвали в школу и прочитали лекцию о недопустимости «половых контактов» между школьниками, хотя ничего подобного между ними не было. Да, целовались на перемене. И что?

Дело могло дойти до исключения одного из них из школы. Но Андрей убедительно пообещал директрисе, что больше никогда в жизни не будет ни с кем, и уж тем более с Надеждой, целоваться. Ну, а уж в школьных стенах точно. Унаследованный от мамы, да и от отца тоже, актерский дар не подвел, сила убеждения сработала, так что скандал удалось замять, хотя держаться за руки в школе они уже не могли, а обниматься-целоваться тем более.

Когда мать в присущей ей мелодраматической манере вечером рассказала дома, почему ее вызывали в школу, отец как-то хитро улыбнулся и, посмотрев на сына, изрек: «Так они же не во время урока целовались!». А потом вполне серьезным голосом, хотя все с той же бесовщинкой в глазах, добавил: «Сын, не думаю, что тебе надо рассказывать про птичек в парке. Просто помни, что в отношениях с женщинами всегда в ответе мужчина. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду». Мама, по-актерски возмущенно всплеснув руками, хотела было что-то сказать, но, видимо, осознав комичность всей ситуации и бессмысленность дальнейшего разговора, успокоилась. Так что дома эта история тоже не получила продолжения.

Когда отец говорил про птичек, он имел в виду популярный тогда, хотя и немного грубоватый, анекдот про то, как мать просит отца поговорить с повзрослевшим сыном «про это» и советует рассказать на примере птичек. А тот, уединившись с ним, говорит: «Ты помнишь, как мы с тобой ходили гулять в парк. Ты пошел налево с какой-то девушкой, а я с блондинкой направо. Помнишь, чем вы потом занимались? Так вот птички делают это точно также!» Смешно, конечно, но не очень правдиво. В те годы говорить «про это» было как-то не принято — ни дома, ни в школе. Андрей, как и многие его сверстники, были в этом вопросе очень наивными, и их познания о «половых отношениях» между мужчинами и женщинами были, мягко говоря, весьма ограничены.

В школе проблему полов, как будто речь шла о чем-то запредельно неприличным, старались обходить стороной, затрагивая вскользь лишь на уроках анатомии и биологии — те самые «пестики» и «тычинки». А на уроках анатомии, вызывая смешки учеников, преподаватели спешили поскорее проскочить «опасные» зоны человеческого организма, водя указкой по уродливому рисунку, изображающему алкоголично-синюшно-красного, будто только что освежеванного бесполого человека.

В лучшем случае слова «любовь», «чувства», отношения между мужчиной и женщиной звучали на уроках литературы, да и то мимоходом, чтобы не заострять на этом внимание подростков. Исключением, пожалуй, была лишь хрестоматийная Наташа Ростова, да и то ее восторженную инфантильность подавали с иронией как нечто вообще-то не совсем нормальное. Зато пушкинская Татьяна и ее письмо Онегину — пример «правильного» отношения молодой девушки к любви, поскольку ее единственным достоинством должно быть полное, практически монашеское целомудрие. А любая мысль об ином греховна и потому наказуема. Места для любовной лирики в программе почти не находилось. Школьников заставляли учить наизусть тома патриотических стихов. Но, вдалбливая им в голову военную героику, замалчивали тот факт, что герои разных лет и эпох тоже любили, что Родина в их сознании отождествлялась не с чем-то абстрактным, а зачастую с конкретной женщиной-возлюбленной. Именно ради любви, ради сохранения рода русского и отдавали они свои жизни. И не случайно именно военные годы породили столь много беспредельно лиричных, задушевных песен и стихов о расставании, любви, верности, ожидании. Ведь даже слово Родина в русском языке — женского рода, и так было сделано великим русским народом не зря.

Период рыцарства и романтизма в истории пролистывали с космической быстротой, поскольку в его центре опять же стоит тема любви и отношений между мужчинами и женщинами. Словно гербарий, историю высушили до скудного столбца цифр и дат — родился тогда-то, умер тогда-то, пошел походом туда-то. За этой надгробной плитой похоронили личности людей, которые страдали, любили и подчас ради своих возлюбленных совершали подвиги и меняли ход истории. Заменив слова «любовник» и «любовница» на «фаворита» или «фаворитку», царей и цариц превратили в бесполых существ, а, поделив их на «хороших» и «плохих», замазали, будто ретушью, то, что многие из них были далеко не идеальными людьми и вдоволь нагрешили при жизни.

На уроках рисования школьники заставляли малевать вазы и мертвую дичь, но их не пытаются научить восприятию Красоты во всех ее проявлениях, и прежде всего наиболее совершенного и прекрасного из всех — человеческого тела. Стоит ли удивляться после этого, что картины с обнаженной натурой становились для подростков чем-то вроде порнографией. И, придя в музей, они хихикали перед Данаей, впадая почти в истерику при виде античных скульптур нагих богов и богинь.

Где, какой, какой учитель набрался смелости поговорить с учениками о том, что такое семья, что такое любовь — во всех ее проявлениях, как духовных, так и физических. Нет, что вы, об «этом» говорить нельзя! Школа делает вид, что воспитывает умы, но забывает о самом главном — воспитании души. Она пытается обучать половозрелых подростков высшей математике, учит их решать сложнейшие уравнения, но не дает даже азов куда более важной науки — человеческих взаимоотношений, не предлагает решений главной формулы бытия, с которой им придется столкнуться сразу же за порогом школы, формулы, определяемой законами взаимоотношений между людьми и двумя полами, в частности.

Между тем, современная жизнь оторвала нас от природы, порушила связь поколений, порвала ту нить передачи информации о природе бытия, которая существовала в прошлом. Тогда не было школ, Интернета, но были сказания и песни, тетушки и бабки, которые темными вечерами нашептывали краснеющим девицам об их предназначении, учили чистоте тела — душевной и физической, передавали им те знания и навыки, которые сами получили по наследству, и в том числе об отношении мужчин и женщин. Русский человек всегда был целомудренным в своей сути. Разврат, блуд, проституция появились позже вместе с водкой и прочими благами «цивилизации». Конечно же, он грешил, но грешил искренне, с детской непосредственностью.

Говорить «об этом» вслух считалось неприличным — ни в школе, ни дома, ни в кино, ни в литературе. В итоге молодые души вынуждены были сами решать сложнейшую загадку бытия или искать ответ на нее в подворотне. И тем самым лишь поощряли болезненное, неудовлетворенное любопытство, столь же, однако, естественное как первый поцелуй влюбленных. Стоит ли удивляться после этого, что беременеют старшеклассницы, что распадаются через пару недель совместной жизни молодые семьи, что неудовлетворенное любопытство порождает разврат и распущенность.

Так что отношения Андрея и Надежды были вполне естественны и на самом деле девственно чисты, как бы это не смотрелось со стороны. Андрей ненавидел слово «секс», которое стало входить тогда в моду. Для него акт слияния двух человек был неким прекрасным апофеозом великого чувства — любви. А выражение «заняться сексом» звучало как нечто обыденное и пошлое, все равно как сходить в туалет по нужде.

Впрочем, в 10-м классе отношения Нади и Андрея практически сошли на нет. На встречи и свидания после школы просто не хватало времени. Приличные дети из приличных семей, собирающиеся поступать в приличные ВУЗы, в выпускном классе должны были заниматься с приличными репетиторами, которые готовили их к вступительным экзаменам по профильным предметам. Так что Андрею приходилось сразу после уроков бежать то к преподавателю английского, то русского языка и литературы, то к историку. Дни были расписаны не то, что по часам, а по минутам.

Но дневник с той записью Андрей сохранил вместе с другими учительскими «замечания», которыми он гордился как солдат боевыми наградами. «Бросил в голову учителя портфель с учебниками. Таким как он не место в советской школе», — вот одна из первых, пожалуй, самая любимая. На самом деле портфель он в преподавателя не бросал. Татьяна Петровна просто не вовремя вышла из кабинета, когда они с ребятами развлекались на перемене «метанием» портфелей на расстояние. Так что портфель Андрея попал в нее совершенно случайно. Вообще Татьяна Петровна была дамой весьма странной. Не понимая всей двусмысленности своих слов, она часто называла себя «жертвой автомобильной катастрофы» — когда-то на нее действительно слегка наехала на переходе какая-то машина. Но, учитывая немаленькие размеры этой дамы, представляется, что от столкновения с ее шарообразным торсом, наверняка, больше пострадал капот автомобиля. И уж совсем шокирующей была ее странная привычка садиться попой на первую парту, демонстрируя при этом ошалевшему классу длинные панталоны «с начесом» нежно-розового или голубого цвета. Так что из физики Андрей запомнил только эти трусы из серии «Прощай, молодость!», как их называли в народе.

Чуть позже его дневник украсила другая удивительная своей бессмысленностью учительская запись: «Сломал стену в туалете для мальчиков». Уму непостижимо как мальчишка — ученик 7-го класса мог сломать толстую кирпичную стену! А на самом деле было так: насмотревшись вышедших тогда на киноэкраны фильмов про каратистов, ребята на перемене действительно по очереди дубасили по стене ногами, типа отрабатывая удар. Да так сильно, что и вправду немного треснула штукатурка. Поймавший их за этим занятием завхоз схватил Андрея — первого попавшегося ему под руку и отвел к директору. А тот, будучи парнем честным, взял всю вину на себя, чтобы не подставлять других ребят. Стену его родители, конечно же, починили, трещину заштукатурили и закрасили, но между собой ребята до конца школы называли этот маленький вестибюль справа на первом этаже — «Залом воинской славы!». Он был в стороне от основных учительских троп, поэтому они любили там иногда заговорщицки встречаться для обсуждения своих мальчишеских тайн.

ГЛАВА ВТОРАЯ

РОДИТЕЛЕЙ, СЫНОК, НЕ ВЫБИРАЮТ

Но вернемся на танцпол. Медленный танец закончился. Не убирая руки с талии подруги, Андрей отвел ее в укромное местечко за кулисами. О чем они там говорили, пусть останется между ними.

Выпускной вечер закончился. Наверное, это звучит странно, но общего желания продолжить всем вместе праздник где-нибудь за пределами школьных стен, ни у кого из одноклассников не возникло. Благодаря усилиям классной руководительницы в начальных классах Эмилии Павловны класс на самом деле был достаточно дружным. Это был тот самый случай, когда человек действительно любил свою работу и делал ее неформально. Она водила ребят в турпоходы, организовывала разные интересные экскурсии. Конечно, это очень сдружило ребят. Но к старшим классам произошло естественное «расслоение» на группы — у одних по интересам, а у других по социальному положению родителей.

Только очень наивный человек может верить в то, будто все в стране были абсолютно равны. Отнюдь — в зависимости от должности, близости к материальным благам или власти — уровень жизни у всех был очень разный: от очень низкого, когда хватало лишь на обеспечение минимальных потребностей семьи, до достаточно высокого, позволявшего иметь и машины, и дачи, и одеваться как модели с обложек модных журналов. Другой вопрос, что большинство подростков особого значения этому все же не придавало. А если что-то такое и вмешивалось подчас в их взаимоотношения, то это благодаря некоторым родителям, которые советовали своим чадам, с кем им следует дружить, а с кем нет.

Андрей, Петр и Сашка были тому прекрасным примером. Мало того, что сами они были совершенно разными, но и их семьи принадлежали к абсолютно противоположным социальным слоям. Отец Андрея — известный в стране журналист, часто выступавший по телевидению, и зарабатывал неплохо, и имел многие из положенных его статусу благ — возможность отовариваться в «спецбуфете лечебного питания», как они между собой называли специальную систему «общепита» для номенклатуры, шить одежду в правительственных мастерских для «избранных» или покупать ее в закрытых для посторонних секций ГУМа и т.д. и т.п. К тому же, он часто ездил в загранкомандировки, так что заветная мечта каждого мальчишки — джинсы появились у Андрея гораздо раньше, чем у большинства его сверстников. Партия «заботилась» о своих «лучших кадрах» и досконально расписала в соответствующих инструкциях и разнарядках, кому что в зависимости от его положения и заслуг положено. Андрей всегда восхищался отцом, который при этом оставался необычайно скромным и даже застенчивым человеком и не раз пытался даже отказываться от этой «подкормки», но «старшие товарищи» его «ставили на место», объясняя, что не им это придумано и не ему этот порядок ломать.

Семья Петра тоже особо ни в чем не нуждалась, но совершенно другой причине. Его мать — Вера Петровна — работала завскладом на большой торговой базе, через которую проходили в том числе и самые деликатесные и дефицитные продукты. База была под неусыпным контролем ОБХСС и народного контроля — этот комитет боялись посильнее прокуратуры, но, благодаря системы «усушки и утряски», как они ее называли, сотрудникам вполне хватало на безбедное и сытное существование. Да к тому же еще «благодарности» в конвертах от «нужных людей», для которых придерживали наиболее востребованные товары. Вроде никто ничего не воровал, действовал строго по инструкциям, но на хлеб с маслом, да еще подчас с черной икрой набиралось с лихвой. Андрей часто бывал в их доме, и его удивляло обилие там всяких импортных тряпок и прочего барахла. На немой вопрос друга Петр, смеясь, отвечал, что натуральное хозяйство и обмен продуктами только по учебникам отменили несколько столетий назад. «А у нас оно находится в самом расцвете», — вполне серьезно подтверждала его слова мать. Она баловала сына, как только могла — и одевала как принца, и всегда давала деньги на карманные расходы. Так что в троице он был как бы за банкира. У Андрея мелочь в кармане периодически позвякивала, но эта была либо «законно заработанная» сдача от похода в магазин, либо экспроприированные из карманов отцовских пиджаков монеты, которые тот либо по забывчивости, либо специально никогда оттуда не вынимал. А так в семье считалось, что ему деньги не нужны, разве что только 15-20 копеек на молочный коктейль с пирожком после школы. Ребята очень любили побаловаться этим вкусностями в чудесной булочной в соседнем доме.

А вот Сашкину семью в разряд «процветающих» никак нельзя было отнести. Отец работал в каком-то «закрытом» НИИ, причем даже Александр так до конца и не понимал, чем они там занимались. Чем-то важным, связанным с оборонкой, пояснял он друзьям. Мать работала в бухгалтерии того же НИИ, потому воровать кроме «военных секретов» им было нечего. Но этим, естественно, они не занимались, да и не могли, так как за чистотой их социалистической совести неусыпно наблюдали соответствующие органы. Так что для них шутливое проклятие из «Брильянтовой руки», — «чтобы ты жил на одну зарплату», — было повседневной реальностью. Нет, естественно, они не голодали, да и особо ни в чем не нуждались — двух зарплат вполне хватало на нормальное безбедное существование, но все же деньги приходилось считать, чтобы покрывать все нужды относительно молодой семьи.

Потихоньку небольшими группами ребята стали покидать актовый зал. Кто-то шел с друзьями праздновать домой, кто-то решил погулять по городу, а некоторые спешили к родителям, которые ждали их за накрытым столом. Андрей предупредил своих, чтобы его рано не ждали.

— Как хочешь, конечно…, — очень многозначительно сказала ему на прощание мама — Зинаида Викторовна голосом, который он называл «Тон №1». В переводе с актерского на общечеловеческий это означало: «Ты, конечно, можешь поступать, как считаешь нужным, но мы хотели отметить твое окончание школы всей семьей». К счастью, рядом оказался отец, который тут же оценил ситуацию и быстро нашелся: «У меня есть тоже предложение — пусть он сегодня спокойно погуляет со своими одноклассниками. А вот в субботу я предлагаю сходить всем вместе в какой-нибудь хороший ресторан. Не часто сын заканчивает школу!».

— Ура — ура, мы пойдем в субботу в ресторан, — как бы подвела итог разговору выскочившая из своей комнаты на шум в коридоре старшая сестра.

Андрей с детства знал, что он родился в нужном месте. Правда, у него были определенные сомнения насчет того, что он появился на свет в правильное время. То ли дело начало 19го века — эпоха Лермонтова и Пушкина, войны с Наполеоном. Партизаны, гусары, дуэли, тайные свидания — это же так романтично. Или хотя бы в начале 20-го, когда технология перевернула жизнь людей — первые аэропланы, первые автомобили. Родиться при свечах, а потом получить возможность жить при электрическом освещении. Это же чудо какое-то! Опять же Первая мировая война, а потом революция в России — столько возможностей для подвига. Или же на худой конец, как и отец, воевать в Великой Отечественной. Вот тогда делалась история, не то, что сейчас, думал он. А нынче как-то все тихо и спокойно как на болоте. Если бы не борьба с империализмом, то совсем было бы скучно.

С семьей Андрею действительно очень повезло. Не любить его мать — Зинаиду Викторовну было невозможно — красавица, словно созданная для кино, инженер по образованию, но актриса в душе и по призванию, она отказалась от карьеры ради мужа и детей и никогда об этом не жалела, но точно также, как офицера всегда можно узнать по строгой выправке и прямой спине, так и в ней легко угадывалась «актерская кость».

С папой — Владленом Ивановичем — они, собственно говоря, и познакомились в любительском театре, когда он вернулся с фронта после тяжелого ранения. Андрей всегда умилялся, разглядывая старые черно-белые фотографии тех лет. Особенно ему нравилась одна, на которой отец был запечатлен в кожаной офицерской куртке с армейским ремнём на талии. Как можно было не влюбиться в этого скромного до застенчивости красавца-офицера в потертой тужурке, а ему не отдать свое сердце веселой красавице-приме, вместе с которой они стали играть главные роли в театральных постановках, а затем и в жизни. С тех самых времен за ней и сохранился небольшой «грешок» — любовь к театральным мизансценам, которых у нее было в запасе на каждый случай жизни. Так, например, слегка откинутая назад голова с рукой на лбу означало: «Я плохо себя чувствую!» или «Я в печали!». Но они никого в семье не раздражали, потому что, несмотря на всю их театральность, были очень искренними и естественными.

Мама Андрея была необычайно мила своей непосредственностью, какой-то наивностью, безгранично доверяла всем людям, даже совершенно незнакомым. Дети зачастую этим пользовались, придумывая для оправдания каких-то своих проступков всякие небылицы, — и она всему верила. Они, например, научились незаметно вскрывать, не нарушая целостности упаковки, большие коробки шоколадных конфет, которые к большим праздникам или приходу гостей всегда хранились на верхней полке в югославской «стенке» в гостиной. Когда коробки, наконец, открывались, там всегда не хватало одной-двух, а то и трех конфет. «Да что же такое! Везде воруют!» — искренне возмущалась мама. Она даже одно время стала собирать вложенные в коробки маленькие беленькие бумажки с надписью: «Проверено укладчицей №…», чтобы отослать их на фабрику. Но бабушка ее отговорила.

— У меня есть определенные подозрения, куда могут пропадать конфеты, — как всегда жестким тоном сказала бабушка, многозначительно посмотрев на Андрея с сестрой.

Бабушку дети, честно говоря, немного побаивались. Невысокого роста, худенькая, всегда аккуратно одетая и причёсанная, она дожила почти до ста лет и до последнего дня выкуривала по пачке крепчайших болгарских сигарет в день. Предпочитала она «Опал», но не брезговала и «Стюардессой» и «Ту-134». На эту темы был даже такой скабрезный анекдот: «Летят как-то двое в самолете «Ту-134», и после взлета один другому, провожая взглядом разносившую леденцы девушку, говорит: «Не хотите ли «Стюардессу»?». А тот ему отвечает: «Нет, спасибо, у меня «Опал». (Для более молодых читателей на всякий случай разъясню — тогда еще в самолетах можно было свободно курить).

Бабушка всегда следила за своей внешностью — пудрилась, подводила черным карандашом глаза, клала румяна на щеки. Волосы она зачесывала назад и сильно стягивала в небольшой пучок на затылке. В ней было больше энергии, чем во всей остальной семье вместе взятой. Дом полностью держался на ней. Она ходила, а, вернее, бегала по магазинам и рынкам, убиралась в квартире, готовила еду. У нее повсюду был «блат», то есть «свои» продавцы, мастера по ремонту обуви, приемщицы в химчистке. Поэтому ей всегда оставляли самые лучшие куски мяса, самые свежие и, естественно, дефицитные продукты. Свою красоту мама унаследовала от бабушки — мы видели ее выгоревшие от времени черно-белые фотографии в молодости и, казалось, что с них на нас сморит какая-нибудь актриса времен «немого кино». Четкий профиль, строго очерченные губы, загадочный взгляд из-под вуали.

Публично говорить об этом было не принято, но мама как-то обмолвилась, что бабушка — родом из семьи очень богатого волжского купца. Разбогатев на торговле рыбой и черной икрой, он в начале 20-го века переехал в Москву и ему когда-то принадлежал дом на нынешней площади Восстания. Андрей иногда ходил гулять в тот район, рассматривая там дома и гадая, какой же из них мог принадлежать прапрапрадеду. Была там еще какая-то темная история, о которой ни бабушка, ни мама так и не поведали в деталях. Поэтому было лишь известно, что, получив вполне приличное образование, бабушка, будучи тогда совсем молодой девушкой, ушла из дома, записалась в армию санитаркой и на фронте в Первую мировую вытаскивала раненных из-под огня. А после революции, поскольку была грамотной, работала машинисткой в ВЧК чуть ли не у самого Дзержинского. Стенографировала допросы. В доме даже сохранилась старенькая немецкая печатная машинка фирмы «Ундервуд», которая была в прекрасном рабочем состоянии. Поэтому печатать Алексей научился раньше, чем писать. «Нравы в те времена были очень свободные», — туманно сказала как-то мама, не поясняя, что она, собственно, имеет в виду. Но света на жизнь ее и бабушки в 20-30-е годы проливать не захотела. Уже гораздо позже до Андрея, что называется, «дошло», что бабушка родила маму задолго до того, как вышла за муж за того, кто был вписан в метрике как ее отец. Впрочем, и он задержался на их семейном горизонте весьма недолго. А почему он пропал и куда — об этом в семье тоже не было принято говорить. Может, просто ушел, не выдержав жесткого характера бабушки, а, может, был репрессирован.

Да, честно говоря, ни сестра, ни Андрей особо и не расспрашивали. Их больше интересовала работа бабушки в ВЧК. Но она на их вопросы не отвечала, молчала как партизан на допросе. Иногда, правда, «вбрасывала» кое-какую интересную информацию. Так, как-то она рассказала, что видела на Арбате голого Маяковского, который тогда увлекался то ли футуризмом, то ли имажинизмом и вместе со своими сотоварищами периодически устраивал то, что бабушка называла «шумными и неприличными выходками». Маяковский был кумиром Андрея, поэтому этот рассказ сильно поднял авторитет бабушки в его глазах. Тем не менее, в голове у него с детства сформировался ее четкий образ — строгой красивой девушки с зачесанными назад волосами, в военной фуражке, кожаной куртке и с маузером в огромной деревянной кобуре на боку. В отличие от легковерной мамы ее было провести не так легко, поэтому, собственно, они с сестрой ее немного и побаивались. Хотя, конечно, она их всех очень любила и своей показной строгостью лишь слегка компенсировала наивность мамы и безграничную доброту отца.

Отца Андрей не просто любил, но и, можно сказать, боготворил. Он был для него олицетворением мужской красоты, ума, мужественности и абсолютной порядочности. Наблюдая за отцом, он часто задавал себе два вопроса. Один — откуда в парне, выросшем в рязанской глубинке, которому приходилось зимой каждый день на лыжах ездить по 10 километров в школу, такая глубокая интеллигентность и мягкие благородные манеры. Война началась, когда ему еще не было и шестнадцати лет, но, подделав документы, он ушел добровольцем на фронт и попал в те самые лыжные батальоны или, как их еще называли, «батальоны смерти», потому что их всегда бросали в прорывы и закрывали самые опасные участки фронта. Андрей где-то прочитал, что почти 90 процентов молодых ребят из этих батальонов погибли. Лыжи давали им скорость передвижения, но во время атаки, напротив, лишали мобильности и потому делали легкой мишенью для вражеских пулеметчиков. И второй вопрос, который мучил Андрея. А что было бы, если бы немецкая мина тогда, в уже далеком 1944-ом, разорвалась на метр ближе или, наоборот, дальше, и тот осколок, который отец до конца своих дней носил в груди, попал прямо в сердце. И как бы сложилась судьба отца (и его Андрея), если бы хирург в полевом госпитале не пожалел молоденького красавца-офицера и все же ампутировал ему правую руку, почти в клочья разодранную осколками. Кто там, свыше, повелел ему остановить кровавый конвейер и долго возиться с отцовской рукой, вытащить все осколки и сшить ее по кускам?! Какой ангел-хранитель провел его отца через смертельное месиво той страшной войны, которую он закончил уже капитаном, заместителем начальника штаба полка?!

Отец не любил рассказывать о войне. Из нее, как решил Андрей, он вынес любовь к жизни и абсолютное нежелание командовать людьми. Видимо, тот, кому приходилось посылать других на смерть, не может и не хочет более решать судьбы других. И это нежелание управлять распространялось и на его собственных детей. «Пусть они сами решают», — эти слова можно было часто услышать в его разговорах с мамой, которая в силу естественных материнских чувств хотела бы от него большего вмешательства в дела детей.

А к моменту начала нашего повествования Владлен Иванович был одним из самых известных и популярных журналистов страны. Он часто выступал по телевизору, объездил с правительственными делегациям полмира, провожал Гагарина, а потом и Терешкову в космос, встречался и дружил с самыми известными и популярными в те годы деятелями науки и культуры. Не было ни одного крупного зарубежного политического деятеля, у которого он бы не взял интервью. Но при этом, повторюсь, сумел сохранить необычайную скромность, порядочность и честность. Он никогда не лукавил, не кривил душой, разговаривал с читателями и слушателями на простом, понятном им языке, за что его любили и уважали. Отец, безусловно, был частью системы, но никогда не стремился к сближению с ее верхушкой. Его не раз пытались «подтянуть» к работе «на самом верху», но всякий раз он мягко от этого уклонялся. Мама, да и друзья-знакомые были просто в шоке, когда в какой-то момент он категорически отказался занять приравненную к министерской должность. «Я — журналист. Моя работа — это писать. А администрирование — это совершенно не мое», — так коротко объяснял он свой отказ, в очередной раз давая понять, что не хочет и не может управлять судьбами людей. Но при этом никогда никому не отказывал в помощи и, если нужно было позвонить куда-нибудь «наверх» или попросить за кого-то, то он всегда готов был сделать это, если, конечно, считал этого человека достойным. При этом для себя он никогда ничего не просил, считая это абсолютно неприличным и неприемлемым.

Отец был для Андрея одновременно и божеством, и проклятием. Уж слишком высокой была та планка, которую тот выставил своим примером. К тому же еще подростком он убедил себя в том, что никогда не сможет стать таким же мудрым, как отец, да и — чего греха таить, — таким же красивым.

У Андрея было два возможных пути по жизни. Один — влиться в ряды «золотой молодежи», детей высокопоставленных чиновников и разных знаменитостей, чтобы беззаботно плыть по жизни, прикрываясь родительским авторитетом. Второй — попытаться все же доказать, что природа не всегда отдыхает на детях гениев, как иногда говорят, а доказать, что он не просто чей-то сын, а самостоятельная личность. «Да, я никогда не стану таким как он, но — это моя жизнь и я, как написал классик, должен прожить ее так, что не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, — решил Андрей. — Я никогда не смогу превзойти его, но по крайней мере я обязан соответствовать его уровню и как минимум не подвести его». Задача, которую он для себя поставил, оказалась даже труднее, чем он мог предположить. Уже в школе он понял, что как бы ни старался, все равно все сначала воспринимали его как сына того самого известного отца. «Делать нечего, — подумал он как-то, перефразируя старую поговорку. — Хочешь, не хочешь, а встречают по фамилии. Но провожать будут по уму. Надеюсь, что смогу доказать, что он у меня есть».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПУТИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ

Кто опоздал, как говорится, тот не успел. Только троица друзей решила вслед за другими сбежать из актового зала, как их перехватила завуч и попросила помочь поставить ряды сидений на место. Так что пришлось еще немного потрудиться. Но, наконец, работа была закончена, и ребята выскочили в сквер перед школой.

— Свобода, вот она долгожданная свобода, — радостно закричал Петр, раскинув руки. Он набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул. Оказавшиеся рядом прохожие невольно обернулись на его крик, но сразу поняли, в чем дело, и, улыбнувшись, поспешили дальше по своим делам.

— Какая свобода?! О чем ты говоришь, — опустил Александр своего товарища с неба на землю. — Я тебя умоляю. Всего лишь переход из одной стадии несвободы в еще большую. Мы были свободными только в утробе матери, да и то в рамках того самого замкнутого пространства. А теперь, чем старше мы становимся, тем более несвободными мы будем.

— Чего-й то вдруг? — удивился Петр.

— Да потому что по жизни у нас с каждым годом появляется все больше обязанностей и ограничений. А необходимость их исполнения и есть несвобода, — пояснил Андрей. — В животе у матери ты находишься в четко очерченных границах. Они видны и понятны. А теперь их вроде нет, потому что глазами их не видно, но на самом деле они есть, причем даже гораздо более жесткие, чем были до рождения. И чем старше мы становимся, тем их больше.

— Ну, вы, и философы доморощенные, — рассмеялся Петр. — Ладно. Давайте не будем о грустном. Лучше скажите, чем займемся.

— В какой исторической перспективе? — поинтересовался Андрей, которому пока не хотелось снимать маску этакого печального Чайльд-Гарольда.

— Да, сейчас, конечно, дуралей, — в отличие от друга Петр не скрывал своего прекрасного настроения.

Андрей достал из кармана пачку сигарет и закурил.

— Ты что делаешь? — испуганно попытался остановить его Петр. — Хоть бы за кусты отошел. Могут увидеть.

— И че? — засмеялся Андрей. — Мы же теперь — по твоей версии — свободные люди. Кто нам может что сказать! Предлагаю пойти погулять в сторону центра, а там посмотрим, куда ноги выведут.

Хвастаться, конечно, тут нечем, но Андрей пристрастился к сигаретам год назад. Действуя исключительно из благих побуждений, родители отправили его во время летних каникул чернорабочим в археологическую экспедицию, чтобы «городской мальчик из интеллигентной семьи» повзрослел, ума набрался, да и вообще поработал для разнообразия не только головой, но и руками. К тому же знакомый профессор-археолог, который и был начальником экспедиции, обещал присмотреть за «ребеночком». Экспедиция вела раскопки городища, где когда-то находилась «старая Рязань», которую татаро-монголы при наступлении полностью разрушили. Андрей был самым молодым в экспедиции, но поблажек никто ему не делал. Как все, спал в брезентовой палатке на голой земле, а днем под палящим солнцем долбил киркой и лопатой непаханую целину. Еду варили на кострах в котелках. Родители, скорее всего, мягко говоря, идеализировали «трудовой отдых» в экспедиции, а сам он потом не без гордости рассказывал друзьям, что «научился там всему плохому, чему можно было только научиться».

А что еще можно делать темными вечерами в безлюдной степи — пить, да курить. Дешевая водка и самогон, который можно было достать в соседней деревне, на душу не легли, но вот к сигаретам пристрастился, хотя в округе можно было купить только «Приму» Моршанской табачной фабрики, которую набивали поистине термоядерным табаком. Ничего хуже в стране тогда не выпускалось. Естественно, от родителей эту пагубную привычку он тщательно скрывал, что под прикрытием вечно дымящей бабушки было сделать не так уж и трудно. Смог даже отболтаться, когда как-то у него в кармане нашли пачку сигарет — наивная мама поверила, что это не его, а просто ребята попросили придержать.

— Эй, вы куда?! Я с вами, — не успели ребята отойти и на пару шагов, как их остановил голос Нади.

— Здравствуй, сказка, Новый год, — слегка ошалев от появления девушки, съехидничал Александр. — Вот только тебя нам для полного счастья и не хватало.

— Да, можем мы хотим на «троих» сообразить, — поддержал его Петр.

— Не волнуйтесь, много не выпью. Зато будет, кому вас потом по домам разводить. Вы же еще те выпивохи — от одного запаха дуреете, — язвительные реплики парней не смогли охладить пыл девушки. — Так что почтете еще за счастье, что я с вами пойду.

Надежда, как выяснится позже, как в воду глядела.

— Нет, мужики, с ней спорить, что против ветра писать. Раз решила идти с нами, то с этим придется смириться. Точно вам говорю. Уж я — то знаю, — хихикнул Андрей.

— А тебе, милый, лучше вообще помолчать, — отпарировала его выпад девушка. При этом слово «милый» прозвучало у нее как-то очень ехидно.

Так что свой путь они продолжили уже вчетвером. За разговорами, шутками-прибаутками, они дошли до Калининского проспекта или, как его чаще всего называли в народе, Нового Арбата. Каждый раз, когда Андрей оказывался в этом районе, у него портилось настроение. Ему было чуть больше десяти лет, когда прокладывали этот проспект, чтобы черным лимузинами было удобнее и быстрее проезжать из Кремля на Кутузовку и дальше на Рублевку, где находились дачи членов правительства и высоких партийных начальников. А для этого пришлось разрушить один из, быть может, самых уютных старомосковских районов. Его по названию площади, которая находилась в самом центре, романтично называли «Собачьей площадкой». Даже у Сталина в свое время не поднялась рука нанести этот смертельный удар по самому сердцу Москвы, и он довольствовался проездом по Старому Арбату, либо же, по ходившим в народе слухам, секретной веткой метро, которая вела от самого Кремля до так называемой Ближней дачи на Волынском шоссе.

Андрей всегда считал, что этот район называется «Собачьей площадкой» за обилие небольших уютных садиков около относительно невысоких так называемых «доходных домов», в которых снимали когда-то квартиры многие знаменитости прошлых лет. Уже позже их превратили в классические московские «коммуналки». А в этих садиках было очень удобно выгуливать домашних питомцев. На самом деле, как он позже где-то прочитал, оказывается давным-давно — в XVII веке — в этом районе находились придворные псарни, где держали собак для царской охоты. Отсюда и пошло название района — «Собачья площадка».

Поначалу ребята из окрестных мест восприняли прокладку нового проспекта как некий праздник — это же так круто, когда что-то ломают. Но когда Андрей с друзьями из его двора первый раз прибежал посмотреть, как сносят дома, то его настроение быстро поменялось. У ограждавшего «стройку» забора собралось много людей. Они стояли, молча, с необычайно грустным выражением лица, будто на похоронах. А у многих старушек по щекам текли слезы, будто они навсегда прощались с кем-то или чем-то очень им близким. А, может быть, и вообще с какой-то иной, только им известной прежней жизнью.

Удар огромного металлического шара, и вот рушится первая стена, обнажая останки чей-то квартиры — полинявшие от времени обои, следы от картин или фотографий на стенах, какая-то брошенная старыми хозяевами мебель. Еще один удар — и чья-то жизнь исчезает в кирпичной пыли, сквозь которую на всеобщее обозрение появляется, будто фотография в проявители, другая квартира, другая жизнь. От каждого удара крана люди вздрагивали, будто от удара током. А бездушные бульдозеры методично сгребали останки этой чей-то порушенной жизни в кучи. Их потом грузили на грузовики и куда-то увозили, но явно не на кладбище.

Дети все же всегда остаются детьми, даже в самые трагические моменты. Андрей прекрасно помнил, как они с ребятами придумали целое приключение на этих развалинах, вбив себе в голову, что в старых домах обязательно должен быть «буржуйский клад», а, может даже, и не один. Скрываясь от сторожей, они лазали по горам битого кирпича в поисках «золота и брильянтов», представляя себя, то ли героями пиратских романов, то ли бессмертного романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Драгоценностей они, естественно, не нашли, хотя было разбито в кровь немало коленей и локтей. Зато их добычей стало немало раритетов типа латунных дверных ручек и петель, огромных железных утюгов и еще каких-то штуковин, предназначение которых Андрею было неведомо. Он, естественно, притащил все это богатство домой и долго еще слушал недовольное ворчание бабушки, которой приходилось во время уборки перетаскивать тяжеленный мешок с места на место. Потом при переезде на новую квартиру он куда-то исчез — Андрей подозревал, что его исподтишка выкинули вместе с другим ненужным барахлом, о чем сожалел и по сей день.

Потом вместо прежних уютных домов на проспекте воздвигли безликие и бездушные, если не сказать уродливые, бетонные башни, которые считались тогда чуть ли не венцом архитектурной мысли. От них веяло могильным холодом, да и внутри они оказались тоже очень холодными — тонкие стены не держали тепло, которое уходило сквозь дырявые стыки бетонных панелей. К тому же по совершенно непонятным причинам какой-то умник из архитекторов опустил потолки в комнатах так низко, что они давили на головы даже относительно не очень высоких людей. Андрей часто бывал в одной из этих башен, поскольку там жила его преподавательница английского языка. Так что он на самом себе ощутил все прелести жизни в этих коробках.

Кстати, на следующий день его ждало очередное и на этот раз последнее занятие. Юношу просто передернуло, когда он вспомнил об этом.

Во-первых, он считал эти занятия пустой тратой времени и денег. С английским у него было все и так хорошо: как тогда писали в анкетах, «английский — свободно», то есть мог говорить и читать почти как на русском. Спасибо школе и родителям. Но эта преподавательница работала именно в том институте, куда планировалось его поступление, поэтому смысл уроков был не столько в том, чтобы чему-то научить, а, чтобы обеспечить «благоприятное отношение» к нему во время вступительных экзаменов. Конечно, преподаватели очень сильно рисковали, когда за деньги брались «подтянуть» кого-то к экзаменам, попасть к ним было можно только по рекомендации, но деньги были нужны всем — на одну зарплату пусть даже и элитарного ВУЗа не проживешь. Так что этот подпольный «бизнес», как это, наверняка, назвали бы в загнивающем Западе, процветал.

Во-вторых, его просто бесила прыщавая дочка преподавательницы. Она была примерно одного с ним возраста. Мамаша ставила ее в пару с ним во время занятий для отработки диалогов, а та использовала каждую возможность, чтобы ущипнуть парня под столом или залезть куда-нибудь своей ступней. А самое противное происходило в прихожей, когда ее отправляли проводить гостя. Она каждый раз лезла целоваться или хватала его руку и пыталась прижимать ее к своей чахлой груди. Девушка не нравилась парню на физиологическом уровне, а от ее сексуальной озабоченности его просто тошнило.

— Смотрите, церковь реставрируют, — голос Нади вывел Андрея из транса, в который его завели эти раздумья.

И действительно небольшую церковь в самом начале проспекта окружали сколоченные из досок леса, которые вели наверх к самой колокольне.

— Ты думаешь, о чем я думаю? — хитровато поинтересовался Петр у Андрея.

— А почему бы и нет! — ответил тот.

Ребята давно уже хотели куда-нибудь присесть, чтобы поговорить, но денег на кафе не было, народу на улице было как никогда много, а уединенного местечка никак не удавалось найти.

— Ты как, не возражаешь? — поинтересовались друзья у Александра.

— Да мне по фигу, — засмеялся тот.

— Вы что такое задумали? — запаниковала Надежда. — Когда я вижу эти ваши хитрожопые улыбки, мне всегда становится не по себе.

— Не боись, — успокоил ее Андрей. — Ты вообще можешь внизу остаться. Будешь на стреме стоять.

— Да, прям щас, нашли дурочку, — девушка, наконец, поняла, что хотят сделать друзья.

— А мы и не искали. Сама прибилась, — не очень удачно пошутил Андрей, за что тут же получил достаточно сильный удар ладонью по загривку.

Попасть во двор друзьям не составило труда, а вот подъем наверх по грубо сколоченной лестнице оказался гораздо труднее и опаснее, чем они себе представляли. Особенно нелегко карабкаться по ступеням было Надежде — очень мешала узкая до колен юбка. Но девушка решительно подтянула ее повыше, обнажив свои стройные молодые ноги.

— Одно движение руки — и платье превращается, платье превращается в… супермини юбку, — перефразировала она известную цитату из популярного фильма Гайдая, кокетливо повертевшись перед друзьям.

— Ну, как?

— Обалдеть, — почти хором ответили они и наперебой стали предлагать ей свою помощь в подъеме по лестнице. В том смысле, чтобы подталкивать сзади.

— Размечтались, — Надежда решительно на корню пресекла их игривый тон. — Разговорчики в строю. Вы все идете впереди, а я за вами.

С трудом и почти без жертв, — если не считать порванных чулок Надежды, — ребятам все же удалось добраться до самой верхней площадки.

— Ох, красота-то какая! Лепота! — восхищенно процитировал далекий в обычной жизни от сантиментов Александр слова Ивана Грозного из только что вышедшего на экраны еще одного фильма Гайдая.

И действительно с колокольни открывался ошеломительный вид на Москву — златоглавый Кремль, блестевшая в лучах закатного солнца Москва-река, сталинские высотки и бесконечные ряды уходивших в самый горизонт крыш.

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.

Пафосно продекламировал Андрей известные пушкинские строки.

— И где ты тут снег узрел? Тоже мне «вскормленный в неволе орел молодой»! — опустил Петр друг с небес на землю.

— Ну, это я так образно. Стоим мы сейчас на крыше мира…

— С которой нам потом еще вниз спускаться, — недовольно пробурчал Александр.

— Вечно ты, Сашка, все опошляешь. Зачем же так приземлено! Вот вправду, ребята, а что с нами дальше будет. Где наших «дум высокое стремленье»? — Андрей никак не мог выйти из поэтического образа.

— Каких дум, какое стремленье! — Александр тоже продолжал гнуть свою линию. — Боюсь, что нас, цитируя того же Александра Сергеевича, ждет только «скорбный труд». К тому же, как мы уже выяснили около школы, одни «тяжкие оковы» пали, но свобода совсем даже не ждет принять нас «радостно у входа».

— Ну, тебя в…, — начал, было, говорить Андрей, но, вспомнив про присутствие Нади, почти вовремя остановился. — Хотя в чем-то ты, быть может, и прав. Наверное, мы родились не в то время, хотя место меня в целом вполне устраивает. Наша будущая жизнь скучна и где-то предсказуема. Поступим в институты, закончим их, будем каждый день ходить на работу, женимся, наверное, пойдут дети. Дурных привычек у нас особых нет и, надеюсь, не появятся, так что, если не сопьемся, то будем делать карьеру, писать диссертации, продвигаться по службе и т.д. и т.п. Исходя из опыта предыдущих поколений, можно по годам все расписать — когда, кто, куда, как. Нет, конечно, какие-то сюрпризы неизбежны, но опять же в рамках предопределенного. Родились бы мы хотя бы в прошлом веке — вот тогда было весело и непредсказуемо — поэзия, войны, интриги, адюльтер. Или хотя бы в начале 20-го — первые автомобили, самолеты, войны опять же. Сашка, вот ты как технарь скажи — что нового вы еще можете придумать? В космос уже летаем, ядерные реакторы строим, самолеты привычнее поездов стали. Все, финита ля комедия. Человечество в тупике. Улучшать, конечно, можно, — да хотя бы те же телефоны, чтоб вместо диска кнопки были. А нового уже ничего придумать нельзя.

— Опять завел свою любимую песню, — прервала его поток сознания Надежда. — У тебя явно болезнь — умственная дальнозоркость называется. Пытаешься разглядеть, что где-то там впереди будет, а того, что у тебя под носом, не видишь. На самом деле все гораздо проще. Знаешь, зачем каждое новое поколение на свет божий появляется? А я тебе скажу зачем, — чтобы сделать наш мир лучше, кто как может, для следующих поколений. И совсем необязательно придумывать или изобретать что-то новое — тем более, что люди, если вдуматься, уже давно ничего нового не изобретают. А все так называемое новое — это действительно лишь улучшение старого, уже существовавшего ранее. Так что, если наше поколение сможет хотя бы что-то улучшить, — это уже немало. Лишь бы не испортили. Понятно объясняю?

— Устами женщины глаголет истина, — быстро поддержал Александр слова Надежды, пока двое других ошалело на нее смотрели, обалдев от столь непривычно длинной тирады девушки.

— И кто из вас как собирается это делать? — к Андрею, наконец, вернулось сознание и, вопреки обыкновению, он даже не стал спорить с подругой. — Сашка, ты вот уже окончательно определился, куда будешь поступать?

— Хотел бы на Мехмат МГУ, но боюсь, что не прокатит, — не без грусти ответил тот.

— Почему же не прокатит?! — удивился Андрей. — Ты у нас лучший технарь не только в классе и в школе, да и в районе. С социальным происхождением у тебя все в порядке — папа — кандидат технических наук, мама — служащая, бухгалтер, по-моему.

— Видишь ли, «пятый пункт» еще никто не отменял, а евреев сейчас в такие ВУЗы не очень-то любят принимать, — объяснил Александр.

— Не понимаю, а ты тут причем? — не мог успокоиться Андрей. — Ты же русский!? И вообще, причем здесь, еврей — не еврей.

— По паспорту — да, а по матери — нет. Я не перестаю тебе удивляться — живешь в каком-то своем мире, который не всегда пересекается с реальным, — Александру эта тема явно была не очень приятна. — Можно подумать, что ты первый раз слышишь про «пятый пункт».

— Слышать-то слышал, но как-то никогда не придавал значения. Тем более, по отношению к нам всем. Какая на фиг разница, какой мы национальности — русские, евреи или татары. Главное, что мы за люди.

— Тогда я тебя совсем добью, — вклинилась в разговор Надежда. — Могу раскрыть тебе страшную тайну — я тоже еврейка.

— Да, а так с виду и не скажешь, хотя иногда что-то проскальзывает. — Андрей уже спокойно воспринял эту неожиданную новость. — Охренеть можно с вами, — почти десять лет живем рука об руку, а тут напоследок выясняется who is кто. Могли бы и раньше сказать — у меня был бы дополнительный предмет для гордости: мой лучший друг — еврей и первая, как бы это мягко сказать, подруга из тех же. А то живешь как-то грустно и однообразно — вокруг все русские, да русские…

— Мог бы и не смягчать — я бы не обиделась, — попыталась перевести разговор на более шутливый тон Надежда. — А насчет твоего вымышленного мира Сашка прав. В нашем классе чистокровных русских в лучшем случае на одну треть наберется, а так кого только нет — и татары, и украинцы, и всякие другие.

Андрей все никак не мог успокоиться:

— И что из этого? Разве мы плохо все эти годы жили? Разве кто-нибудь когда-нибудь об этом говорил? И вообще разве русские и украинцы — это не одно и тоже? Разве все мы не принадлежим к одной расе — человеческой?! Петька, а ты-то хоть не еврей?

— Это сложный вопрос, — засмеялся тот. — У нас в роду столько всего намешано, но все же, думаю, не еврей, скорее, мордва или татарин, — смотря как посчитать.

— Заинтриговали, — Андрей возбудился не по-детски. — Надо будет дома все же поподробнее расспросить про наших предков. Так-то вроде мы из рязанских мужиков по отцу, а по бабушке так вообще из волжских купцов. Даже один церковный староста был — только это очень большой секрет. Вы это никому не говорите, не надо портить миф о нашем пролетарском происхождении. Потом, правда, поляк какой-то затесался. А, как говорят, поскреби поляка — найдешь еврея. Короче, дело ясное, что дело темное, надо разобраться. Никакой веры этим нашим предкам.

— Петька, а ты-то как, что решил все же? — Надежда вернула разговор в прежнее русло.

— Вы же сами все прекрасно знаете — карьеры ученого мне не сделать, я не как наш Сашка, гуманитарий из меня тоже никакой. Короче, ни рыба, ни мясо. Придется и дальше двигать по общественной линии, но для этого корочка о высшем образовании тоже нужна. Пойду, наверное, в Плехановку, а потом, если все сложится, в Академию общественных наук, — Петька смотрел на жизнь трезво. — Как-то вот так. Короче, надо держаться поближе к нашей руководящей и направляющей. Авось, куда-нибудь, да вынесет.

— Откровенно. Пройдет время, и мы еще будем гордиться, что сидели за одной партой с Генеральным секретарем ЦК КПСС, — съехидничал Андрей.

— Не дай бог так высоко залетать. Нам хватит и просто друга — члена Политбюро. Нас-то тогда не забудешь? — поинтересовался Александр.

— Да куда же я от вас денусь, — рассмеялся Петр и поскорее переключил разговор на Андрея:

— Ты-то, наконец, выбрал, куда пойдешь, или все по-прежнему разрываешься между семейным долгом и зовом души?

— Разрываюсь, — признался Андрей. — Хотя боюсь, что внутренне готов уже сдаться родительскому напору и продолжить семейные традиции. Дед был журналистом, отец, да и сестра уже заканчивает факультет журналистики. Вы же понимаете, какая у меня в семье была всегда атмосфера, какие люди приходили в гости — и все в основном этой профессии. Конечно, актерство всегда влекло, да и сейчас еще до конца от этой мысли не могу избавиться и по ночам часто думаю, может все же попробовать на актерский факультет ВГИКА. Но, кто сказал, что из меня получится актер и есть ли вообще у меня талант? Да никто. А все эти наши школьные спектакли — это же так, любительщина…

— Но ты, правда, очень хорошо играешь и вообще прекрасно смотришься на сцене, — попыталась поддержать друга Надежда.

— Не дури ему голову, — Александр был другого мнения. — Если ты растешь на грядке с огурцами, то помидора из тебя никак не получится — корни не дадут.

— Еще бы ты сказала, что я — бездарность, — отмахнулся от девушки Андрей. — Знаешь, это как маленького мальчика ставят на стул и заставляют стихи читать, а потом все умиляются: «Ах, какой талантливый ребенок!». А он, дурашка, верит…

— А что ты, собственно, сопротивляешься, — удивился Петр. — Тебе же легче будет. И фамилия отца поможет, да и он сам поддержит, подтолкнет, если понадобится. Династия журналистов — звучит красиво.

— Во-первых, династии у нас бывают только у шахтеров или плотников, например. А у интеллигенции династии не бывает. Во-вторых, есть профессии, где фамилия, быть может, и помогает, но не в журналистике — либо ты умеешь писать и потому можешь таковым быть, либо ты никто. Так, просто чей-то сын, — пояснил Андрей. — Конечно, если лечь на дно лодки и плыть по течению, то, конечно. Но это не мой случай. Вы что не понимаете, что мне придется не только доказывать, что я чего-то могу в своей профессии, но и что это могу как я сам, а не как чей-то там сын. То есть передо мной будет стоять задача вдвойне сложная. Нет, сложностей я не боюсь. Это, кстати сказать, единственное, что примиряет меня с мыслью о том, что придется все же пойти в журналистику. Мозг человека — штука легко программируемая, надо просто его правильно настроить.

— Кстати, девушка, а вы что у нас молчите? А какие ваши творческие планы? — Петр сделал вид, будто протягивает ей микрофон.

— У меня задачи попроще. Закончить медицинский и выйти за одного из вас замуж, — последовал быстрый ответ.

Александр и Петр сочувствующе посмотрели на Андрея.

— Не факт, — перехватила их взгляды Надежда.

— Это что, угроза? — поинтересовался Александр, который, кстати сказать, тоже «неровно дышал» к Надежде, но старался это тщательно скрывать, когда стало понятно, что она предпочла Андрей.

— Нет, предупреждение, — засмеялась девушка.

— Господа товарищи, а может мы перепрограммируем свой мозг в направление того, чтобы выпить по стаканчику вина? — поинтересовался Петр. — Мы что зря сюда лезли…

Он начал доставать из-за пазухи припасенную бутылку, но тут их идиллию нарушил раздававшийся снизу громкий мат и треск ломающихся досок. А еще через пару минут в проеме появилась голова в милицейской фуражке, а затем вся дородная фигура сержанта милиции.

— Товарищ сержант, вы бы все же выбирали выражения — у нас тут девушка, — пристыдил его Александр. — Да, судя по всему, нашей милиции нормы ГТО сдавать не приходится.

Сержант стоял, согнувшись, оперевшись руками в собственные колени, пытаясь поймать сбившееся за время подъема наверх дыхание. Поэтому ответить сразу он не смог, но когда все же сознание понемногу стало к нему возвращаться, то произнес длинную тираду, из которой к высокому стилю литературной речи можно было условно отнести не более трех слов: Я, сержант Петренко и вас. Впрочем, общий смысл всего им сказанного был и так понятен.

— Вот так вот, парни, хрустальная лодка мечты разбивается о суровую реальность бытия — сейчас нас забреют сначала на пятнадцать суток, которые потом плавно перейдут в три года строгого армейского режима. Будем долг Родине отдавать, хотя взаймы никто вроде у нее и не брали, — резюмировал сложившуюся ситуацию Петр.

Он протянул свои руки сержанту:

— Наручники здесь оденете или внизу?

Словарный запас милиционера был то ли исчерпан, то ли все еще не мог восстановиться, поэтому он, молча, ткнул пальцем в сторону лаза. Потом все же выдавил из себя:

— Быстро все вниз. За мной. По одному.

— Еще один умник на мою голову, — почти истерично засмеялась Надежда и скомандовала:

— Я — первая, а все, — и вы, товарищ сержант, — за мной.

Она повторила трюк с юбкой и, обогнув остолбеневшего милиционера, решительно направилась к дырке в настиле. Сержант Петренко, как он назвался, даже не стал сопротивляться.

С грехом пополам все спустились вниз, где у милицейской машины всех ждал второй милиционер и церковный сторож, который, видимо, их и вызвал. По пути вниз Андрей успел шепнуть Надежде, чтобы она по возможности попыталась сбежать и, если их через пару часов не отпустят, позвонила его отцу.

— Гражданин начальник, огонька не найдется? — Андрей достал сигарету и попросил у второго патрульного огонька. Тот был явно настроен более мирно, чем сержант Петренко, поскольку ему не пришлось карабкаться на самую верхотуру, и дал парню прикурить. Андрей поймал взгляд Надежды и прошептал: «Run, Rabbit, Run». Не ясно, то ли он имел в виду детскую считалку, которую учили всем классом еще в начальной школе, то ли книгу Джон Апдайка, которой зачитывались тогда старшеклассники, но Надежда все поняла и незаметно, почти как тень скрылась во дворе ближайшего дома. Ее отсутствие обнаружил только сержант Петренко, когда спустился, наконец, с небес на землю. Но было уже поздно….

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРИШЛА БЕДА, ОТКУДА НЕ ЖДАЛИ

Встретившись у школы, троица друзей понуро отправилась в районный Военкомат, который находился на соседней улице. Около него группками уже толпилось немало ребят — их однолеток. Хотя призыв был только осенью, но повестки явиться для регистрации ребята получали уже летом. У большинства намерения «откосить» от армии не возникало. Патриотическое воспитание не давало, да и память о той страшной войне была еще свежа. Так что слова «защитник Родины» были для ребят не пустым лозунгом.

Они зашли вовнутрь и предъявили свои бумажки дежурном офицеру, который, прочитав их фамилии, как-то странно хмыкнул и отвел парней сразу к военкому, чем они были немало удивлены. Ребята не знали, что утром до их прихода у него побывала мать Петра — Вера Петровна с двумя наполненными снедью и прочим дефицитом пакетами. Ее поход имел только одну цель, чтобы к ребятам «отнеслись по-человечески» и не загнали бы служить куда-нибудь в Тмутаракань или туда, где может быть опасно. Ей понадобилось сделать всего два-три звонка, чтобы получить нужные рекомендации для встречи с военкомом, так что и ее, и ребят он встретил достаточно радушно.

Накануне у Андрея дома тоже состоялся разговор матери с отцом по этому поводу, который он случайно услышал через стенку. Мать просила отца «сделать что-нибудь», но тот категорически отказался, сказав, что пока не видит повода для вмешательства в ситуацию.

— Здравия желаю, — военком даже вышел из-за стола, приветствуя ребят. — Явились? И впрямь как три мушкетера.

Он не стал особо задерживать ребят, а позвал своего помощника и велел оформить ребят и при этом «учесть их пожелания» по выбору рода войск и месту службы. В какой-то момент они разошлись по разным кабинетам, но договорились дождаться друг друга на улице.

Андрей и Петр уже успели выкурить по паре сигарет, когда, наконец, появился и Александр. Оказалось, что его очень долго промурыжили в медкомиссии, потому что он попросил отправить его на службу в ВМФ, причем обязательно на подводную лодку. Друзья были в шоке от его выбора — там служить надо было на год больше, да и вообще опасно. Но он настаивал на своем, объяснив свое решение тем, что на подлодке тихо и народу немного, а ему, чем меньше вокруг людей, тем лучше. Но ребята не отставали и уговорили его вернуться в военкомат, чтобы его перезаписали в какие-нибудь «более технологические войска», например, в ПВО.

Что касается их самих, то Андрей выразил желание служить в танковых войсках.

— В пехоту я точно не хочу — ненавижу долго ходить пешком, а летать, конечно, романтично, но, думаю, все же не мое, — объяснил он. — И вообще — рожденный ездить, летать не может. А в танке что — сидишь, рулишь, едешь, куда хочешь, постреливая по сторонам.

Ему сразу дали направление на летние водительские курсы, хотя водить машину он и так уже умел.

— Может, как-нибудь удастся на танке к нашей любимой школе подъехать и объяснить учителям, как надо детей учить, — пошутил он.

Петр, скромно потупив глаза, сообщил, что его могут взять в Кремлевский полк, так как ростом, статью и по другим параметрам он вполне подходит. Так что, если получится, то служить будет в Москве. Это особенно развеселило ребят, которые долго смеялись, представив себе, как он будет Ленина охранять, чтобы тот из Мавзолея не сбежал.

К сожалению, времени пообщаться у ребят после визита в военкомат особо не было. Быстренько выпив по любимому молочному коктейлю в булочной недалеко от школы, они разбежались каждый по своим делам. Это был последний «мирный» день в жизни ребят. Впереди их ожидали несколько бессонных недель, подготовка к вступительным экзаменам и, собственно, сами экзамены.

Шутка насчет того, что им, быть может, придется вместо института пойти в армию оказалась почти пророческой. Но, к счастью, все обошлось.

Прощаясь, Сашка с Петром попросили Андрея поблагодарить от их имени его отца за то, что тот вытащил их «из тюряги». Андрей пообещал, хотя считал, что он сам и без отца мог бы договориться с молоденьким лейтенантом — дежурным офицером в отделении милиции, чтобы их отпустили. Андрею удалось спокойно поговорить с ним и объяснить, что не стоит портить жизнь молодым ребятам, которые, собственно говоря, ничего плохого не сделали, были трезвые, а залезли наверх по дури, чтобы полюбоваться Москвой. Все же выпускной — день разумных безумий. Лейтенант попался вполне вменяемый, посмеялся над рассказом Андрея про то, как сержант Петренко, матерясь, чуть живым добрался до них. Такое впечатление, что он еще часа два отдышаться не мог и ходил по отделению, злобно поглядывая на ребят.

— Товарищ капитан, — Андрей намеренно «повысил» дежурного в звании. — Ну, составите вы сейчас протокол, и вся еще даже не начавшаяся жизнь у нас пойдет кувырком. А между тем, перед вами не просто подростки, а, можно сказать, надежда страны. Вот Сашка — математический гений, реальный кандидат в будущем на Нобелевскую премию. А Петр, если и дальше так будет расти, то когда-нибудь вполне может стать…

Андрей перешел на этих словах на шепот:

…если не Генеральным секретарем ЦК КПСС, то уж членом Политбюро точно.

— А ты сам-то, кем собираешься стать? — поинтересовался милиционер.

— Да я что! Самый никчемный из всех. Так, невидимый боец идеологического фронта, — скромно потупив глаза, ответил Андрей. Уж что, что, а запудрить мозги он мог при желании кому угодно.

Лейтенант загадочно улыбнулся и дал понять парню, что надо дождаться, когда у Петренко закончится дежурство или его опять отправят на какой-нибудь вызов, и тогда он с ними разберется. Но через какое-то время в отделении неожиданно появился отец Андрея, которому, судя по всему, Надежда все же смогла дозвониться. Увидев знакомое лицо известного человека, лейтенант встал по стойке смирно, как будто перед ним был генерал. Они о чем-то пошептались. Андрею даже удалось услышать фамилию какого-то человека, на которого ссылался отец.

— Так что, мне ему позвонить или мы с вами сами решим этот вопрос? — достаточно сурово, но не грубо спросил Владлен Иванович, протянув руку к телефону на столе дежурного. Андрей почти никогда не видел отца, так сказать, «в деле», и был поражен, увидев его в этой совершенно иной непривычной роли.

Немного поколебавшись, лейтенант вернул ребятам документы, и отпустил с миром, взяв с них обещание больше никогда так не делать и вообще думать головой прежде, чем что-нибудь натворить. Естественно, такое обещание они с радостью дали. Уже во дворе отделения милиции они встретили все того же сержанта Петренко, который аж побагровел от злости, увидев, что их отпускают. Он попытался было что-то сказать, но от возмущения стал заикаться и, махнув рукой, пошел в отделение, скорее всего, чтобы поругаться с лейтенантом.

Хотя Андрею и льстила известность отца, но он считал неправильным подобным образом ее использовать. Впрочем, тот и сам этого не очень любил, но, видимо, подействовали уговоры девушки. Андрей поблагодарил отца за помощь, спросил, знает ли об этом мать. Узнав, что нет, попросил, чтобы этот эпизод в его биографии остался между ними. Отец согласился.

— Слушай, а ты действительно знаешь того человека, о котором сказал лейтенанту? — поинтересовался он на прощание у отца.

— В наше время главное не столько знать кого-то, сколько уметь вовремя назвать нужную фамилию, — отшутился Владлен Иванович.

— А если бы тот сказал — «давайте звоните»? — настаивал Андрей

— Не сказал бы. Учите, юноша, человеческую психологию — очень забавная и полезная штука. В большинстве случаев человеком движет страх, просто страх или страх наказания, — и это можно использовать либо во благо, либо во вред. Надеюсь, что на этот раз во благо! Так, сын? — вполне серьезно ответил отец.

— Да уж. Обидно, если бы вся эта история навредила ребятам, — задумчиво сказал Андрей. — Спасибо тебе.

На том и разошлись, договорившись встретиться дома через пару часов.

Домой Андрей явился поздно — после одиннадцати. Как и ожидалось, мать встретила его в своей излюбленной «позе №1» — полулежа в кресле с рукой, закинутой на лоб, что в ее сценографии означало: «У меня ужасно болит голова, потому что я переволновалась». Отец сидел рядом и спокойно читал какую-то газету. На все расспросы Андрей отвечал однозначно, что гулял с ребятами по Москве.

— А пусть он дыхнет! Пили, небось, — предложила вышедшая из кухни бабушка, но ее попытки обострить ситуацию пресек отец, который посоветовал ей накормить, наверняка, очень голодного внука. После этого все, наконец, разошлись спать.

На следующий день у Андрея предстояли последние занятия с репетиторами. Первым в повестке дня было занятие английским. Собственно, занятия как такового уже не было. Посидели, попили чайку с конфетами. Андрей выслушал подробную инструкцию о том, как следует вести себя на экзамене, чего делать, а чего нет. Их беседу прерывали частые телефонные звонки, а учительская дочка активно использовала эти паузы, чтобы потискать Андрея. Короче говоря, все было как обычно, только напоследок с удвоенной силой.

Андрей был счастлив, когда, наконец, вырвался из учительской квартиры.

Историка — относительно молодого по стандартам того времени ученого — Андрей просто обожал. Никогда до этого он не встречал человека, который так живо и подробно мог рассказывать о «делах давно минувших дней», причем в таких мелких деталях, как будто сам стоял за спиной Иоанна Грозного или залезал вместе с Лениным на броневик у Финляндского вокзала. Он научил Андрея, — чего не делали в школе, — не просто тупо заучивать даты, имена и звания. А думать, пытаться понять, что стояло за тем или иным событием, чем руководствовался тот или иной исторический персонаж, принимая какое-то решение, и к чему оно привело или что могло бы произойти, если бы он бездействовал.

В прошлом есть ответы на все вопросы будущего, говорил он. Ничего нового, такого, чего уже не было раньше, не происходит, и произойти не может. Сегодня рождается вчера. Зная историю, изучая прошлое, мы можем точно знать, что произойдет завтра.

Прощаясь, он сказал Андрею, что, к сожалению, не будет принимать вступительные экзамены в их потоке, но пообещал замолвить за него словечко перед другим профессором.

— Хотя, уверен, у тебя будет хорошо. Ты прекрасно подготовился и, думаю, по уровню знаний превосходишь даже некоторых преподавателей, — успокоил историк Андрея. — Так что не вижу причин для волнения.

В субботу отец Андрея, как и обещал, повез всю семью на обед в ресторан. По дороге все расспрашивали его, куда же они едут, но он не признавался. Обычно всякие семейные торжества они отмечали либо дома, либо в по-домашнему уютном ресторане Дома журналистов, где кормили очень вкусно. Любимым блюдом семьи была знаменитая поджарка из мяса с картошкой, которую подавали на «керосинке» в почерневших от времени чугунных сковородах. Двумя другими любимыми местами, подходившими для торжественных празднеств, были рестораны Дома Актеров на Пушкинской площади или Дома Литераторов на Поварской. Но на этот раз Владлен Иванович всех удивил и отвез семью в куда более пафосное место — ресторан гостиницы «Москва», где их ждал столик на открытой веранде над боковым входом со стороны Манежной площади. Простому человеку в этот ресторан попасть было нельзя. Он предназначался для иностранцев, ну и, конечно, для «блатных» из числа советской элиты. Лучше места для такого, можно сказать, эпохального случая как окончание школы трудно было себе представить. С веранды открывался изумительный вид на Красную площадь, Манеж и улицу Горького — «парадное сердце» Москвы.

Беззаботного празднования, правда, не получилось, так как Андрей, выслушав поздравления от родителей с окончанием школы, не стал тянуть время, а сразу высказал свои сомнения относительно целесообразности поступления в ВУЗ, к которому его готовили весь год. Зинаида Викторовна, естественно, тут же изобразила шок и «включила» длинный монолог «про неблагодарного сына», но отец, как всегда, сохранял олимпийское спокойствие. Андрей с трудом сдерживал растущее внутри раздражение, потому что вместо обсуждения его мыслей ему пришлось слушать эти длинные нотации. По ее словам, получалось, что за него уже давно все решили, и ему надо лишь сделать то, что ему говорят. Андрей попытался возражать, напомнив, что отец сам чуть не стал актером и его приняли во ВГИК, в который после демобилизации из-за ранения он также подал документы, наряду с несколькими другими ВУЗами. Правда, в итоге он все же остановился на другом институте. Да и с матерью они познакомились, играя в театре, пусть в любительском, но все же.

— Может, мое подавляемое вами желание пойти во ВГИК — это реализация нереализованной семейной кармы? — предположил Андрей.

Он выложил и свой главный козырь, объяснив родителям, что они по сути подставляют сына «под двойной удар», потому что ему придется все время доказывать, что он действительно имеет право быть журналистом как самостоятельная личность, а не просто чей-то сын.

— Актерство — это не профессия, этим семью не прокормишь, — вставила в разговор свои пять копеек бабушка.

Чтобы разрядить обстановку за столом, в разговор, наконец, вмешался отец. Он говорил спокойно, но убедительно.

— Во-первых, — сказал он, — очень хорошо, что ты понимаешь сложность стоящей перед тобой задачи, а значит ты сможешь доказать свою способность и проявить свой талант пишущего и думающего человека. А он у тебя, без сомнения, есть. И я в тебе уверен. Если бы я не был в этом уверен, то я бы первый был против того, чтобы ты пошел по моим стопам, потому что я хочу гордиться своими детьми, а не сожалеть о том, что их вынудили заниматься не своим делом.

— Что касается ВГИК, — продолжил Владлен Иванович, — то я был бы не против, чтобы ты туда поступал, но к этому надо было готовиться весь год, потому что конкурс туда огромный и просто так, с кондачка, в него не попадешь.

Слова отца, который был для Андрея наивысшим авторитетом, успокоили юношу — он услышал то, что хотел услышать. Удивительно, как он сумел сказать именно те слова, которые так были мне нужны, подумал Андрей про себя. Так что семейный ужин продолжился уже спокойно, без эксцессов и каких-либо бурных обсуждений.

И вот, наконец, сами экзамены.

У Андрея все шло прекрасно, пока очередь не дошла до последнего экзамена — по истории, тому самому предмету, за который ему меньше всего надо было волноваться.

Может, он уже устал и просто расслабился, но на экзамен пришел в каком-то приподнято веселом настроении. Вопросы ему достались легкие, по-хорошему ему и готовиться не надо было. Можно было сразу идти и отвечать. Но, как и было положено, сел за парту и сделал вид, будто собирается с мыслями. Сидевший рядом парень явно «тонул» и откровенно нервничал. Андрей посмотрел его вопросы и попытался ему подсказать. Принимавший экзамен пожилой преподаватель услышал их «перешептывание» и сделал им замечание. Андрей замолчал и снова сделал вид, будто готовится к ответу. Но когда ему показалось, что преподаватель не обращает на них внимания, снова попытался подсказать соседу. Этого преподаватель уже перенести не мог и вызвал Андрея отвечать. Андрей, — помня уроки школьного экзамена, — бодро ответил на все вопросы, причем постарался сделать это как можно шире и даже вышел за рамки материалов школьной программы. Преподаватель не скрывал своего удивления таким исчерпывающим ответом, погонял Андрея по другим темам, но и тут юноша не дал ему возможности придраться.

Его слова Андрей запомнил на всю оставшуюся жизнь: «Вы вели себя, юноша, нагло и развязно. Вообще-то я должен был бы выставить вас из аудитории. Но ответили вы неплохо, я бы даже сказал хорошо. По большому счету из-за вашего безобразного поведения я не могу поставить вам оценку выше, чем тройку. Но скажите спасибо своим учителям, что они сумели столь многому вам научить. Так что считайте отметку повыше, которую я поставлю, оценкой их труда». Он взял листок абитуриента Андрея, увидел его всем известную фамилию, немного даже смутился, но потом снова взял себя в руки: «Не надо думать, что с такой фамилией вы можете вести так, как вам заблагорассудится!»

Это был последний экзамен, так что документы Андрея преподаватель оставил у себя.

Дома все были, мягко говоря, страшно расстроены — получалось, что вместе с «конкурсом аттестатов» и четверкой по истории, — а из слов преподавателя Андрей решил, что тот поставит ему в ведомости именно такую оценку, — он не добирал два балла до необходимого для поступления проходного балла. Мама даже многозначительно намекнула, что, быть может, он специально завалил последний экзамен.

— Я, конечно, идиот, но не настолько — неужели ты думаешь, что я ночами не сплю, мечтаю поскорее попасть в армию, — отреагировал Андрей на ее подозрения.

Андрея особо не ругали, видя, в каком траурном настроении он и так пребывает. Молча, посмотрели все вместе программу «Время», которая вот уже пару лет выходила в цвете. А у них дома стоял цветной телевизор «Рубин». Все было как обычно — сначала новости об очередных выступлениях Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева, потом репортажи из «глубинки» — где, кто, какой урожай планирует собрать и сколько тонн стали произведено, а в конце что-то невнятное из области культуры и спорта.

В те годы в стране, да и в мире все было более-менее спокойно. Осадочек после ввода советских войск в Чехословакию для подавления «пражской весны» прошел, про недавние вооруженные столкновения с китайцами на острове Даманский почти забыли или сделали вид, что забыли, а отношения СССР с Западом медленно, но верно улучшались — уже был подписан Московский договор с ФРГ и готовился четырехсторонний договор по Западному Берлину, шла разработка договоров по противоракетной обороне и ограничению стратегических вооружений с Америкой. Внутри страны пост-хрущевские разборки давно закончились, власть Брежнева была сильна как никогда, поэты-бунтари из числа «шестидесятников» легализованы, а интеллигенция вела себя пока достаточно спокойно. Так что и новости были спокойными и благодушными. Все хорошо, прекрасная маркиза…

Конец ознакомительного фрагмента.