Банька по-белому. Взрослые вопросы о лихих 1990

Денис Терентьев, 2020

Представлять Россию 1990-х Содомом несправедливо. Наша братва была не страшнее американских гангстеров «ревущих» 1920-х, а постсоветские серийные убийцы – нисколько не ужаснее советских. Чечня – это меньшее из зол, если сравнивать ее с гражданской войной в Колумбии. Широкие слои тяжело усваивали, что быть состоятельным – нормально, а Россия еще никогда не была страной настолько равных возможностей. Значительная часть россиян оказалась вполне инициативной и отлично обходилась без повсеместного вмешательства государства в свои дела. Никто не мучился вопросом: «Если не Ельцин, то кто?». Западные институты неплохо приживались в измученной марксизмом-ленинизмом стране, а особый путь был нужен ей как ежу футболка. Почему же потом все изменилось?

Предисловие

Не существует ни одного, ни десяти важнейших событий, превративших СССР в Россию–2020. Эта великая трансформация происходила по капле, и бессмысленно спорить, какая именно капля переполнила стакан или окончательно поменяла цвет булькающей в нем жидкости. Но вчитаться в постсоветскую историю интересно ради возможности нового понимания. Как говорил Мамардашвили, событие можно считать завершенным, когда из него извлечен смысл и вероятность его повторения исключена. Значительная доля россиян в 2020 г. тоскует по Сталину? Значит, сталинская эпоха не завершена.

О 1990–х написано много воспоминаний, а блестящий Леонид Парфенов собрал в своем проекте «Намедни» явления эпохи от малиновых пиджаков до гаражей–ракушек, один просмотр которых способен погрузить в светлые ностальгические чувства. Мне же интересны истории, в которых проявилось новое состояние общества и на которые еще недавно можно было ожидать совсем иную реакцию. Как сказал бы психолог, паттерны поведения в этих историях отличались от привычных, формируя новые рефлекторные дуги нации. Как известно, посеешь мысль — пожнешь поступок, посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Разумеется, наши поступки меняют жизнь вокруг не только в День выборов, когда в бюллетене отмечается имя. Страна становилась чуть другой, когда каждый из нас выбирал свое отношение к Марии Арбатовой, Александру Баркашову или Евгению Ройзману.

Конечно, выделить из тысяч медийных историй те, что стали мазками на портрете новой России, — задача сколь субъективная, столь и дерзкая. Тем более на первых полосах газет плотно закрепились скандалы, катастрофы, интриги и расследования, хронологическое изложение которых в книге может вызвать у читателя передозировку. Но есть и приз: найти в пыльных подшивках вдохновляющие истории и самобытных героев — значит доказать, что 1990–е были не только «лихими», но и свободными и героическими. И объяснить, почему обретенное в их атмосфере самоуважение многим дороже сытости и стабильных цен.

Я окончательно решился написать эту книгу, когда все перепроверил и убедился, что Ельцин, передавая власть Путину 31 декабря 1999 г., не говорил: «Я устал, я ухожу». Я смотрел прощальную речь старика в прямом эфире, мне было тогда 25 лет, я был еще трезв и уверен, что слышал фразу собственными ушами. И я такой не один: сколько мемов, сколько шуток потом летало на эту тему — вроде «Я устал, я мухожук»! Налицо типичный «эффект Манделы», при котором у большого числа людей совпадают ложные воспоминания. Миллионы во всем мире уверены, что Нельсона Манделу замучили в тюрьме белые расисты, и даже помнят сообщения на эту тему в газетах.

Я тоже готов положить палец под отрез, что в перестроечные годы держал в руках журнал «Мурзилка», который выписывали младшему брату моего друга, и с восхищением читал одноклассникам двусмысленные загадки: «Мы ребята удалые, ищем щели половые» (тараканы), «Тихо сзади подошел, ловко вставил и пошел» (тапки). Однажды я поспорил с человеком, который утверждал, что это байка. В Интернете не нашлось ни ссылок на конкретный номер журнала, ни скана страниц. Я не сдался и несколько вечеров шокировал невозмутимых библиотекарей, часами отсматривая подшивки «Мурзилки». Спор я проиграл, хотя и сегодня уверен, что с ума не сошел.

Если в 1990–е гг. остановить на улице россиянина любого пола, возраста и достатка вопросом «Кто во всем виноват?», можно не сомневаться, что он уверено гаркнет: «Чубайс». И на лицо его ляжет тень угрюмой мстительности. Считается, что Анатолий Чубайс «натянул на ваучер» всю страну. Но автором идеи ваучерной приватизации, как пишут посвященные, был экономист Виталий Найшуль, а Чубайс лишь настоял сделать чек не именным, а безымянным — для удобства хождения на рынке. Конечно, дерзкий рыжий вице–премьер сам нарвался заявлением, будто на ваучер можно будет купить две «Волги». Но из этого не следует, что он в ответе за всю накипь эпохи: наркоманию, падение рождаемости и гангстерские войны. Но человеческая память хитра и избирательна. Ведь кто сегодня помнит фамилию Найшуль?

Аналогично Путин в 1999–м не призывал догнать Португалию по размеру ВВП. У Гайдара не было не то что виллы в Италии — даже подозрений на эту тему никто предметно не озвучивал. Просто наше желание обвинить кого–то в гиперинфляции 1992 г. подсказывало найти «крайнего» — а значит, и ворованная вилла у министра-капиталиста «по штату» обязана быть. На самом деле уверенность, что мы хорошо помним все, произошедшее на нашем веку, смехотворна. Откуда я знаю? Оттуда, что сам постоянно нахожу доказательства того, что в действительности все происходило не так, как на самом деле.

С тех пор, как распад СССР предписано считать крупнейшей геополитической катастрофой, его причины тоже обязаны быть геополитическими: происки мировой закулисы, подрывная работа Горбачева, либеральные экономисты, сионисты, сепаратисты, экстремисты. Брежневский застой в школах, наоборот, характеризуют как время расцвета державы: много строили блочных многоэтажек, сдали в эксплуатацию БАМ, а батон хлеба стоил 5 копеек. Но это картинка классической мелодрамы, в которой не сразу выясняется, что оба супруга имеют связь на стороне. Советский Союз тоже вел двойную жизнь, которая не могла не выйти наружу, разрушив семью. Но мы этого то ли не заметили, то ли успели подзабыть.

Из 2020 г. нам может показаться, что общество начало превращаться из идеологизированного в потребительское в 1980–е годы. И государству пришлось отпустить вожжи, разрешить кооперативы и торговлю на рынках. Однако в реальности как раз в 1986 г. началась борьба с нетрудовыми доходами: в условиях продовольственного дефицита запретили обогреватели в парниках и ограничили размер теплиц. За нарушения их даже сносили бульдозерами — так власть урезонивала частных огородников, неприлично разбогатевших за предыдущие 20 лет без всяких лицензий и налогов.

В Суздале, например, произошел апгрейд местного дореволюционного промысла — выращивания огурцов. Уже не требовалось строить громоздкие деревянные парники с остекленными рамами, им на смену пришли легкие проволочные конструкции, обтянутые полиэтиленовой пленкой. Появились частные «жигули» и «москвичи», бензин стоил копейки, развитая сеть дорог приводила суздалян на колхозные рынки Владимира, Иванова, Костромы, Ярославля и всего Подмосковья. Даже скромный огород в шесть соток приносил по 2,5–3 тыс. рублей чистого дохода за сезон, а у людей и по 30 соток под парниками прело. К концу 1970-х Суздаль чем–то походил на американский Средний Запад: перед каждым домом машина, лужайка, кресло–качалка.

Когда в 1987 г. разрешили кооперативы, рынки уже на следующий день оказались завалены джинсами–варенками, штанами–бананами, лосинами, пуховиками–дутиками и снегоступами кустарного производства. Хотя открытие фабрики — дело хлопотное и долгосрочное, одни бумаги по полгода собирать. Однако сотни производств давно полулегально работали «налево», «в третью смену».

При средней зарплате в 180 рублей советскому человеку было бы непросто купить автомобиль «жигули» за 9 тысяч. Однако на них записывались в очередь — народ еще и доплачивал, чтобы получить «красавицу» побыстрее, потому что у половины страны имелись «нетрудовые доходы», «халтуры» или «шабашки». И это без учета банального воровства через метровые дыры в заборах. Мне рассказывали, как в 1970–е народ по ночам на катерах подплывал к ленинградскому пивзаводу «Красная Бавария» с канистрами и собственными вентилями, чтобы слить пивко из чанов, пока храпели подпившие сторожа.

Моряк загранзаплыва считался не просто выгодным женихом, привозившим на продажу свитерок и пару пластинок. Многие были самыми настоящими контрабандистами, таскавшими товар мелким оптом и под заказ. Один мой знакомый механик брал коробку импортных сигарет, красил ее в защитный цвет, писал красной краской «Распределительный бак» и вешал в машинном отделении. И его ни разу за 15 лет не поймали. Фирменные пластинки с западной рок–музыкой стоили 60–70 рублей. В юности я побывал в гостях у дилера и лично видел длиннющие полки от стенки до стенки, заполненные винилом в три ряда.

Все эти персонажи мало похожи на отдельных рвачей и спекулянтов в мире строителей социализма. Скорее наоборот: в потребительском обществе сохранялись отдельные бессребреники, которые на вопрос о плате за выполненную работу краснели: «Ну, сколько дадите».

Да что я рассказываю: это все есть в наших любимых советских фильмах. Герой Леонида Куравлева в фильме «Афоня» — сантехник новой волны. В «Калине красной», «Вокзале для двоих» и «Бриллиантовой руке», пусть и сатирически, показан деловой народ, который готов и к разврату, и к переходу в капитализм. Потребительская психология уже всерьез проступает в рязановском «Гараже», а с виду легкомысленный «Служебный роман», где на работу ходят, чтобы высиживать зарплату, флиртовать и спекулировать ширпотребом, исподволь показывает несоответствие экономической системы и устремлений людей.

В 1980–е даже ЦК партии закрывает глаза на отсутствие какой–либо идеологической основы у героев самого популярного актера десятилетия — Олега Янковского. По–новому обыгранная тема лишнего 40–летнего человека, который готов летать, а вынужден просиживать джинсы в КБ, вызывает повальный зрительский интерес. А кассовые сборы — уже не пустой звук, хозрасчет плотно пришел в кино уже в 1970-е годы. Фильмы про молодых «Пацаны» и «Чучело» — где там строители социализма?

Люди постарше помнят, как загремели в 1980–е гг. коррупционные дела: «Гастроном №1» Главмосторга, «хлопковое дело». Полетели с высоких постов Щелоков, Медунов, Рашидов, а из уст храбрых следователей Гдляна и Иванова страна узнала, что в братских республиках Средней Азии во главе райкомов стоят классические басмачи, использующие рабский труд и подносящие начальству бюсты из чистого золота. Но даже те из нас, кто не забыл лица Гдляна и Иванова, вряд ли помнят их главнейший акцент: мафиозная структура существовала всегда: в 1970–е, 1960–е и даже 1950–е годы. Равно как прецедент «Гастронома №1» не имеет никакого отношения к перестройке, система сложилась за много лет до. По не менее громкому делу фирмы «Океан» бригада следователей КГБ начала работу в 1978 году.

Можно по привычке развести конспирологию: мол, «вражеские голоса» развратили перестроечную молодежь. Но «Голос Америки» и «Радио Свобода» фиксировали наибольшую аудиторию в 1970–е гг. — в период разрядки, когда радиостанции не глушили. Из «голосов» советские граждане узнали о смерти Высоцкого, который вроде бы в насмешку пел: «Вот дантист–надомник Рудик, у него приемник «Грюндиг». А сам походил на этого Рудика, когда давал в день по три нелегальных концерта, на которые с почтением ходили идейные противники из номенклатуры. Двойная жизнь целой страны.

Высоцкий очень гордился песней «Банька по–белому», называл ее лучшей из своих. А Юз Алешковский заметил про образ бани, что «не может не пронзить сердце нормального, я не случайно повторяю это слово, человека страсть очищения от скверны советской жизни, от въевшейся в кровь лжи, страсть возрождения достойных человека норм существования». И хотя писана «Банька» в 1968–м по мотивам хрущевской оттепели, ее аллегории и метафизический смысл вполне годятся для 1990–х: именно в тесном пространстве, лишенном икон и окон, открытом для страстей и искушений, человек особенно беззащитен и уязвим. Именно в бане стремятся избавиться от «тумана холодного прошлого». Иногда так похоже, что размежевание наконец состоялось, а потом как рефрен постсоветского десятилетия: «Протопи — не топи…». То англосаксонского права хочется, то царя с бородой.

1990–е гг. называют «лихими»: дескать, вся атмосфера была пропитана рэкетом оперившихся кооперативов. Расскажите это жителям Казани, где с 1976 г. по улицам устраивала пробеги группировка «Тяп–Ляп», забивая всех встречных. 31 августа 1978 г. толпа «тяпляповцев», вооруженных обрезами и металлическими прутьями, прошлись по Новотатарской слободе, оставляя за собой искалеченных людей, выбитые стекла и подожженные машины. Итог пробега — двое убитых и несколько десятков раненых, которые уверенно заявляли милиции, что не имеют претензий к бандитам. И дело тут не только в «казанском феномене»: молодежь закаляла друг друга велосипедными цепями и в Ижевске, и в Воронеже.

«Эффект Манделы» подсказывает, что и проституцию привела за руку перестройка. Однако Владимир Кунин написал свою культовую повесть «Интердевочка» за несколько лет до ее старта. Согласно опросу, проведенному в 1987 г. «Литературной газетой» среди столичной молодежи, респонденты поставили проституцию на десятое место среди самых престижных видов деятельности в стране. Каждый десятый мужчина считал секс за деньги обычным способом продажи труда. При партийных организациях существовали отделы, укомплектованные фактическими проститутками, получавшими фиксированную зарплату за обслуживание различных делегаций и важных персон. Шахтеры, вахтовики, моряки, дальнобойщики передавали друг другу заветные номера телефонов, по которым стоит позвонить, оказавшись в Москве, Ленинграде или Сочи. Каждый командировочный знал, что можно о многом договориться с таксистом или банщиком, а если совсем туго — пойти на вокзал.

Похоже, в этой части традиции тоже нарабатывались десятилетиями: по данным опросов 1923 г., 61% заводских рабочих Ленинграда пользовались услугами проституток. Нам с высоты лет может показаться, что путаны — это преимущественно приезжие студентки или официантки, которым нечем платить за жилье. Ничего подобного: исследователи советских времен отмечают, что среди проституток почти не было крестьянок — земля кормила лучше театров и библиотек.

«Братских народов союз вековой» тоже оказался частью двойной жизни империи. Как только центр ослаб, с окраин потянулись миллионы беженцев. Азербайджанцы убивали армян, абхазы — грузин, а «русские братья» оказались лишними практически во всех национальных республиках. В Таджикистане в 1989 г. проживало около 400 тыс. русских, к 2000 г. осталось 68 тысяч. В Узбекистане головы «колонизаторов» выставляли на рынке напоказ. «Не покупай квартиру у Маши, все равно будет наша» — писалось на заборах по всему бывшему Союзу. А в Москве постеснялись даже создать министерство по делам беженцев, как сделали в Уганде или Индии, а религиозные лидеры не торопились возглавить общенациональный сбор средств. В великой России беженцы не получали ни жилья, ни подъемных, ни помощи в трудоустройстве — в лучшем случае давали землю в чистом поле и помогали собрать на них ветхие домики.

В Прибалтике обошлось без погромов, но оказалось, что Литва, Латвия и Эстония ментально никогда и не были советскими. У партийных и демократических лидеров практически не имелось противоречий: и те, и другие старались сохранить национальную идентичность и вернуться в Европу к рыночной экономике. А партбилет был атрибутом двойной жизни, пропуском на руководящие должности. Москвичи и ленинградцы так и воспринимали Прибалтику в застойные годы: «наша Европа» с модными барами, средневековыми улочками и фестивалем в Юрмале.

В свете этого бэкграунда трудно рассматривать распад Союза и катаклизмы 1990–х как блажь Горбачева и Ельцина, по собственному самодурству опустивших страну в пучину реформ. Как «эффект Манделы» нашептывает нам, будто СССР был братской семьей народов — грозных, воспитанных и чуждых наживе, — так и неспешное течение жизни в застойные годы выстилает морок, будто так могло продолжаться вечно.

На самом деле советская модель экономики с НИИ из «Служебного романа» обанкротилась уже к середине 1960-х. Старт косыгинской реформы в 1965 г. был попыткой вдохнуть новую жизнь в хозяйство или, возможно, вернуться в НЭП. «Щекинский эксперимент» с гибкими зарплатами и другие находки команды Косыгина впоследствии легли в основу китайских реформ при Дэн Сяопине. А в СССР модернизацию свернули, поскольку появился другой путь наполнения казны: в 1969–м пустили в эксплуатацию крупнейшее в мире Самотлорское нефтяное месторождение. А в 1970–е гг. цены на нефть выросли в несколько раз и появилась возможность содержать сателлитов и поддерживать стабильные цены, не порождая независимый бизнес и ни с кем не делясь властью. Хотя тюменские нефтяники поди гордились своим вкладом в закрома родины, на деле поддерживая на плаву неэффективную экономическую систему, которая начала кашлять, искрить и вибрировать после падения нефтяных цен в 1980–е.

Номенклатура пыталась выправить экономику, заливая прорву денег в механизацию совхозов, промышленное строительство и закупку японских станков. Словно по Салтыкову–Щедрину «ищут путей, чтобы превратить убыточное хозяйство в доходное, не меняя оного». Трагедия 1990–х не в том, что ранее Горбачев выпустил джинна перемен, а в том, что он увлекся гласностью и упустил время для решительных шагов в экономике.

В 1987 г. треть бюджета улетала на поддержание цен на продовольствие, в пачке масла было 72% дотаций. Горбачев, при всей его демократичности, не рискнул пойти на либерализацию цен даже к концу 1989 г., когда в относительно свободной продаже находилось лишь 11% товаров народного потребления. А телевизоры, утюги и даже бритвенные лезвия нужно было «доставать». При этом не слишком изменилась практика «братской помощи» странам соцлагеря, которая воспринималась ими просто как плата за лояльность. Правитель нефтедобывающей Румынии Николае Чаушеску незадолго до свержения упрекал СССР: почему, мол, Бухарест получает всего 5–6 млн т советской сырой нефти, а соседние страны в 2–3 раза больше?

В результате настоящие рыночные реформы стартовали только через 6 лет после объявления перестройки, когда уже ни о какой «бархатной революции» не могло идти речи. Страну буквально накрыло волной перемен и потащило по 1990–м гг., словно ребенка по каменистому дну. Неудивительно, что у него остались шрамы, которые еще долго будут тянуть назад — к директивным ценам, дефицитным продуктам и карательной психиатрии.

Вчитываясь в библиотеке в газетные новости начала 1990–х, я легко восстанавливаю в памяти ощущение бардака там, где еще недавно все было прямо, перпендикулярно и окрашено. На улице Гастелло в Москве в начале моста двое суток лежит труп лошади, который уже начал разлагаться. 4–х летняя кобыла Майя катала детишек у Филатовской больницы, пока ее не убило током от упавшего провода. Москва практически осталась без мяса. Из–за нехватки средств в день приходит 1,5 тыс. тонн — капля в море. Мэру Лужкову поют осанну — выбил у премьера Черномырдина для Москвы 32 млрд рублей кредитов на закупку продовольствия.

А как самим зарабатывать? Официально доступны стрельбы из танка НИИ «Геодезия» под Красноармейском: 500 долларов за выстрел. Правительство Москвы решило с 1 января 1994 г. брать по 1 доллару с иностранных граждан за день пребывания в столице. Старики смогли завещать квартиру городу и получить ренту, чтобы выжить: 3 МРОТ за 1 — комнатную квартиру. «Меняю ребенка на 3–комнатную квартиру» — объявление в челябинской газете «Тумба». А в Кемерово милиция наложила штрафа на руководство местного института культуры, на территории которого профессура вырыла личные погреба для хранения продуктов. Ректор объясняет: при зарплате в 1,5 тыс. рублей без запасов овощей научной элите вообще хана. Штраф снизили в 10 раз — до 38 тыс. рублей. А в Петербурге Комитет по труду и занятости организовал ярмарку ваканский, на которой предлагал поехать на уборку апельсинов в Грецию.

Моряки Черноморского флота в Севастополе теряли около половины зарплаты при переводе денег с рублей в карбованцы. Из российского банка средства перегоняли в украинский, а на руки моряку выходило 15 карбованцев за рубль, хотя официальный курс — 25. И никто не мог внятно объяснить, как это происходило. При этом в апреле 1993 г. Центральный аппарат Минобороны пополнился на 80 с лишним генералов, а в мае Ельцин повысил в звании сразу 150 полковников. При СССР была негласная квота 100 генералов в год: 40 — к 9 Мая, 40 — к 7 Ноября, 20 — к 23 Февраля.

Пару лет спустя во время записи программы «Мы» с Владимиром Познером женщина из гостей попыталась вручить министру обороны Павлу Грачеву голову своего сына, погибшего в Чечне, которую она принесла в студию в обувной коробке, — хорошо хоть был не прямой эфир. С началом войны на Кавказе у курсантов военных училищ начались повальные эпидемии психических заболеваний: все косят, не желая 5 лет служить по контракту. Их обязуют подписать договор перед защитой диплома, но курсанты оказываются хитрее: у трети курсантов Ленинградского училища связи сразу после выпуска диагностируют шизофрению.

Женщина заплатила 2 млн за косметическую операцию в Центре лазерной косметологии в Хамовниках, после чего у нее перестали закрываться глаза. Чудо–бальзам Биттнера, щедро рекламируемый по телевизору, оказался обычным бухлом, внесенным в перечень лекарственных препаратов с грубыми нарушениями.

В Москве маются 14 пациентов с давно забытой холерой, поскольку власти не могут обуздать торговлю продуктами с рук. В деревне Тарасово Павлово–Посадского района образуется 11 трупов с одной бутылки самопального спиртного. Экспертиза обнаруживает в ней массу компонентов, среди которых нет ни этилового, ни метилового спиртов. В Щелково и Пушкино две школьные учительницы избиты и ограблены прямо в классе средь бела дня, но нападавшие, вырывавшие из ушей сережки, не похожи по приметам — просто таких разбойников много.

Бороться со всем этим беспределом призывают в кинотеатре «Новороссийск» на презентации газеты «Черная сотня», возглавляемой редактором по фамилии Штильмарк. Горячие головы предлагают спасать Россию, нападая на сектантов и уничтожая их литературу. Казачий атаман Вячеслав Денин призвал собраться с нагайками у одного из московских храмов, чтобы изгнать из него последователей православного экумениста Александра Меня, зарубленного топором еще в 1990–м. В это же время около 3 тыс. нижегородцев приняли крещение в Волге под руководством американского пастора Джона Картера, духовного лидера адвентистов седьмого дня.

Из светлых мгновений: в Воркуте состоялся вечер инфернальной матерной лексики. Юрист из Подольска Алексей Лукьянчиков дает интервью, как катается по Италии на велосипеде, — для публики это немыслимое предприятие, а Лукьянчиков — как Копперфильд: «Что, вот так прямо по Тоскане? На велике?» Женщина отдала в Российский фонд милосердия старую одежду: оказалось, в дырявых отцовских брюках ее мама хранила все драгоценности и деньги. Вернули даже то, чего не было в составленной ими описи.

Газетные объявления предлагали обменять унитаз на приставку Dendy. Или вот Белгород осчастливил своим посещением «чудотворец, человек–легенда Игорь Вселенский», который «суггестивным воздействием и травами лечит более 700 заболеваний»: за 14 часов — бесплодие, за 16 часов — ожирение, за 18 часов — кожные и нервные заболевания. Малое предприятие «Скиталец» тем временем приглашает к сотрудничеству «инициативных дам и господ в организации производства, коммерции, услуг с выездом». Или вот так: «Просьба к тому, кто «приделал ноги» брюкам от спортивного костюма в коммерческом отделе Дома торговли, забрать и олимпийку. Верх без низа хуже смотрится».

Я ни в коем случае не хочу привести воспоминания людей о 1990–х к некоему общему знаменателю. Это невозможно: одни будут вспоминать, как продавали у метро люстру, чтобы выжить, а другие — как весело бухали с пляшущими на столах девицами. У кого–то отложились голодуха и задержки зарплаты. А кому–то все нипочем: поколымил на машине пару вечеров — заработал на целую неделю. Для одних перевод института на самоокупаемость стал катастрофой, ибо кому теперь нужна его карельская лингвистика. А для других самостоятельность стала манной небесной — только руку протяни и греби деньги лопатой. Но даже те, кто за открывшиеся социальные лифты готов простить все остальное (голодали, следовательно, только глупые и ленивые), получают контраргумент: ну купил ты себе «мерседес» — в нем же тебя и взорвали.

Как я рассказывал в книге «Молоко без коровы. Как устроена Россия», в 1989 г. социолог Юрий Левада сформулировал тезис, что СССР разваливается по мере ухода поколений 1920–1940–х годов рождения, для которых в понятие «советский» вкладывались смыслы «новый», «передовой», «независимый», «морально устойчивый». А молодежь застойных десятилетий была уже прозападно ориентированной. Но замеры 1994 г. показали, что советский человек никуда не исчез. Не особо понимая происходящую со страной трансформацию, народ питался надеждой, что у нас скоро станет «как на Западе». К гиперинфляции, безработице и задержкам зарплат подавляющее большинство россиян оказалось не готово, а появление класса крупных собственников они восприняли как несправедливость и «воровство у народа». Недовольство «шоковыми реформами» привело на митинги коммунистов казаков и монархистов, а иконы соседствовали с портретами Сталина и Николая II. В состоянии фрустрации тоска по империи оказалась сильнее, чем желание жить «как на Западе». Но замерять все эти настроения посредством социологических опросов, все равно что брать интервью у больного ангиной с температурой за 40. Через пару дней жар спадет, и человек заговорит совсем иначе. Изменение ценностей надо изучать на менее заметных вещах. Как раз на тех, что наполняют эту книгу.

В начале 2000–х молодой россиянин вдруг стал другим, хотя на дворе не наблюдалось значимых политических и социальных изменений. Не сразу заметный парадокс: фасад страны с танковыми парадами, возрождением пионерии и школьной формы все больше похож на СССР, а люди меняются необратимо. В поколении «миллениалов», родившихся в 1982–2000 гг., совсем не дают результата усилия властей по воспитанию милитаристского духа и настороженного отношения к Западу. По словам профессора Вадима Радаева из НИУ ВШЭ, «новые взрослые» почти не пьют алкоголя, не увлекаются религиями, зато вполне себе карьеристы. Причем большинство работает ради повышения благосостояния, а вовсе не для «реализации своих возможностей». Они хотят чувствовать себя комфортно во всех смыслах, и их трудно, как советских предшественников, развести на слово «надо». Зачем надо? Кому надо?

Конечно, среди родившихся в 1982–2000 гг. немало беспутных алкоголиков или набожных патриотов. Но честная социология лишь отслеживает влияния и тенденции, прогнозируя, каким будет наиболее распространенный городской тип. Получается, что неплохо начитанный, способный самостоятельно разобраться в проблеме, равнодушный к алкоголю, религии, пропаганде и авторитетам, центрированный на себе, своем здоровье и детях, неагрессивный, стремящийся к личному комфорту и счастью. Что он мало похож на советского человека, заметно без лупы.

Но власти почему–то снова не видят, что ключевые ценности изменились, и путают подлинные стремления человека с вредными привычками, от которых он хочет, но не может избавиться. Им кажется, что мы очень тоскуем по СССР и предлагают его апгрейд — с открытыми границами и разрешенным некрупным предпринимательством. Точно так же брежневские идеологи верили, что авторитаризм без голода и репрессий, но с отдельными квартирами и отпуском в Болгарии — предел мечтаний шестидесятников. И это снова может выйти боком всей стране.