Из деревни…

К. В. Лукашевич, 1896

«Холодный, хмурый день поздней осени. Ревет ветер, срывает желтые листья, подымает пыль столбом… Свинцовые тучи заволакивают небо. По проселочной дороге плетется одинокая путница с небольшим узелком за плечами, – плетется она тихо, печально опустив голову…»

I

Холодный, хмурый день поздней осени. Ревет ветер, срывает желтые листья, подымает пыль столбом… Свинцовые тучи заволакивают небо. По проселочной дороге плетется одинокая путница с небольшим узелком за плечами, — плетется она тихо, печально опустив голову.

Путница взошла на гору и остановилась, спустила узелок с плеча на траву около камня и обернулась в ту сторону, где вдали под горою раскинулось село, блестел крест сельской церкви, виднелись скромные могилы. Крупные слезы одна за другой так и покатились по лицу девушки.

Она была очень молода, одета в синюю деревенскую поддевку, пестрый сарафан, сапоги с подковами и ярко-красный с зелеными разводами платок на голове. Полное, румяное, миловидное лицо девушки было заплакано и выражало затаенную грусть. Она стала креститься порывисто и скоро…

— Прощай, матушка родимая, прощай, батюшка-кормилец… Гляньте, родненькие, с того света на свое дитятко, благословите сироту в путь-дорогу… — певуче причитала девушка. — Ох, горько покинуть вас… Прощай, родная сторонка… — Девушка припала к земле, плакала и целовала ее.

Ветер ревел и злился сильнее. Одинокая путница снова поплелась по дороге. Гора скрыла от нее и село, и погост, а впереди дорога узкой полосой уходила в лес.

Вот загромыхала телега, вдали показалась пегая лошаденка, проехал старик на возу сена… Путница на ходу молча поклонилась ему в пояс…

Старик проехал было мимо, но, спохватившись, попридержал лошадь.

— Эй, красавица!.. Поди-кось ко мне, милая… Никак Акуля Петрушихина?

Девушка вернулась.

— Да, дедушка Мирон. Я самая.

— Не признал, касатка, не серчай… Стар, плохо вижу…

— Ничего, дедушка.

— В Питер идешь, болезная?

— Иду, дедушка… Боязно, знаешь, — голос девушки задрожал.

— Терпи, девонька… Не убивайся… Бог не оставит.

— Терпела я немало в братнем доме, дедушка Мирон, терпела… Слыхал, поди, какое было мое житье!

— Что делать, Акуля… Крутая у вас невестка-то, нравная, Господь с ней. — Старик задумался.

— Не помню я зла… Племянников жаль: всех их выходила… Болит сердце-то по них… — Акуля заплакала.

— Не тумань ясных очей… Придут и красные дни. Береги себя… Помни, на какое житье благословили тебя родители…

— Разве можно забыть, дедушка! — промолвила тихо Акуля.

— Богобоязненные твои родители, Акуля, редкие, можно сказать, люди по нынешним временам!

— Да, у батюшки с матушкой знала я ласку да тепло, а теперь увидала одно горе да слезы… Ох, тяжко, дедушка, сироте. Сердце так и ноет, так и сосет…

— Не крушись, дитятко! Царица Небесная — твоя заступница! Есть на свете и жалостливые люди… Надоумят, помогут…

— Спасибо, дедушка Мирон, на добром слове… Будто и на душе полегче стало…

— Я что ж… я тебя жалеючи, милая…

— Вот, дедушка… как с господами-то я речь поведу? Боязно!..

— Не чуждайся господ, касатка… Говори таково ласковенько, скромненько…и ладно будет…

— Боязно!!! Господа не нам чета, — вздохнула Акуля и покачала головой.

— Как же ты доберешься, Акуля?

— Да по чугунке, дедушка… Может, земляков ветречу… Добрых людей поспрошу… Сказывают, через день-два и в Питере буду.

— Помоги тебе Христос, милая! Добрый путь!

— Прости, дедушка!.. Кланяйся на селе всем… всем… — голос Акули дрогнул, и она закрылась рукавом.

— Прости, лапушка… Бог с тобой!

— Не поминай лихом, дедушка Мирон, коли в чем по молодости, провинилась… Не гневись!..

Старик дернул вожжами; опять побежала лошаденка; поскрипывая, застучала телега.

Акуля долго стояла неподвижно и, пока старик не скрылся, провожала его печальным взглядом.