Грустная песня про Ванчукова

Михаил Зуев, 2021

Новый роман Михаила Зуева – настоящая энциклопедия советской и постсоветской жизни, полная героических историй, лирических эпизодов и философских ответов на вопросы о жизни и смерти. Три поколения семьи Ванчуковых, живущих в романе, – это три эпохи, в которых формируется характер будущего героя нашего времени: от Сталина до Горбачева, от большого террора до лихих 90-х. Когда «инженеры человеческих душ» и «прорабы перестройки» ушли в тень, на сцену выступили люди новых, реальных профессий. Один из них – герой романа Михаила Зуева – врач, призванный исцелять. Но сможет ли он помочь самому себе, пережившему легендарное «время перемен»? Яркая, динамичная, жесткая проза, которая заставит нас оглянуться в прошлое с надеждой и пониманием. Содержит нецензурную брань.

© Текст. Михаил Зуев, 2021

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Все события и персонажи этого романа вымышленные. Любое сходство или совпадение с реальными событиями и/или реальными людьми — случайное и непреднамеренное.

* * *

Мишке.

* * *

В нашем богоспасаемом / богом терзаемом мире,

Где наследство пятак, а долги распирают карман,

Где все спаяны бытом в большой коммунальной квартире

(тот подлец и дурак, та гуляет, а этот по пятницам пьян),

Где по стенам висят стульчаки и портреты героев,

не вернувшихся с — ах, прошлогодней столетней войны,

Где на кухне поместится всё, кроме ближнего боя,

Где жильцы в эту общую жизнь как в болезнь влюблены —

Бесполезно судить, бесполезно искать, бесполезно.

Только дверь изнутри подпереть — и бездумно смотреть,

Как кудрявое солнце на крышу мальчишкой полезло,

Как колодец двора стал светлее на целую треть.

Ольга Левская^[1]

Пролог

Отчего-то людям нравится задавать дурацкие вопросы. Ладно бы — себе; так нет же — другим. Вот, к примеру, один, наидурейший: «Опиши твоё самое первое воспоминание». С чего всё началось? С чего начался ты? Давай-ка, не ленись — выкладывай без утайки; именно «самое» и именно «первое».

Кто-то подходит серьёзно, будто в самом деле ничего и нет важнее на свете. Вот уже щедро морщится лоб, слегка прикрываются глаза, раздражённо потираются виски. Отчаявшись найти быстрый ответ, запускаются маленькие, недобро жужжащие, с острыми лезвиями, лопаточки-совочки ретроспекции разума под сводом храма черепной коробки: чтобы поворошить там, покопаться, напоследок даже поскрести по стенкам. И — так ничего не вспомнив — сделать вид: «Нарыл!». Это как «эврика!», только попроще; всё же двадцатое столетье за окном — не Средние века, не какой-нибудь там недобитый Ренессанс. И с умным видом потом — как давай вещать, да соловьём!.. Понятно, придумывая на ходу. В меру своей испорченности.

Кто-то же рубит сразу и с плеча: отстаньте, не тратьте время. Ничего не помню, вспомнить не могу, да и не хочу. И не буду. Коротко, зато честно.

Но есть другие. Самые редкие. Те, кто на самом деле помнят, и придумывать им ничего не надо. И, главное, никогда не забудут.

Ванчуко́в был из этих самых. Из третьих.

Июньским утром, прозрачным, в яркой дымке нехотя рассеивающегося тумана, с трудом сохраняя хрупкое равновесие на дерзко пробующих землю ножонках — впрочем, лишённых рахитичности и через раз встречающегося косолапия — Ванчуков застыл на краю лужайки, взбугрённой свежей травой и залитой раскисшей грязью привозного чернозёма. Даже самый мелкий куст там был для него с большую пальму, способную укрыть прохладной тенью завивающуюся светлыми вспотевшими кудряшками макушку под смешной, пельмешком-пирожком, с двумя перламутровыми пуговичками, панамкой. Что ж до деревьев, обступивших поляну, то их присутствия Ванчуков не замечал вовсе: они были так велики, что в картине мира Ванчукова для них при всём желании не нашлось места.

Трава под ногами — скользкая, мокрая — чавкала с каждым неуверенным шажком. Она просто сочилась водой, как свежий, только что купленный бисквитный торт-полено исходит сладкой коньячной пропиткой. Над поляной тёк, завихряясь, сложный аромат тёплой зелёной свежести. Рядом с Ванчуковым, на расстоянии вытянутой детской ручонки, из земли торчал горбатый, синим крашенный поливочный водопроводный кран, увенчанный похожей на бандитский кастет ручкой вентиля. Какой-то бесталанный торопыжка когда-то забыл закрыть его как полагается — до конца, и кран, целыми днями хрипло сипя и побрызгивая радужною дугою больших водяных капель, затопил поляну городского парка, превратив её не то в заливной луг, не то в свежее болото. Такое безалаберное отношение к воде здесь, в сухой казахской степи, смотрелось по меньшей мере глупо.

Ещё там, кажется, пели птицы; тёрли маникюрными пилками лапок по гулким слюдяным крылышкам кузнечики; конечно же, пари́ла земля; вполне вероятно — даже наверняка — волнами накатывал советский плагиатный твист из рупоров торчащего поодаль несуразного сборища скрипучих аттракционов вперемешку со всенепременным визгом оседлавших качели-карусели граждан — ведь то было воскресенье, день святой, единственный выходной в рабочей неделе образца одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Конечно же, всё это там было — его просто не могло не быть.

Но ничто из перечисленного Ванчукову не запомнилось. В память же навеки твёрдо впечаталось совсем другое: предательски-наждачно при каждом шажке саднящая пятка, обструганная до липкой пахучей крови жёстким задником убогой двухрублёвой пары совнархозовских сандалет. Причём не просто «пятка», а пятка конкретная. Правая.

Боль заставляет чувствовать, втягивать в себя окружающий мир в распахнутые диафрагмы расширяющихся от му́ки зрачков. Боль приказывает человеку: запоминай. И именно она, боль, всегда, без исключений и пощад, всплывает из глубин прошлого первой, расталкивая всё и вся, — как бы сервильно и глубоко ни пытаться её запрятать.

Вообще, странно, нелепо, что летним утром шестьдесят третьего года Ванчуков оказался на лужайке. По большому счёту, он, Ванчуков, был нонсенсом. И его не должно было быть не только на лужайке. Его не должно было существовать вообще. Но — материализовался, случился, задышал, открыл карие глаза, и вот теперь, случившись, да ещё и стерев до крови правую пятку, впервые в жизни застрял в непролазной грязи.

Так откуда он здесь? Волей-неволей придётся копнуть ещё глубже, отмотать ломкий мутный целлулоид времени ещё на десятилетие. Хотя что для вечности эти «десять туда, десять сюда»?.. Так, не стоящий внимания пустяк.

Ничего себе — был пустяк, а стал — целый Ванчуков.

Примечания

1

Ольга Левская, https://www.facebook.com/olgalevsky