Чужие беды

Михаил Веллер, 1983

Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц.

Базарное утро кончалось. Оглушенные курортницы слонялись в чаду шашлыков среди яблок и рыбы.

Резал баян.

Безногий баянист в тельнике набирал неловкую дань у ворот.

Один оглядел калеку, пожал плечами. Выходя с горстью тыквенных семечек, сплевывая в пыль их бледные облатки, опустил в черную кепку червонец.

— Вот… — растрогался баянист. — Спасибо, браток!..

Человек стоял, чуждый жаре, сухощавый, в светлом с иголочки костюме и ярком галстуке.

— Из моряков сам?

— Нет. Сделай «Ванинский порт».

…Он вернулся с коньяком. Подстелив газетку, сел рядом. Инвалид достал из кошелки стакан и четыре абрикоса.

— Прими-ка.

Выпил с чувством, глаза прикрыв: «Эх, дороги!..» — рванул.

Человек слушал: «Амурские волны», «В лесу прифронтовом».

— Сделай еще что-нибудь. «Таганку» можешь?

Отмерили еще.

Рукопожатие заклещили:

— Виктор.

— Гена. «Виктор»… победитель, значит… — пояснил. — Топчи землю крепче, победитель! — принял.

— В точку, — налил себе ровно:

— Чтоб руки не подвели, верно?

— Руки-то служат покуда, — баянист сплюнул, закурил. — Ты сам-то командировочный, или отдыхаешь здесь?

— Командировочный.

— А специальность какая?

— Специальность? Научный сотрудник. Биолог.

— Из Москвы?

— Из Харькова, — улыбнулся легко.

Звякнул в кепку гривенник.

— А вот скажи мне, Виктор, такую вещь: ты с большим образованием человек, ученый, а вот пьешь со мной, сел рядом?

— Да захотелось.

Гена пересыпал мелочь в мешочек, оставив в кепке несколько монет.

— И много выходит?

— До червонца и больше.

— Куда тебе — пьешь?

— Мне для дела… — наставительно.

— Какого дела?.. — плеснул остаток.

Коньяк был крепок, да крепко жгло солнце, человек молчалив без жалости, и Гена скоро поведал свою историю, где была деревня на севере, красавица жена, новороссийский десант и много тяжких раздумий.

Человек посоображал.

— Бабе, значит, отсылаешь?

— Жене, Витек, жене.

Витек посвистал.

— Хочешь слово? — дуй к ней.

— Неправильно. Обрубок… Я ж, Витек, первый парень был: работник, гармонист, чуб в золоте… Анька из всех самая. Поначалу-то… Позору — девки завидовали…

— Ну так!..

— Со стороны… а в доме калека — обуза скорая. Ждать-то — иначе в представлении. Да более двадцати прошло — что ждать…

Он установил баян: «Эх, дороги…»

— А может, думает, сошелся я с кем. Так тогда не посылал бы… Хоть и из разных городов с людьми — чует поди… А что я могу…

Человек следил движение чаек над бухтой.

— Покой души за деньги имеешь?.. — спросил он.

— Не имею, — сказал безногий. — И обиды моей тебе не достичь, хоть поил ты меня. — И вынув из кошелки заткнутую бутылку, налил молодого вина.

— Обида… — Человек пожал плечами, выпив. — Не люблю просто, когда бздят.

— Бздят, — прошептал безногий…

В молчании и зное, в охмелении, глаза его навелись в свою даль.

— Вот ты скажи, Витек, ты ж образованный, — заговорил себе тихо и быстро, — отчего ж запутанно все так… Ах, браток, как запутанно-то оно все! Получается вот: верность там, любовь, навязываться не желает — благородно выходит… по совести же вроде… И так оно! — да только это разве… Если б я, конечно, к ней сразу поехал. Так ведь думал же все, как тут не думать… дни и ночи все думал. Извелся; решусь, думаю, успокоюсь, — напишу тогда все, да и двину. А пока-то ничего не писал. Играть вот как-то пока сам стал. Деньги стали, значит — я ей-то деньги и послал пока; себя ни фамилии, ничего не указал. Молчал столько — так теперь подкоплю, сообщу все сразу, и поеду. Сам колеблюсь, конечно, иногда сомневаюсь… но все же думаю: поеду; успокаиваюсь в решении этом, привычная мысль становится, что все же поеду. Деньги пока еще послал. И вместе с мыслью этой привычной — время-то идет! — и жизнь моя мне привычная становится! Время-то идет! а я все откладываю — и привыкаю! Привыкаю!.. Да ехать же надо, подумаю! уж какой есть, нешто не примет? еще слезами умоется в счастье, что живой, да вернулся. Руки у меня хваткие, соображение тоже имеется, — прокормимся. А то — как представлю жизнь эту жалостливую, — да хрен ли мне в этом, думаю… А сам это время все больше привыкаю!.. Деньги есть легкие, в обед выпил, утром похмелился, — душа наша матросская, когда мы сдавались! Так что я?.. работать уж и забыл, выпить есть с кем… подумаешь когда: а нравится ведь жизнь-то такая… вот страшно что — нравится! Щемит только: она-то ждет там, мучится… а самому-то и приятно в то же время, что вот ждет она и мучится… и жутко даже от того, что приятно это… Хоть бы, думаю когда, разыскала как-то сама, увезла бы! — а ведь упирался бы еще, и благодарен был бы до гроба — а и куражился… И что за черт такой сидит — представишь, что делает она тебе как сам же хочешь — и что-то в душе сопротивляется! И себя жалко — и ненавидишь порой, и ее жалко — и тоже ненавидишь, что есть она на свете, любит еще поди, и опутана, связана душа любовью ее этой. Хоть бы, мечтаешь, был ты один-одинешенек на свете, и всем-то наплевать, и ни перед кем ответа держать не надо; вот душа-то свободна как птица была бы, вот было бы счастье-то! Да хоть бы, думаю когда, померла она, мне все легче стало бы; грустил бы в думах, и покой был бы душе, и облегчение. Хоть бы забыла меня совсем, совсем! А представишь так — и тоска-злоба наваливается: хочешь ведь, чтоб мучилась она по тебе — а сам же жизнь отдать готов, только б мучений ее этих не было! Как же это так человек-то устроен?.. Иногда кажется — все же я правильно, хорошо решил. Может, вышла она давно за хорошего человека, дети уж большие; на ней глаз многие держали. Счастья иногда просишь ей и плачешь… А зачем тогда я посылаю-то ей? Я здесь, как собака, а она поплакала да забыла? — ну нет… злоба берет!.. А и обратно — ведь прожила б уж она как-то без денег моих, — зачем же я душу-то ей рву, о себе напоминаю?.. Да что ж теперь… свыкся со всем, свыкся. Это все поначалу больше… а дальше все по привычке становится. У меня ведь и кореша есть, и бабы тоже бывают; жизнь — она ведь у всякого жизнь. И только хочется все же, наверное, чтоб уверилась она, что нет уж меня давно на белом свете… чтоб успокоилась бы душа ее, — и моей бы тогда спокойней было.

Конец ознакомительного фрагмента.