Лучи уходят за горизонт

Кирилл Фокин, 2017

XXI век – время старых и новых надежд, возможностей и тревог. В центре романа четверо героев: сын британских аристократов, дочь террориста, молодой спецназовец и борец за объединение Кореи. Сквозь кризисы, религиозные войны и угрозу Третьей мировой, социальные потрясения и взрывное развитие технологий, перед лицом новой научной революции, грозящей не только необратимо изменить человеческое общество, но и поставить под сомнение природу человека – они сражаются за то будущее, которое считают правильным.

Нельзя обеспечить безопасность одной части человечества за счет другой.

Бертран Рассел

Пролог

4 августа 2077 года. Буэнос-Айрес

Иоанн Н. Касидроу завязал галстук старомодным виндзорским узлом и подмигнул своему отражению в зеркале. Ему в ответ подмигнул не располневший пожилой мужчина, а ухмыляющийся юноша с озорными глазами. Морщинистые пальцы ловко выпрямили красный галстук с гербом королевской семьи Великобритании — личный подарок Его Величества. Иоанн надел пиджак, проверил коммуникатор за правым ухом и закрыл дверь своего «люкса».

Он спустился в холл отеля, улыбнулся портье и вышел на улицу. Кажется, собирался дождь — сквозь серое с молочными разводами небо сочился солнечный свет. Резко пахло морем и городской пылью. Кричали чайки, шумели пешеходы, на перекрытой дороге раздражённо гудели автомобили.

Иоанн ухмыльнулся, вдохнул поглубже (мантра «Гринпис»: не-экологически-чистый) воздух мегаполиса, запахнул пиджак и резво преодолел два с половиной метра до машины. Полицейские из отряда сопровождения надели шлемы и включили сирены мотоциклов. Водитель серебристого бронированного лимузина запустил двигатель. Телохранитель распахнул дверь, и Иоанн сел в машину.

— Добрый день, — улыбнулся ему сидевший напротив помощник. — Как вы спали?

— Привет, — сказал Иоанн, — хуже тебя.

Кортеж тронулся. Мотоциклисты спецсигналами разогнали небольшой затор перед светофором. Выглянув в окно, Иоанн успел заметить исчезающий за поворотом купол старинной башенки, вокруг которой построили отель в стиле хай-тек. Улицы Буэнос-Айреса всегда многолюдны с утра, подумал Иоанн, но сегодня людей чересчур много. Он повернулся к помощнику:

— Как там моя речь?

— Посмотрите. — Помощник передал Иоанну планшет. — Звонила ваша дочь.

— Да-а? — Иоанн пробегал глазами текст. Приходилось напрягаться, читая мелкий шрифт: он продержался до семидесяти восьми — срок немалый, пора бы уже перестать выпендриваться и сходить на очередную коррекцию зрения или надеть электронные очки. Но нет, всё проклятая старческая упёртость — лучше уж совсем ослепнуть, чем капитулировать перед временем. Раньше Иоанн с иронией вспоминал, как артачились, старея, его родители: очки, стент, трость, костыль, операция, инвалидная коляска, слуховой аппарат, протезы, импланты, пересадка… Он проходил всё это с ними и недоумевал: что же их так пугает, что не даёт им примириться с возрастом? Теперь он, похоже, знал. Они не воевали со временем — просто упрямились. — Которая?

— Лэтти, — ответил помощник. — Это насчёт Генри.

— Опять недовольна моим внуком?

— Просила позвонить ему. Сказала, Генри уже неделю не ночевал в общежитии университета, и вам нужно его вразумить.

— Так и сказала?

— Сказала, вы единственный, кого Генри слушает.

— У него есть отец. — Иоанн вернул планшет помощнику. За окном медленно двигались толпы людей — сирены сиренами, но дорогу не спешили уступать, и мотоциклисты ехали перед лимузином с черепашьей скоростью. — В конце концов, он подросток и учится в другой стране, что из этого ей непонятно?

Помощник промолчал.

— Она сама хотела, чтобы он поступил в Аббертон. Я её предупреждал. Вот пусть и прекратит теперь его дёргать.

— Звонить Генри вы будете?

— Буду. — Иоанн откинулся спинку кресла. Машина шла мягко, салон изолировал от наружных звуков. Иоанн не слышал, что орут люди на улице, только видел, как они раскрывают рты и размахивают флагами. Полицейские стояли вдоль тротуаров ровными рядами, выставив щиты, надвинув на лица забрала и держа дубинки наперевес. В толпе за ограждениями мелькали плакаты и транспаранты, но пока всё вроде бы было мирно.

— Националисты? — спросил Иоанн.

— Антиглобалисты, — ответил помощник.

— Ах да! До сих пор не научился видеть разницу.

— Им разрешили публичную демонстрацию, вы же знаете.

— Свобода слова, старая шлюха, — рассмеялся Иоанн. — Из-за неё я могу не успеть на заседание. Можно превратно понять, да?

— Лучше скажите, когда будете звонить Генри.

— После.

— Мы закончим около шести, — сказал помощник, — и если вы планируете остаться на приём…

Он замолчал.

— А вы планируете?

— Не больше часа.

— А с прессой?

— А что с ней?

— У вас три интервью и участие в пресс-конференции по окончании…

— На пресс-конференцию пойду. Просто напомни мне позвонить Генри и его матери после.

— Разница три часа, — напомнил помощник. — Если вы вернётесь около одиннадцати, у Генри будет два часа ночи.

— Ну, если бы он в два часа ночи спал, его мать бы меня не тревожила, — улыбнулся Иоанн. — Иногда я думаю, дочери вообще не помнят о моём существовании, так что поблагодарю Генриха от всей души.

— Напомню вам по дороге в отель, — сказал помощник.

Иоанн кивнул и отвернулся к окну. Они проезжали мимо красивых старинных зданий — ветхие облупившиеся фасады нуждались в реставрации, но от них веяло духом старины, и Иоанн невольно представил, как сто, двести, триста лет назад из этих подъездов выходили люди — во что они были одеты, как женщины держали кавалеров под руки, о чём они вели беседы, как фырчали запряжённые лошади, скрипели колёса карет… выносим ли был запах стоков вдоль мостовой?

— Ваше выступление будет во второй части, — сверился с расписанием помощник. — После перерыва, когда приедет генсек и пул президентов…

— Во сколько? — спросил Иоанн.

— В пять. Вы выступаете сразу после отчёта директора «Меча». Он хочет лично передать вам слово.

— Ещё бы старина Мик не хотел бы передать мне слово сам! — рассмеялся Иоанн. — Мик помнит, кто двадцать лет назад предложил ему работу. Наглец и выскочка, зато честный.

— Правда? Честный — и стал директором «Меча»?

— Он обожал спорить, — проигнорировал шпильку Иоанн, — но однажды перепутал Йемен с Оманом.

— Так вот почему их конституции так похожи. Автор просто не видел разницы и заполнял шаблон…

— Всё и сам знаешь, да?

— Простите, — усмехнулся помощник.

— Что-то ещё?

— В перерыве с вами хотел поговорить генсек.

— А журналисты? На них у меня хватит времени?

— Боюсь, что в перерыве — нет.

— Вычёркивай. Пусть для них я останусь загадкой.

— Вам тяжело будет это сделать, — сказал помощник, тасуя пальцами отметки на планшете, — учитывая, что вы были их любимцем, когда я ещё не родился.

— А что от меня хочет генсек?

— Уточнить детали?

— Мы с ним всё обсудили ещё в Нью-Йорке.

— Хочет сказать, чтобы вы не слишком распускались?

— Точно.

— Чтобы вас правильно поняли.

— Я пятьдесят лет слежу за своими словами и пытаюсь быть политкорректным. С меня хватит.

— Так вы и заявите ему?

— Я скажу, что думаю.

Помощник помолчал.

— В любом случае ещё раз поговорить с ним вам не повредит.

— Да встречусь я с ним, — махнул Иоанн рукой. — Куда я денусь.

— Подтверждаю?

— Давай. Всё равно надо перекусить.

— Отмечаю: обед с самым могущественным человеком в мире…

— Я выпью кофе.

— Вам нельзя.

— Скажу врачу, что мне предложил самый могущественный человек в мире, и я не смог отказаться.

— Скажу вашей дочери.

— Лэтти плевать.

— Я скажу младшей, Федерике.

— Я же тебя уволю, дорогой, — засмеялся Иоанн.

— Мне давно пора найти новую работу, — сказал помощник. — Подъезжаем.

— Спасибо, что сообщил.

— Какое уродливое здание…

С авениды Корриентес они выехали на широкий проспект Девятого июля: в центре небольшой площади, носившей гордое название Республиканской, возвышался знаменитый Обелиск. Светлое напоминание о том, что городу уже больше пятисот лет, сегодня несло на себе отметину современности: огромную и кривую красную надпись «ООН — 4-Й РЕЙХ». Сотрудники правопорядка тщетно пытались её оттереть под улюлюканье протестующих, собравшихся за ограждениями с обеих сторон площади. Гостей Генеральной Ассамблеи они приветствовали знакомыми лозунгами: «КТО СТОРОЖИТ СТОРОЖЕЙ?», «ПОМНИ ТАМАЛЕ!» и «ДОЛОЙ МИРОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО!».

Мотоциклисты разъехались в стороны, и серебристый лимузин в одиночестве совершил круг почёта по площади, объехав Обелиск. С другой его стороны Иоанн увидел не менее остроумную надпись: «ГЕНСЕК — это ФЮРЕР». Машина остановилась у входа в новопостроенное здание Организации Объединённых Наций, которое помощник Касидроу обозвал «уродливым». В ясную погоду, сверкая солнечными батареями на крыше и эмблемой ООН, золотистым глобусом в оливковых ветвях на фасаде, здание вполне могло выглядеть пристойно. Но сегодня, в сумрачный день, с оцеплением из полицейских кордонов и роем журналистов у входа, впечатление оно производило действительно убогое.

— Ты просто не видел здание Организации в Лахоре, — сказал Иоанн, наблюдая, как сгрудились над входом дроны прессы и репортёры вступили в борьбу с охраной, стремясь прорваться поближе.

— Нет, — ответил помощник, — тот сарай вы посещали без меня.

— Тебе, наверное, было около пяти лет.

— Мои счастливые годы.

— Нас там чуть не взорвали, — вспомнил Иоанн. — Когда я услышал взрыв, то испугался только того, что моя жизнь оборвётся в какой-то дряхлой двухэтажной хибаре, где даже нет горячей воды.

— Вам повезло.

— Больше я туда не поеду.

— Пойдёмте, — сказал помощник. — Вас ждут.

Телохранитель распахнул дверь, и истошный рёв толпы, щелчки фотоаппаратов и вой сирен навалились на Иоанна. Он вышел и распрямился во весь рост, застёгивая пиджак и дожидаясь, пока помощник выберется следом. Иоанн улыбнулся и помахал рукой нацеленным на него камерам, вспоминая юность. Стараясь оставаться серьёзным, он прошёл в здание ООН, посмеиваясь про себя: всё происходящее напоминало ему премьерный показ фильма с участием голливудских звёзд первой величины, а не эпохальное политическое событие.

2 февраля 2052 года. Дели

Элизабет Арлетт возвращалась в Дели — в город, покинутый в юности и ненавидимый всей душой. Здесь ей предстояло провести полтора дня — проконтролировать ход переговоров между «Голд Корпорейшн», титаном мирового рынка биотехнологий, чьи интересы она представляла, и небольшой индийской фирмой, совершившей революцию в области пренатальной генной инженерии. Специалисты «Джиан Продакшн Лимитед» сумели применить технологию нейробиологического программирования к двухмесячному плоду в материнской утробе, и капитализация компании выросла с трёхсот миллионов до восьми миллиардов долларов. «Голд Корпорейшн» немедленно связалась с её руководством и предложила поглощение на взаимовыгодных условиях.

Переговоры поручили вести Элизабет — тридцатидвухлетней, самой молодой из вице-президентов корпорации, уже успевшей приобрести репутацию whiz kid. Элизабет отлично справлялась с поставленной задачей, но страдавший от Болезни Ле Джиан, президент «Джиан Продакшн Лимитед», пожелал лично встретиться с ней для подписания договора. Он не мог покинуть Дели по состоянию здоровья, и Элизабет пришлось лететь к нему — в город, куда она поклялась никогда не возвращаться.

Она твердила себе, что это всего на полтора дня; уверяла себя, что сильнее своих страхов и своего гнева. Она легко нейтрализовала свои эмоции — ей, прошедшей полный курс нейробиологического программирования и принадлежавшей теперь к «новым людям», это ничего не стоило. Теперь организм подчинялся Элизабет, и это она командовала им, а не наоборот. Она была совершенно спокойна, приземляясь в аэропорту, спускаясь по трапу самолёта и даже садясь в лимузин с охлаждённым воздухом и запахом шафрана в салоне. Оставалась спокойной, пока её везли в центр Нью-Дели и вводили в «люкс» на тридцать девятом этаже гостиницы, где она приняла ванну, переоделась и восстановила силы после перелёта.

Она оставалась спокойной, надевая чёрный вечерний костюм, освежая и расчёсывая длинные тёмные волосы, поправляя брови и подкрашивая губы. Она сумела остаться спокойной даже в тот момент, когда её взгляд случайно упал на тюбик помады пурпурного цвета… и он напомнил ей о мучениях, которые двадцать лет назад ей пришлось пережить в этом городе, и на миг перед ней возникло лицо Пурпурного Человека, но Элизабет осталась спокойна и быстро погасила этот всплеск, не дав ему перерасти в приступ паники. Она напомнила себе, что ей даже не придётся покидать отель — переговоры пройдут здесь же, — а потом она сядет в машину и уедет в обратно в аэропорт, откуда корпоративный самолёт унесет её подальше от этого кошмара, в чистый и высокий Сингапур. Дышать грязным воздухом этого города, смотреть на душные, раскалённые от жары полупустые небоскрёбы, на бетонные скелеты надземных эстакад, как мухами облепленные строителями — дешёвой рабочей силой… В Сингапуре, подумала она, да и в любом нормальном месте на Земле, такую стройку поручили бы роботам. Но это не Сингапур, это Дели, и здесь нужно провести всего полтора дня, занять себя работой и — главное — не вспоминать. Оставаться спокойной.

Она спускалась на лифте во французский ресторан на седьмом этаже отеля, когда электронный секретарь «Фукуро-M» сообщил о срочном звонке из китайской космической корпорации «Шугуан». Элизабет спокойно поговорила с представительницей «Шугуана», вошла в ресторан и до глубокой ночи вела непринуждённую светскую беседу с хозяевами вечера. Речь шла о последних веяниях в сфере трансформации мозга, эмуляции сознания и разработках искусственного интеллекта уровня человека. Она даже вскользь намекнула, что «Голд Корпорейшн» работает над новым прорывным проектом, а затем со свойственным ей спокойствием сменила тему на обсуждение глобальной политики.

Представители «Голд Корпорейшн» и «Джиан Продакшн Лимитед» принялись рассуждать о реформе ООН и смене руководства Китайской Народной Республики, а Элизабет отвлеклась от разговора, обдумывая скорбное известие. В начале ужина к ней подошли сын и дочь Ле Джиана: их отец не будет присутствовать на завтрашних переговорах. Он умер сегодня днём, пока самолёт Элизабет находился в воздухе. Пятилетняя борьба с Болезнью закончилась неизбежным поражением.

Элизабет опустила глаза в знак сочувствия и подумала, не пустить ли вежливую слезу в его память, но ограничилась горестным выражением лица. Всё-таки слёзы, решила она, будут выглядеть слишком театрально — с другой стороны, все сидящие за столом прекрасно знали, что её первый и единственный муж умер от Болезни, так что небольшое проявление эмоций может оказаться к месту. Элизабет полностью контролировала своё тело и могла потребовать от него любой реакции; хотя Ле Джиана ей было действительно очень жалко. Он был светлым, полным сил и идей человеком, с оптимизмом смотревшим в будущее. Собрался совершить нечто великое — и вдруг умер, умер от неизлечимого и необъяснимого заболевания, с которым можно сколько угодно сражаться, но победить нельзя. По крайней мере, до сих пор это никому не удавалось — последние десять лет врачи бились над лекарством, и «Голд Корпорейшн» тратила на экспериментальную терапию сотни миллионов долларов, но пока безрезультатно. Пока.

За столом кто-то пытался развить эту печальную тему, но она испарилась с первым же явлением официанта, наполнившего бокалы. Дети Ле Джиана гарантировали, что сделка остаётся в силе, что они не разочаруют ни её, ни самого господина Голда, и у Элизабет не было причин им не верить.

От разговора остался неприятный осадок, но она решила не смывать его мысленным приказом. Как любой «новый человек», Элизабет знала, что порой бывает важно прислушиваться к себе и не корректировать лишний раз своё несовершенное сознание. Даже неприятные ощущения и скверные впечатления могут оказать в жизни значительную поддержку — Элизабет, например, никогда не гасила в себе чувство презрения к людям.

Вернувшись в номер и приняв тёплую ванну, она не смогла заснуть. Не отдавая мозгу приказа погрузиться в сон, Элизабет мысленно прокрутила прошедший день во всех подробностях: он запомнится ей как день двух смертей.

Первая смерть — господина Ле Джиана, которого сожрала Болезнь. Ради него Элизабет вернулась в этот отвратительный город, город Пурпурного Человека (она спокойно произнесла его имя), и теперь уже никогда с ним не встретится.

И вторая смерть… Она вспомнила, что ей сказала представительница «Шугуана».

— Элизабет, вы должны узнать одной из первых, до того, как это появится в новостях. Мы потеряли связь с «Зевсом-Четыре». Он ушёл с орбиты Юпитера, и мы его потеряли. «Зевс-Три» отправил зонды, пытаясь его разыскать, но сканирование ничего не дало. Завтра мы делаем официальное заявление.

— Это значит, они все мертвы? — спросила Элизабет.

— Мы не знаем. Скорее всего, мертвы. Нам очень жаль. Космос — это всегда риск.

Да, космос — это всегда риск, и астронавт Нам Ен, отправляясь к Европе, спутнику Юпитера, знал это лучше всех. Человек, с которым Элизабет познакомилась в Касабланке за полгода до старта и влюбилась в него, принял решение. Лёжа на пляже за несколько дней до разлуки, они договорились ловить момент сейчас, но не запоминать его и не вспоминать друг друга. Дать этой любви уйти из их жизней, принадлежащих разным мирам. Он с юных лет грезил этим полётом, и Элизабет знала: если бы не неизбежность прощания, она никогда бы не влюбилась в него.

Элизабет вспомнила, как темнело тогда на пляже, в волнах плескалась парочка беззаботных туристов, а они лежали и молчали, думая о будущем. Он рассказал ей, что отец запретил ему иметь семью, и Нам Ен исполнил это обещание, доверился ему, но ошибся. Улетев с Земли, улетев навсегда (потому что даже если бы он вернулся, он стал бы совсем другим), он хотел оставить частичку себя здесь. Живое человеческое сердце, бьющееся в такт с его сердцем, странствующим меж звёзд, в великой вечной пустоте. Её достаточно представить, чтобы она тебя раздавила.

Элизабет представила. Представила, как белый треугольник, шедевр человеческой мысли, исполинский космический корабль «Зевс-Четыре» взрывается где-то в пустоте. И Нам Ен задыхается, или замерзает, или погибает от перепада давления и закипания крови, или сходит с ума в ожидании того, что его спасут, когда закончилось топливо и отказали средства связи, и понимает, что никто не придёт, и лучше совершить самоубийство, чем бороться с этим ожиданием, а свет далёких звёзд так холоден, и близкое Солнце не согревает, а родная Земля так далеко, и никто, ничто уже не поможет.

Пока он был жив, Элизабет держала данное ему слово. Не вспоминать — это легче сказать, чем сделать, но она почти справилась. Почти.

Теперь она вспоминала его: вспоминала каждый день, проведённый вместе, каждую ночь. Вспоминала, как накануне пуска космического корабля случилась трагедия, и возник вопрос, сообщать ли о ней Нам Ену. Элизабет знала, что Нам Ен может отложить полёт или вообще отказаться от него, если узнает, и потому взяла на себя ответственность и запретила связываться с Нам Еном. Она отпустила его. Она сделала выбор. И теперь он мёртв — из-за неё.

Элизабет испытывала скорбь, печаль и бессильную злость. Она лежала, слушала, как бьётся сердце. Знала, что может успокоиться в любой момент, но не хотела этого. Она хотела страдать. Хотела переживать. Хотела мучиться. Просто потому, что она в этом городе. Просто потому, что это честно.

Элизабет поднялась с кровати, открыла шкаф и достала из кармана пиджака маленький контейнер для лекарств. Она зажала его в руке и зашла в ванную, где автоматически загорелся бледный свет. Пустила воду и замерла перед раковиной. Она открыла контейнер и высыпала на ладонь горсть таблеток. Она изучала их, словно видела впервые, внимательно рассматривала эти синие круглые таблетки: положить на язык и проглотить, запив водой.

Какое не сравнимое ни с чем блаженство опустится на неё, в какую эйфорию она уйдёт на целую вечность — вечность перед собственной смертью. Исчезнут все мысли, которые она боится подавить в себе, время перестанет существовать, Нам Ен оживёт, у них будут дети, и они все растворятся во Вселенной, почувствуют пульс Космоса, взглянут на Землю со стороны, отправятся в долгий путь… И тогда она умрёт, безболезненно, радостно, удовлетворённо…

Синие таблетки. Средство легко и приятно покончить с жизнью. Близость этих таблеток всегда успокаивала Элизабет, она всегда носила их с собой, не могла и шагу ступить без заветного ключа от двери небытия, двери свободы. Не могла… И не хотела. Обладая властью, деньгами и влиянием, выдающимся интеллектом и способностями, о которых двадцать лет назад никто на Земле и мечтать не мог, Элизабет не собиралась жить вечно. Ей нравилось думать, что она может уйти в момент, который выберет сама…

Неужели это он? Смерть Нам Ена, катастрофа «Зевса-Четыре», снова город Дели… Всё началось здесь, здесь всё и должно закончиться. Зачем ей жить без него? Зачем жить, если не ждать его возвращения? К чему ей «Голд Корпорейшн», к чему ей весь этот мир… Нет, это не примитивная любовь, управляемая гормонами и нейромедиаторами, им она умела отдавать приказы. Это не чувство, это знание. Это заданный вопрос: зачем ей жить, если в любой момент за ней может прийти Болезнь и съесть, как съела Ле Джиана? Зачем ей жить, если Нам Ен уже не вернётся, и мир, который она к его возвращению собиралась построить… он никогда не увидит.

Синие таблетки… Пурпурные таблетки… Элизабет с силой ударилась спиной о стенку ванной комнаты и сползла по ней вниз. Из золотистого крана хлестала вода, брызги падали на пол. Элизабет откинула голову и ощутила затылком стену. Кружилась голова, перед глазами сияли — ярче тысячи солнц — огоньки лампочек в потолке ванной комнаты. Не чувствуя рук, она смотрела на кулак, сжимавший таблетки, отстранённо, как на чужой. В кулаке были синие таблетки. Не пурпурные. Синие.

«Не пурпурные, — повторила она про себя, — и ты знаешь это. Они всего-навсего убьют тебя, они не вернут Пурпурного Человека в твою жизнь, он уже никогда не вернётся… А если вернётся, то пожалеет, пожалеет о каждой прожитой секунде, обо всём, что он с тобой сделал. Сделал в этом городе, где ты проделала путь от трущоб, воровства на рынках и голодной нищеты до роскошных офисов и частных самолётов, до любви Нам Ена… Значит ли этот путь для тебя что-нибудь, Элизабет? Если да, то тебе надо выкинуть эти таблетки, раз и навсегда забыть о них. Нам Ен не хотел бы, чтобы ты умерла. Он хотел оставить наследие, он хотел, чтобы ты думала о нём, чтобы ты продолжала делать этот мир лучше… Пусть не для него. Для других людей, таких, как он, как ты сама…»

Она молча плакала и билась головой о стену, после каждого удара ожидая, что почувствует на затылке тёплую кровь, стекающую на шею, образующую корку под волосами. Хотелось разорвать грудную клетку. Глядя расплывающимся взглядом на таблетки в дрожащей руке, она поднесла ладонь ко рту, раскрыла рот и замерла… Язык сам потянулся к таблеткам…

Вдруг она услышала шум воды — так ясно, будто бы кроме этого шума больше ничего и не существовало. «Какая я жалкая, — подумала Элизабет. — Распласталась на полу ванной комнаты, слушаю звук хлещущей воды, жадными глазами смотрю на эти синие… синие таблетки, мечтаю о самоубийстве и понимаю, что решимости у меня не хватит, что не могу просто так взять и уйти… А ведь… ОН был бы доволен, если бы я ушла. Пурпурный Человек, он был бы счастлив…»

Элизабет опустила руку с таблетками, но сжала кулак и не дала им рассыпаться. Вытерла слёзы, поднялась и подошла к унитазу. Открыла крышку, бросила таблетки в воду. Они не тонули, плавали в прозрачной воде. Элизабет нажала кнопку слива и не отпускала её, пока вода в унитазе не обновилась полностью, и таблетки не исчезли.

— Хватит, — сказала она себе, — довольно.

Все чувства сразу пришли в порядок, жар исчез, сердце восстановило нормальный ритм. Она закрыла глаза, а когда открыла, мыслям о суициде из-за погибшего среди звёзд Нам Ена уже не осталось места.

2 мая 2020 года. Бахавалнагар, Пенджаб

Алессандро Вита дышал ровно, стараясь не волноваться. Шёл первый час ночи, вертолёт с их отрядом летел над равниной, приближаясь к городу. В салоне было душно и пахло потом. Комбинезон удобно облегал тело и охлаждал, но шлем Алессандро пока держал в руках, и лицо парилось. Короткая густая борода вымокла, капли пота стекали из-под волос по вискам и по шее, но Алессандро терпел и не шевелился.

Остальные нервничали меньше, чем он. Для него это только второе настоящее боевое задание, где сопротивление не только возможно, но ожидаемо. В принципе, оно ожидаемо всегда (из этой предпосылки исходит командование), но в некоторых операциях перестрелка — это нарушение первоначального, «чистого» плана. А в этой операции, повторял про себя Алессандро, стрелять можно сразу на поражение. Значит, всё серьёзно. Очень серьёзно. Им разрешили стрелять, потому что лучше убить подонка, за которым идёт охота, чем дать ему ускользнуть. Выходит, этот подонок — важный террорист. Важный настолько, что нас не интересует информация, которую он может выдать под пытками, нас интересует только его голова.

Думая «нас», Алессандро имел в виду, конечно же, командование; но годы учёбы и тренировок не прошли даром. И командование, и простые солдаты, и бойцы элитных штурмовых спецподразделений, как он сам, — все были для Алессандро «мы», все были на стороне добра. А те, на кого через несколько минут он будет смотреть через тактический прицел, — зло, недостойное жить. Алессандро было двадцать семь лет, и он посмеивался, когда слышал, что таким, как он, «промыли мозги», «превратили в безвольные машины для убийства». Ведь это был его выбор, осознанный гражданский выбор, и никто не заставлял его надевать тёмно-синюю форму отряда спецназначения войск Европейского союза. Кто-то же должен это делать, чтобы трусливые тыловики-«правозащитники» могли и дальше чесать языком.

Один из спецназовцев напротив Алессандро сидел, откинув голову назад и закрыв глаза. К его ушам из нагрудного кармана тянулись два проводка. Указательным пальцем он отстукивал ритм по макушке шлема. Другой — тоже новичок, как и Алессандро — проверял экипировку. В задней части вертолёта болтали.

— Эй, Громила, — крикнул сосед Алессандро. — Что за дерьмо у тебя там играет?

— Моцарт, — отозвался тот, не открывая глаз.

— Кто?..

— Моцарт!

— Моцарт — дерьмо! — сказал первый. — Гендель лучше!

— Пошёл в жопу!

— Что скажешь, Сандро? — Он толкнул Алессандро плечом.

— Моцарт, — ответил Алессандро.

— Что?..

— Моцарт, я говорю!

Громила показал любителю Генделя средний палец:

— Отсоси у Вольфганга Амадея, сука.

— Как это ты постоянно делаешь?

— Три минуты! — крикнул командир, поднимаясь с места. — Готовность!

Алессандро вздохнул и надел шлем. Тускло освещённый салон вертолёта засиял в зелёном спектре, появились условные обозначения и крестик прицела. В ухе зазвучал механический голос: «Проверка канала. Канал номер 1, канал номер 2, канал номер 3. Все каналы функционируют нормально, канал номер 3 по умолчанию. До начала операции две минуты».

Остальные не спешили: Громила, например, сперва вытащил наушники и засунул в карман, проверил бронежилет, обойму в автомате, подсумки, пистолет и нож на бёдрах и только после этого водрузил на голову тёмно-синий шлем. Он нажал несколько кнопок на боковой панели шлема, регулируя визор. Алессандро последовал его примеру и тоже проверил своё оружие.

Сейчас начнётся, подумал он, чем скорее, тем лучше. Сердцебиение участилось, но Алессандро знал: как только они покинут вертолёт, он перестанет об этом думать. Адреналин уже бурлил в крови, и Алессандро знал, что он готов. Интересно, подумал он, каково будет вот так сидеть в вертолёте перед операций спустя много лет, если меня не убьют, буду ли я переживать каждый раз или есть какая-то черта, переступив которую я забуду о волнении?..

— Минута, ребята! — крикнул командир, и его слова продублировались в ушах каждого спецназовца. — Трахнем их!

— Сами трахнемся! — ответил ему кто-то, и раздался смех. Они поднялись со своих мест, зная, что вертолёт уже пролетел над рекой и пошёл на снижение. Алессандро поднял автомат, считывая обратный отсчёт с визора. Когда он в первый раз надел шлем, его безумно раздражал этот интерфейс, мешающий сосредоточиться, но теперь он привык и без него на тренировках чувствовал себя как без рук. «Ещё один недостаток системы, — подумал Алессандро, — воины слишком привыкают к технологиям».

Дверь вертолёта открылась, оттуда на спецназовцев дохнуло жаром. Высокая трава прижималась от ветра, который поднимали вертолёты, — Алессандро видел впереди ещё один вертолёт, уже достигший земли, и один сбоку, шедший с ними вровень. Они садились на пустыре перед городом, впереди был жилой квартал с двух — и трёхэтажными зданиями: в некоторых окнах горел свет, большинство домов были обнесены высокими заборами. Визор отметил путь отряда Алессандро: они должны двинуться на юг, прикрывая правый фланг высадившейся группировки. Затем им предстоит пересечь дорогу, пройти насквозь пять домов, соединиться на городском перекрёстке с отрядом «А», вместе развернуться и двинуться на север, к отряду «C». Они должны сыграть роль гончих в охоте, окружить район, где скрывается их цель.

Самое интересное, думал Алессандро, что нет чёткого распределения на выгонщиков и охотников — захватить или убить цель мог любой отряд, которому повезёт. «Мы не знаем, в какую сторону рванёт эта сука, поэтому, наудачу, она может попасться и нам».

Вертолёт опустился достаточно низко, таймер на визоре закончил отсчёт, и бойцы спрыгнули на землю. Подошвы приняли на себя удар приземления, и Алессандро легко устоял на ногах. Визор перестроился на ночной режим, и Алессандро увидел отряд «C», уже приземлившийся и направлявшийся на северо-восток. Отряд «А» высаживался слева от них. Алессандро посмотрел в тёмное небо и на фоне нескольких ярких звёзд заметил движение. Беспилотники — им не сказали, что они участвуют в операции, но так надёжнее. Стоит цели высунуться на открытую местность, её сразу засекут. Спецназу, подумал он, стоит сконцентрироваться на закрытых пространствах. Для тех, за кем они охотились, это означало смерть.

Выдвинулись. Короткими перебежками — по пустырю к дороге и домам за ней. Несколько деревьев перед дорогой затрудняли обзор, но визор уверял, что в окнах нет снайперов и путь чист. Алессандро поймал себя на мысли, что звук его шагов — самый громкий из всего, что он слышит. Гул вертолётов был мягким и сливался с шумами природы. Новая разработка оправдывает вложенные деньги, думал Алессандро, вместе со стелс-технологией эти вертолёты теперь почти невозможно обнаружить, их даже не слышно.

— Мы появляемся в ночи, словно призраки обрушиваемся на их головы, — пробормотал он, облизывая пересохшие губы. Их отряд добрался до деревьев и ждал замыкающих. Командир жестами разделил их на две группы: визор сообщал, что в доме напротив два человека; перед глазами отпечатались их тепловые силуэты. Один на первом этаже и один на втором. Первая группа должна обойти этот дом и двинуться в следующий, вторая — проникнуть внутрь и осмотреть его.

Алессандро отправился с первой группой. Они пересекли дорогу и прошли вдоль высокого забора. Алессандро прикрывал — он присел на одно колено, пока ребята перемещались за его спиной, и осмотрел близлежащие дома. Визор показывал тепловой след практически в каждом, но все тела, которые он видел, находились в горизонтальном положении.

Вдруг он услышал выстрелы. С северо-востока. Два одиночных выстрела, затем очередь. Тишина. Ещё очередь и одиночный выстрел. Где-то залаяли собаки. С северо-востока, значит, в бой вступил отряд «A». Алессандро встал и двинулся за своей группой. Ведущий показал на калитку в заборе у дома — они обступили её. Громила ударил ногой, она с грохотом распахнулась. Внутрь тут же вбежало несколько бойцов. Проходя мимо Громилы, Алессандро шепнул:

— Вольфганг Амадей тобой доволен!

— Ах ты сука! — хохотнул Громила.

Они вбежали во двор. Алессандро бросился к двери, которая оказалась открыта, несколько ребят уже были внутри. В доме — трое, и, судя по крикам, среди них точно есть женщина. Алессандро услышал ещё несколько выстрелов с северо-востока и одиночный выстрел в доме. Он оставил Громилу снаружи, а сам обошёл дом и, убедившись, что нет других выходов, взял на мушку вторую калитку, ведущую в следующий дворик.

— Я завалил фрика с автоматом, — прозвучало на частоте его отряда. — Тут ещё два ребёнка и всё.

— Женщины нет? — спросил Алессандро.

— Два подростка, — ответил тот.

— У нас тут тоже фрик с автоматом, но он сдался, — сказал ведущий второй группы. — Движемся к вам.

— Добро, — вклинился голос командира. — Сколько объектов в третьем?

— Один, — отозвался Алессандро. — Но там дальше что-то непонятное, какая то куча…

— Куча дерьма, что ли?

— Не знаю, — ответил Алессандро. — Это в подвале третьего.

— Иди проверь.

— Тогда захожу в третий.

— Первая группа, с ним.

— Иду прямо за тобой, — откликнулся Громила.

— Пошли! — Алессандро дождался Громилы и подошёл к калитке. Они сломали её и вошли во внутренний дворик. На северо-востоке продолжалась стрельба. В домах, расположенных вдоль маршрута отряда Алессандро, начали зажигаться огни. «У каждого из них может быть оружие, каждый из них может высунуться из окна и бросить в нас гранату, — повторял про себя Алессандро, — но в принципе это нам на руку. Чем бо́льшая поднимется шумиха, тем больше вероятность, что эта крыса, за которой идёт охота, психанёт и кинется куда-то сломя голову. А сети расставлены всюду».

Дверь в дом была заперта, но замок был слабый, и Алессандро вышиб её ногой. Зная, что на первом этаже никого нет, он сразу бросился к лестнице в подвал, пока Громила вёл отряд по лестнице наверх. Сверху раздались выстрелы: какой-то фрик успел схватиться за оружие. Истошно закричала женщина. Алессандро хорошо знал этот звук — он почти всегда сопровождал их операции в Пакистане: истошный вопль женщины и детский плач. Кричали не всегда от испуга, иногда кричали от ярости. А ярость — стадия, которую неизбежно проходит женщина в парандже, с поясом шахида бросаясь на врага. Сам Алессандро ни разу не видел ребёнка-подрывника, но знал, что и такое случалось. На брифингах им повторяли, что лучше выстрелить в голову маленькой бегущей на тебя фигурке и потом всю жизнь сожалеть об убийстве ребёнка, чем проявить слабость и потом собирать обгорелые части тела своего напарника.

Алессандро спустился по узким ступенькам: на потолке мерцала одинокая лампочка, так что визор вышел из ночного режима. Алессандро увидел просторный тёплый подвал, в дальний угол которого забились три ребёнка и несколько женщин. Они были закутаны в тёмные одежды, и Алессандро не сразу понял, сколько их. Сверху из протекавшей трубы капала вода, набираясь в лужу у другого угла — там стоял грубо сколоченный деревянный стол, на нём валялись грязные бинты, стояли кастрюля с водой, электрическая плита и ржавый чайник. Женщины смотрели на Алессандро, и он, не спуская с них дула автомата, внимательно оглядел комнату.

Бомб или оружия он не увидел, разве что… Женщины забивались в угол, но не кричали. Они зажимали рты детям, у которых были широко раскрытые, испуганные глаза.

— Поднимите платки! — сказал Алессандро по-английски. Нужно убедиться, что все они — действительно женщины. Нужно увидеть их лица. — Поднимите платки! Медленно! — повторил он на панджаби.

Он держал указательный палец на спусковом крючке и потихоньку выжимал свободный ход. Женщины пытались исполнить его указание — одна из них оторвала руку ото рта своего ребёнка, и тот завопил. Женщин было четыре, одна из них лежала прямо на полу, растопырив ноги. У неё на лице не было повязки, его искажала гримаса, она злобно смотрела на Алессандро, но молчала, стиснув зубы. Одна из женщин ударила кричащего ребёнка, и крик перешёл в плач, остальные дети молчали, женщины подняли платки.

Алессандро увидел утомлённые и некрасивые перепачканные лица. Они покорно смотрели на него. Вдруг у женщины, которая лежала на полу, вырвался стон, она затряслась, Алессандро перевёл на неё автомат и пригляделся. Она рожала. Это не гора одежды валялась на ней, это выпячивался её живот. Она еле сдерживалась, её тело дрожало, и одна из женщин крепко сжимала её руку. Роженица продолжала стонать. Женщины молчали, а Алессандро стоял, нацелив на них автомат.

— Что у тебя там за куча дерьма? — раздался в ухе голос командира.

— Трое детей и четыре женщины, одна из них рожает, — отозвался Алессандро.

Роженица вскрикнула, другая резко взглянула на неё и прижалась к стене. Роженица откинула голову назад и открыла рот, другая зажимала ей рот, и из-под её ладони стекала слюна. Ткань на растопыренных коленях роженицы натянулась, задралась, и в полутьме подвала этого перекошенного грязного дома, где дрожащий свет одинокой лампочки отражался в лужице, собравшейся между ног роженицы, Алессандро показалось, что он увидел склизкую и окровавленную головку ребёнка. Роженица тужилась, напрягшись всем телом, зубами кусая ладонь, сдерживая крики. Дети непонимающе смотрели и жались к матерям.

— Никакого дерьма там нет?

— Нет… — Алессандро запнулся. — Нет.

— Бросай тогда своих шлюх и бегом к группе! Что ты там завис?!

— Иду! — сказал Алессандро.

— Беги! — командир вдруг хохотнул. — Рожающих не видел? Не дай бог ещё увидишь!

— Бегу! — повторил за ним Алессандро. Он отступил назад к лестнице, не сводя прицела с женщин. Он боялся повернуться к ним спиной. Ещё несколько секунд простоял, направив на них автомат. Услышал слабый сладковатый запах, пробившийся сквозь пыль и вонь. Схватки у роженицы продолжались, но все женщины внимательно смотрели на него. Алессандро резко развернулся и взбежал по лестнице.

Визор вернулся в ночной режим, и на тактической карте Алессандро увидел, как далеко продвинулся его отряд, пока он в ступоре смотрел на ребёнка, появляющегося из расширенного влагалища той неопрятной и некрасивой женщины в подвале. Он вспомнил, зачем он здесь: идёт охота, и подонок, из-за которого погибали невинные люди, мерзкий террорист, который прикрывается такими вот несчастными женщинами, обвешивает маленьких и рождённых в таких помойках детей бомбами, отправляет их на смерть, — этот подонок ещё жив, но ненадолго, и Алессандро готов поклясться, что тварь уже чувствует приближение своего конца. Гончие несутся по его следу, и они не остановятся, пока не разорвут эту мразь на части, пока не оторвут ему голову и не поднесут хозяевам на блюдце. Очень скоро на их визорах появится красная отметка — первоочередная цель, и как только её местонахождение будет определено, шансов на спасение не останется. Это случится, так или иначе, но пока красной отметки на визоре нет, нужно бежать, как приказал командир, взять след по запаху страха, учуять слабость, рвануть туда, обнажив клыки…

Алессандро вернулся к выполнению задания, на время забыв про роженицу; но как только они добрались до подонка и, сперва прострелив ему колени, по приказу командования довершили дело очередью в голову, размозжив череп и аккуратно собрав в санитарный мешочек осколки, как только погрузились обратно в вертолёты и полетели обратно на базу, как только Громила включил в наушниках Вольфганга Амадея Моцарта и откинулся на стенку, закрыв глаза и отдавшись «Реквиему» (он всегда слушал его после, но никогда — до операции), Алессандро вспомнил женщину и её ребёнка.

2 мая 2020 года. Острова Блонд, Западно-Корейский залив

В тот же час, на расстоянии четырёх тысяч километров от восточных окраин Пакистана, где штурмовой отряд специального назначения войск Евросоюза выполнил свою задачу, погрузился в вертолёты и поднялся в воздух, Нам Туен услышал слова, вернувшие его к жизни.

— Вы свободны, — сказал ему начальник тюрьмы, упитанный коренастый человек с большими бухгалтерскими очками на круглом и рыхловатом лице. Нам Туен иногда думал, что это лицо, если встретить его в обычной жизни, на улице или в магазине, показалось бы добродушным и наивным, даже смешным, но здесь… в этих забавных очертаниях таилась угроза, а из-под очков выглядывали поросячьи глазки садиста.

— Спасибо, — ответил Нам Туен. Он сидел напротив начальника тюрьмы, отделённый от него широким столом из красного дуба. На столе перед начальником тюрьмы лежали какие-то документы. Их, видимо, привёз чиновник, стоявший возле окна и любовавшийся пейзажем. Нам Туен по костюму и по манере держаться определил, что этот чиновник из Китая, а не из Северной Кореи, что внушало одновременно и надежду, и страх. Иероглифы в документах вроде бы тоже китайские, Нам Туен их видел, но никак не мог сфокусировать зрение и прочитать, что именно написано. Глаза и раньше подводили его, а в последние три года из долгого десятилетия, проведённого здесь, в секретной тюрьме Китайской Народной Республики в Западно-Корейском заливе, на островах Блонд, в компании северокорейских надзирателей, он и вовсе стал терять зрение, переживая по ночам в душной темноте камеры, что вскоре ослепнет.

Но вот он сидит напротив начальника тюрьмы и сквозь распахнутые окна его кабинета видит безоблачное небо и яркое солнце, видит, как свет отражается на водной ряби, видит пикирующих за добычей чаек.

— Ваш адвокат прибыл вместе со мной. — Китайский чиновник развернулся к Нам Туену. — Он ждёт вас внизу, на корабле. С вас сняты все обвинения. Осталось решить несколько формальностей, и мы с вами тотчас же отправимся в Далянь.

— Спасибо, — повторил Нам Туен. Ничего не произошло. Внутри у него нарастала странная лёгкость, словно кандалы сняли не с рук и ног, а с души, но она осталась подвешенной… «Что угодно, — мечтал он, — только прочь отсюда. Что угодно, какие угодно условия, только прочь отсюда, прочь! Прочь от этих холодных стен и душных коридоров, от одиночных камер и решёток, от солёного морского ветра, от этих камней и далёких, исчезающих в тумане огней с дальних берегов… Я ждал так долго, что угодно, я сделаю всё что захотите, неужели наконец свершилось, только бы это была правда, только бы не обман, не сон…»

— Вот постановление о вашем освобождении и пересмотре дела. — Чиновник наклонился и подвинул одну из бумаг к Нам Туену. — Подписано председателем Фань Куанем. Посмотрите.

Нам Туен взял бумагу. Иероглифы расплывались перед глазами. Он напряг глаза, пытаясь разобрать хоть что-то. «Нам Туен… Дата рождения: 27.01.1982… Место рождения: Пекин… Осуждён: 2009 год… Согласно решению Верховного народного суда от 01.05.2020 признан невиновным и подлежит незамедлительному освобождению из-под стражи… Подпись: Председатель КНР Фань Куань»… Того единственного, что Нам Туен вынес из текста, было достаточно, чтобы опуститься лицом на стол и целовать бумагу.

Чиновник обошёл стол и указал в конец документа.

— Подпишите, пожалуйста, здесь. — Он протянул Нам Туену ручку. Пальцы Нам Туена тряслись, но он сумел сжать ручку и наклонить к бумаге. Он знал, что подпишет, что у него нет выхода — он не просто хочет это сделать, ему жизненно необходимо подписать эту бумагу, как можно скорее порвать со всем этим кошмаром, поглощавшим его последние десять лет… «Прочь отсюда! скорее, подписывай, чего ты ждёшь!! подпиши, разве не об этом ты молился и мечтал всё это время и все эти годы, разве не…»

Но Нам Туен сомневался. Он слишком хорошо знал их, всех тех, кто мучил его, весь мир, который пытался его уничтожить — не просто сломать духовно и физически, это им давно удалось, при первом же допросе, — нет, мир стремился растоптать его, вычеркнуть из жизни, и Нам Туен знал, что всё не может быть так просто. Он давно разучился верить в сказки, и трудно представить, какое усилие он приложил в ту минуту, сомкнув пальцы вокруг ручки и отведя её в сторону.

— Какие условия? — спросил Нам Туен, проглатывая и заталкивая поглубже мысль, что он подпишет бумагу в любом случае.

Начальник тюрьмы посмотрел на чиновника и удовлетворённо хмыкнул. «Сытая свинья».

— Никаких условий, — сказал чиновник. — Вы можете даже не подписывать, с юридической точки зрения вы всё равно свободны с этой минуты.

— Спасибо, — пробормотал Нам Туен. — Фань Куань… давно председатель?

— Второй месяц, — ответил начальник тюрьмы. — Ваша подпись — подтверждение, что вы ознакомлены с результатами пересмотра дела.

— Ясно. — Терять ему всё равно нечего. Нам Туен подписал бумагу и отодвинул документ. Он дышал ровно, солнце продолжало светить за окном, и вроде бы ничего не изменилось. Но изменилось всё.

— Спасибо, — поблагодарил его чиновник. Он взял бумагу и вложил её в свой портфель. Повисла пауза. Нам Туен старался не смотреть на начальника тюрьмы, который выглядел, как жирный хомяк. «Странно, — подумал Нам Туен, — ещё две минуты назад я бы никогда не сравнил его с хомяком — две минуты назад я был в его власти, я был фактически его собственностью, а сейчас… Кто он такой?»

— Могу я задать вопрос?

— Вы теперь можете всё, господин Нам, — ответил чиновник.

— Что… — Нам Туен затаил дыхание. Спрашивать было страшно, но правда всегда лучше… — Что с моей семьёй?

— Ваши дети учатся в Сан-Франциско. Ваша жена живёт с ними.

— С ними… всё хорошо?.. с ними всё в порядке?..

— В полном, — ответил чиновник. — Если захотите, можете позвонить им из Даляня… или они всё сами узнают. В утренних новостях.

— Им… сколько им сейчас?

— Вашему сыну пятнадцать лет, а дочери — двенадцать.

— Понятно, — протянул Нам Туен.

— Перед тем, как сесть на корабль… — Чиновник сделал паузу. — Я хотел бы кое-что прояснить.

«Так и думал! Конечно! Это всё обман! Всё не может быть так просто, я мог бы и догадаться, но я же уже подписал… Они обманули меня, чего ещё от них ждать, эти мрази в человеческих шкурах, и про детей наврали, боже мой, только бы они были не в их лапах, только бы они не повторили мою судьбу, только бы…»

— Вы понимаете меня? — спросил вдруг чиновник по-английски. Начальник тюрьмы удивлённо вскинул брови, и Нам Туен понял, что языка он не знает.

— Да, — сказал Нам Туен. У него вышел свистящий звук, он и не помнил, когда последний раз слышал английский, но надеялся, что какие-то слова остались в голове…

— У нас предложение к вам, — сказал чиновник. — Председатель просил лично проинформировать вас. Я подчёркиваю — это только предложение.

— Я понимаю.

— Председатель не хочет обманывать вас или начинать сотрудничество с взаимного недоверия.

Нам Туен промолчал.

— Председатель хочет, чтобы вы стали его особым советником.

— Особым советником? — переспросил Нам Туен.

— Видите ли, господин Нам… В правительстве… вернее, у председателя есть одна идея. Для её реализации, считает председатель, необходимы ваши знания, ваш интеллект и ваш прошлый опыт.

«Опыт! Он сказал “опыт”! Опыт умирания заживо, опыт невыносимый боли, опыт клинической смерти, опыт сна в собственных испражнениях, опыт постоянного страха и покорности, опыт невыразимой злости, опыт разочарования во всём!! Опыт! Он сказал “опыт”!»

— Пока вы были здесь, — продолжал чиновник, — многое изменилось. У вас есть все основания нам не доверять, но я занял должность заместителя министра внутренних дел только месяц назад, и, можете мне поверить, ни я, ни мои руководители не имеют отношения к тому, что с вами случилось. Поверьте, Нам Туен, грядут большие перемены, и мы бы хотели видеть вас с нами. Идея, о которой я говорил и которой озабочен председатель… она связана с корейским вопросом.

— У меня есть выбор? — спросил Нам Туен. «У меня нет выбора».

— У вас нет выбора, и вы сами это знаете. Но вы можете изменить точку зрения. Например, после личной встречи с председателем. Она состоится, как только вы прибудете в Пекин.

«Я им нужен, это очевидно. Я им нужен, но будь я проклят, если не вырвусь прочь отсюда, как угодно, какой угодно ценой, за что угодно! Прочь отсюда, скорее, прочь!! Прекрати с ним разговаривать, согласись скорее, ты уже делал так сотни раз, когда признавался в каких-то выдуманных преступлениях, не совершённых убийствах и терактах, только бы ослабить боль… Согласись с ним и убирайся уже к чёртовой матери из этого ада!.. Пойти на союз с кем угодно, помочь этим живодёрам, я бы помог даже тем, кто упрятал меня сюда, тем, кто ломал мне кости, тем, кто обливал меня мочой и душил, я прощу им всё, всё, что угодно, только бы выбраться отсюда, вернуться на волю!!»

— Конечно, я согласен. — Нам Туен выдавил из себя улыбку. Он не улыбался уже очень давно и подозревал, что выглядела эта улыбка не очень: страшноватый оскал на тощем и бледном лице с покорёженными зубами, заплывшими глазами и выступающими венами, с жиденькими седыми волосёнками, окружавшими залысину. Но чиновник верно расценил этот знак.

— Что ж, — сказал он по-китайски. — В таком случае пойдёмте.

Нам Туен встал. Он был низкого роста, сгорбленный, одна его нога была короче другой — следствие неправильно сросшихся костей после перелома. Неудобная мешковатая форма стесняла движения, и Нам Туен вдруг подумал, как прекрасно будет сжечь эту тюремную робу и надеть что-нибудь другое. Десять лет! Он не мог поверить. Десять лет он ждал, прекращал ждать, ждал снова, понимал бессмысленность надежды и всё равно надеялся, страдал и думал, что всё пропало, что скоро он умрёт…

Чиновник пожал руку начальнику тюрьмы и, подойдя к двери, раскрыл её перед Нам Туеном:

— Пойдёмте!

Нам Туен обернулся на начальника тюрьмы, на этого смешного и жестокого человечка в массивных очках и старом костюме, замучившего до смерти не один десяток людей.

Через час он уже стоял на корме скоростного катера, несущегося прочь от проклятых богом островов архипелага Блонд. Нам Туен кутался в плотный дождевик, накинув на голову капюшон: ветер продувал насквозь, но идти вниз, в каюту, ему не хотелось. Свобода не отпускала: он смотрел, как исчезает в тумане под крики чаек место, где он пробыл последние десять лет и куда уже никогда не вернётся. Крошечный участок суши посреди морской пены, населённый особо опасными для государства преступниками. Каждый из них считается пропавшим без вести или погибшим. Ни у кого нет шансов оттуда выйти. К телам умерших привязывают груз и сбрасывают с пристани: даже уйдя в мир иной, нельзя выбраться из кругов этого ада, нельзя покинуть острова Блонд. Но ему удалось. Ему единственному удалось. Нам Туен не знал, что ждёт его сегодня вечером, и не желал этого знать. Он выбрался с островов Блонд, покинул проклятую тюрьму и теперь сможет вернуться к жизни. Только этого он хотел, только об этом он мечтал. Не о мести. Только о том, чтобы вернуться. Вернуться в мир.

Он оторвал окоченевшие руки от холодных поручней и, покачиваясь, вернулся по мокрой палубе в каюту.