Курляндский бес

Дарья Плещеева, 2015

1656 год. Не успела закончиться Тридцатилетняя война, как началась новая – «все против всех». Россия вводит войска на территорию Польши и одновременно сражается со Швецией. Курфюрст Бранденбургский, вассал польской короны, норовит перейти под покровительство шведского короля Карла и настаивает, чтобы так же поступил его родственник, герцог Курляндии Якоб Кеттлер. Но Кеттлер ведет переговоры о подданстве с Россией. Кардинал Франции Мазарини посылает в Курляндию двух разведчиц, переодетых монахинями-бегинками. Их задача – увлечь герцога Якоба и передать ему тайное послание кардинала. А царь Алексей Михайлович отправляет к герцогу делегацию, в том числе дьяка Посольского приказа Арсения Шумилова, с заданием: подготовить переговоры об аренде курляндских морских портов…

© Плещеева Д., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Глава первая

В маленькой келье Лирского бегинажа две молодые женщины играли в шахматы. Комната была так тесна, что они сидели на постелях, а доску положили на табурет, которого обе касались коленями.

Был ранний вечер, еще не то время, чтобы готовиться ко сну, однако женщины сидели в простых белых рубахах, стянутых у горла шнурком, с самой скромной оборочкой, и под этими рубахами фламандского полотна, разумеется, ничего не было. Босые ноги женщин стояли на прохладном плиточном полу, рядом с бархатными комнатными туфлями. Наслаждение свободой — свободой от тяжелых платьев с многослойными юбками, от стянутых корсажей, от тягостной обязанности обнажать и пудрить грудь, от узких туфель, от сложных причесок, от румян и белил — царило в келье, однако наслаждение было временным — женщины знали это и старались успеть побольше, дать душе и телу отдых впрок, поскольку неизвестно, когда и как завершится блаженство.

Одна из них была увлечена игрой и сердилась, что подруга невнимательна. Другая больше беспокоилась о своих распущенных влажных волосах, то и дело трогала их, взбивала, накручивала на палец.

— Я так не могу, — сказала любительница шахмат. — Вот же мой конь и ладья угрожают твоему королю, а ты куда смотришь?

— В окошко, милая.

Обе говорили по-французски.

— И что там хорошего, в окошке? Что такого, чего ты еще не разглядела за эти два месяца? Шах и мат!

— Поздравляю, Дениза.

— У нас тут одно развлечение — шахматы, а ты и им пренебрегаешь, — сердито упрекнула Дениза.

— Нет, отчего же? А музыка? Слышишь — и сейчас… я, кажется, помню этот мотет…

Струнные аккорды и пение доносились с канала. А запах цветущего шиповника — прямо из-под окна, где рос огромный куст, весь покрытый пышными цветами. Некоторые уже стали вянуть, но они, кажется, давали самый сильный аромат.

Дениза встала, затворила окно и даже задернула простые полотняные занавески.

— Зачем ты это сделала? — спросила ее подруга. — Думаешь, мне опасно глядеть на белый шиповник? За кого ты меня принимаешь, Дениза?

— Задай этот вопрос кому-нибудь другому, Анриэтта…

И точно — эти женщины достаточно знали друг друга, их дружбе исполнилось одиннадцать лет, и обе прекрасно помнили, как дружба началась, только совершенно не желали воскрешать в памяти прекрасный летний день. Это было бы слишком грустное воспоминание.

Дениза собрала шахматы в мешочек, а доску положила на подоконник.

— Хочешь, я схожу на кухню за ужином? — спросила она.

— Еще рано.

— Ничуть не рано, солнце уже за липой… как странно, Анриэтта, иметь часы и определять время по солнцу и колокольному звону!

— Мы попали туда, где минуты не имеют значения, да и часы, наверно, тоже. Это особенность маленьких городков — спешить некуда… Удивительно, что в Лире выстроили такой огромный бегинаж. Откуда бы тут взялось столько бегинок?

— Может, земля была дешевая? Дешевле, чем в Антверпене? Антверпенский бегинаж — в сущности, один сад за стеной, а в нем домики, а тут — город в городе. И ведь недалеко. Я думаю, пять лье.

— Город старух…

— Но тут нас никто не додумался искать. Два месяца! Сиди, не вставай.

— Должна же я когда-то начать ходить. Я уже почти не хромаю…

— А по лестнице еле всползаешь.

— Нет, наверх — еще ничего, трудно спускаться вниз. Словно кто-то дергает за веревку, натянутую внутри колена. Как ты думаешь, не случится беды, если мы съездим в Антверпен к доктору?

— Не знаю. Как ты собираешься объяснять чужому человеку пулю в своем колене? И можешь ли быть уверена в его молчании? Нам лучше бы добраться до Брюсселя, до господина Сент-Амана.

— А сколько лье до Брюсселя?

Дениза опустила глаза. Карта всей Европы хранилась у нее в голове — со множеством цифр и любопытных подробностей. Да и неудивительно — где только они не побывали вместе, эти связанные нерушимой дружбой ровесницы: худощавая, темноволосая Дениза, с сухим умным и смуглым лицом монахини-испанки, принявшей постриг по доброй воле, и пышная рыжеволосая красавица Анриэтта. Им было сейчас по двадцать семь — не юность, а вполне подходящий возраст для замужества, одна беда — Дениза уже была замужем, хотя супруга не видела очень давно, а ее подруга поклялась, что никогда и ни с кем не повенчается. На то имелись особые причины.

Анриэтта растирала правое колено, заглаживая пальцами шрам, как будто он от этого мог исчезнуть, и думала о том, что два месяца отдыха могут кончиться внезапно: ночной стук в окошко, письмо из Парижа, быстрые сборы, тряские неудобные экипажи, при необходимости — мужской костюм, а необходимость такая возникает довольно часто. Этот костюм более к лицу Денизе — она похожа на молодого человека из почтенного фламандского семейства, по меньшей мере в трех поколениях роднившегося с испанцами, которому обстоятельства помешали стать аббатом. Анриэтта чересчур пышна, ее лицо не по-мужски округло, однако в минуту, когда нужно вытаскивать из ножен клинок или же браться за пистолет, она действует быстрее и решительнее.

Всего два месяца отдыха… два скучных месяца, но и скука иногда бывает блаженством…

— Наверно, двенадцать лье или около того, — сказала Дениза. — Но от Лира, кажется, меньше. Лир — не совсем на брюссельской дороге, а в стороне. Давай рискнем. Об этом никто не узнает. Ночь пути туда, день у Сент-Амана, ночь пути обратно…

— Верхом?

— Я знаю, где достать лошадей и охрану.

— Я не выдержу — ночь в седле не для моего колена.

— Я попробую завтра узнать — может, туда собрался кто-то из местных жителей. Повернись…

Дениза взяла гребень и стала медленно расчесывать подсохшие волосы подруги. Это был ритуал — они каждый день дважды причесывали друг дружку, с утра и на ночь, только не закручивали мелких кудряшек на висках — в приюте бегинок красоваться было не перед нем.

— Хочу в Брюссель… — тихо сказала Анриэтта. — Я больше не могу сидеть в Лире. Эти двенадцать лье кажутся мне сейчас тысячей.

Странным образом Брюссель сам приблизился к ней, хотя она об этом еще не знала. Пока Дениза плела косу Анриэтте, в Лир въехал молодой человек на рыжем коне, который направлялся как раз ко двору бегинок, чтобы передать письмо, — других дел у него в этом городе не было. Разве что посмотреть сам город, о котором он слышал немало хорошего. Молодого человека сопровождал слуга почтенных лет на крепком соловом мерине.

Одеты они были почти одинаково — оба в черных широкополых шляпах без перьев, оба в плащах, сшитых на военный лад, что неудивительно: не так уж давно завершилась Тридцатилетняя война, которая до такой степени ввела в моду все солдатское, что и дамы высшего света стали носить мужские фетровые шляпы и колеты с разрезными рукавами, более всего похожие на мундиры. Коричневый плащ а-ля казак, принадлежавший молодому человеку, имел несметное количество пуговиц, около сотни, чтобы на разный лад соединять между собой его четыре лопасти; сейчас боковые, прикрывавшие рукава черного колета, были пристегнуты к спинке, как полагается всаднику в дороге. Бурый плащ слуги пуговиц имел поменьше, не каждой петле соответствовала пуговичка, да и галун с него был спорот. К тому же молодой человек носил высокие и узкие сапоги, явно вывезенные из Испании, а слуга — башмаки и кожаные гетры.

Когда они ехали по Желудевой улице к Воротам узников — старинным воротам, сохранившимся в городе лишь потому, что над ними, под ними и по обе стороны от них была маленькая тюрьма, — издали, с канала, донеслась музыка. Молодой человек улыбнулся — это было хорошим завершением путешествия. И две девушки, что шли ему навстречу с корзинками, две молоденькие кружевницы, спешившие из мастерской к ужину, невольно улыбнулись в ответ. Но он их не заметил — он уже ехал к воде, он уже гнался за мелодией. Слуга остался у ворот.

Канал заменял местным жителям променад — у многих, кто жил по его берегам, были свои маленькие пристани, свои лодки, а у прочих — просто каменные ступени к воде, на которых хозяин дома частенько усаживался с удочкой. Сейчас, вечером, к мосту медленно плыли две лодки, одна — с музыкантами, двумя скрипачами и двумя лютнистами, другая, побольше, — с семейством здешних горожан: почтенная мать в черном платье (а в Соединенных провинциях и черный цвет умели сделать роскошным), три юные дочки, один кавалер — жених, надо полагать, угощающий невесту прогулкой и музыкой.

Молодой человек смотрел сверху на эту милую картину и чувствовал, что счастье маленькой семьи и на него каким-то чудом распространяется. Или же получилось наоборот — он, сам того не зная, улыбкой своей создавал вокруг себя ощущение счастья на расстоянии в двадцать шагов, как цветущий куст шиповника держит вокруг себя на весу облако аромата.

Особенно чутко отзывались на улыбку встречные девушки — в ней было столько доверчивости, что в сердце тут же рождалась ответная. А о том, что молодой человек удивительно хорош собой, что его длинные, до плеч, и не завитые по случаю путешествия волосы — цвета темного меда, что тонкие усики выдают совсем юный возраст — не более двадцати, что чуть раскосые глаза — удивительной голубизны, девушки забывали, очарованные улыбкой, и потом, вспоминая незнакомца, даже не могли б толком описать его. Понимали только, что он — из дворян, из знатного рода — достаточно взглянуть на профиль, и к простой кружевнице вряд ли снизойдет. Сам он очень удивился бы, узнав такое о себе мнение.

Но домашний концерт на воде молодому человеку не показался сказочно прекрасным и задержать надолго не мог — он родился во Фландрии, жил и в Гааге, и в Антверпене, плавал по каналам Амстердама и Гента — и даже не представлял себе города, в котором не было бы великолепных набережных, а многие дома не вырастали бы прямо из воды. Он знал эти крошечные садики, дышавшие речной свежестью, и кусты, укоренившиеся в каменной кладке, пившие воду без посредничества матушки-земли. Колоннада, увитая неразличимым издали растением, и скамейки под огромными липами или дубами, и кованые перильца, и смыкавшиеся над неподвижной водой густо-зеленые кроны также были ему отлично знакомы. Поэтому он, не дослушав мотета, повернул коня к Воротам узников.

В нише над воротами стояла маленькая Богородица — молодой человек со слугой перекрестились и въехали в невысокую арку. Теперь до подворья бегинок, куда им следовало попасть, оставалось совсем немного.

Большие и причудливые каменные ворота по левую руку, увенчанные опять же Богородицей, стоящей в каменном портале, были распахнуты, и молодой человек увидел особенный мирок, тихий и немного суетливый. По улицам, довольно широким и прямым для старинного города, ходили женщины в черных одеждах и белых покрывалах, и каждая была занята делом — одна вела стайку маленьких девочек, другая несла на плече скатанный холст, третья толкала перед собой тачку, а в тачке — большие, увязанные в серую мешковину, тюки; четвертая вела под уздцы ослика; и это лишь те, кого молодой человек увидел в створе ворот.

Он спешился и обратился к старой бегинке-привратнице, сидевшей у колодца с шитьем:

— Добрый вечер, матушка. Не скажете ли, где келья «Бегство в Египет»?

— Ступай прямо и вон там поверни направо, на улицу Святой Маргариты, — был ответ. — И за часовней опять направо. На Старой Кладбищенской спросишь кого-нибудь. Благослови тебя Бог, сынок.

— Подожди меня, Ян, — сказал молодой человек, спешился, отдал поводья слуге и вошел в ворота.

Он знал кое-что о жизни в бегинажах — его родная тетка, овдовев, ушла в бегинки. Их подворья, некогда построенные по всей Европе, теперь можно было встретить главным образом в Соединенных провинциях, но уж зато — едва ли не в каждом городе. От монастырей они отличались не только уставом — женщины жили в маленьких домиках, собираясь вместе разве что в храме на ранней литургии, после чего занимались своими делами. Дел было много — в больших бегинажах обихаживали сирот и взрослых девиц, не имевших покровителей, содержали больницу и странноприимный дом, занимались ремеслами, и не только женскими — иная бегинка и сапоги стачать могла не хуже цехового мастера.

Поскольку бегинки не давали обета безбрачия, в любой миг могли покинуть келью и отправиться под венец, то появление красивого молодого человека никого не смутило.

Подворье бегинок состояло из длинных двухэтажных домов под красными черепичными крышами. Двери келий выходили на улицы, и на каждой висела маленькая черная табличка — келья «Иова», келья «Аполлинарии», келья «Давида». Обитательницы сменялись — названия, данные лет двести назад, сохранялись, что было очень удобно — не цифрами же их метить, в самом деле.

Гость отыскал «Бегство в Египет» и постучал в окошко.

Край занавески приподняла сухая смуглая рука, выглянуло лицо — почти испанское. Молодой человек запустил руку в поясной карман-фальдрикер, который, как и огромные воротники-фрезы, бог весть когда завезли сюда испанцы. Из фальдрикера он вынул письмо, запечатанное красным сургучом, и поднес его к стеклу, чтобы женщина разглядела печать. Знаки на ней были очень просты — три крошечные пентаграммы. Но женщине они сказали немало — она сразу приоткрыла окно.

— Там, за углом, дверь в садик. Ждите меня в садике, сударь, — велела она по-французски. И тут же край занавески упал, лицо скрылось.

Молодой человек отворил дверь и снова улыбнулся. Это было пространство меньше даже, чем кухня в хорошем гентском или антверпенском доме, шагов восьми в длину, шагов пяти в ширину. Среди разросшихся трав и кустов едва можно было найти дорожку, ведущую к двери.

У двери стояла короткая, на двоих, деревянная скамья, прямо над ней было крошечное окно, задернутое занавеской. Молодой человек уселся, откинулся назад и закрыл глаза. Он наслаждался запахами сада — там ведь был и жасминовый куст в углу, и розовый куст, и еще какой-то с лиловыми цветами, и высокие травы, по всей видимости целебные, иначе зачем бы их тут разводили?

Вышла смуглая бегинка — в черном платье, в белом, сколотом булавкой под узким подбородком, покрывале. Молодой человек встал и снял шляпу.

— Честь имею представиться — граф Эразмус ван Тенгберген, к вашим услугам, — сказал он по-французски. — Вы — госпожа Дениза или госпожа Анриэтта?

— Я Дениза, сударь.

— Я должен услышать еще слова.

— Извольте. Париж прекрасен. Прекрасен в пору цветения каштанов…

— Да, именно так.

— Прошу вас, — сказала Дениза и вздохнула — именно теперь они цвели и уже, наверно, отцветали.

Она села и взяла письмо — толщиной едва ли не в дюйм. Затем она указала графу на скамейку, он сел, стараясь соблюсти приличное расстояние. Вскрыв послание, Дениза увидела три конверта. На первом значилось: «Сестрам-бегинкам». Она быстро прочитала первые строки этого письма и усмехнулась.

— Так вот оно что, — сказала Дениза. — Нам пора собираться в дорогу. В Курляндском герцогстве мы еще не бывали…

— Да, сударыня. Я обещал сопровождать вас и вашу родственницу в плавании, а потом доставить в Митаву или в Гольдинген, смотря где окажется герцог.

— Курляндия — это далеко?

— На хорошем судне при попутном ветре — менее двух недель.

— Вы на службе?.. — Дениза не завершила фразы, поняв по лицу графа, что он не понял смысла вопроса.

— Я уговорился с его высочеством, что соберу для него книги и, когда библиотека будет готова, сам их привезу.

— А это поручение? — Дениза показала вскрытый конверт.

— Об этом попросил меня родственник. Собственно, он должен был доставить вам письмо, но я все равно ехал в Антверпен, и тогда он, зная, что я возвращаюсь к герцогу, попросил меня помочь вам — забрать вас отсюда, доставить в Курляндию и охранять вас в дороге. Я охотно согласился.

— То есть он знал, что сказано в письме?

— Я об этом не задумывался, — признался граф. — Я просто исполнил просьбу.

— Вы все просьбы исполняете, не задумываясь?

— Да.

И он улыбнулся.

А вот Дениза призадумалась. Выходило, что брюссельский житель, который переправлял им с Анриэттой письма из Парижа, не просто исполнял поручения парижского приятеля, а сам состоял на службе его высокопреосвященства кардинала Мазарини. Иначе откуда бы ему знать содержание письма? Полезная новость — и займет должное место в том хранилище сведений, которым стала голова, а может, уже и душа Денизы. Место, назначенное для стихов и музыки, для дружеских связей и нежности к детям, для мужчины, наконец, — все отведено под сведения, ни дюйма не осталось.

А теперь придется какие-то ненужные распихать по углам, освободив место для новых. Что может значить Курляндия в планах его высокопреосвященства? С каких пор ему любопытны затеи московского царя? И что означает: опасайтесь шведов? Мог бы кардинал и подробнее расписать свое поручение…

Занавеска в маленьком окне шевельнулась, выглянула Анриэтта и увидела аристократический профиль молодого графа.

Ей понравилось это лицо, понравились блестящие пряди медовых волос, спереди выстриженных модной, разделенной пробором, челкой. И она вздохнула от печальной мысли — такие стройные юноши с нежной кожей и чистым сердцем пусть живут для других женщин, безгрешных, не знавших в жизни ничего, кроме тихой радости быть дочерью, сестрой, подружкой… может быть, и женой — но недолго…

Женщина, в дорожном бауле которой спрятаны за подкладкой немецкий охотничий нож, испанский стилет, пузырьки с сонным зельем, не должна и близко подпускать к себе юного графа ван Тенгбергена.

Дениза скосила глаза — хотя и без этого можно было бы обойтись, она не нуждалась во взгляде, чтобы ощутить присутствие подруги. Мысль Анриэтты она тоже уловила — той как раз должен был понравиться высокий стройный юноша с улыбкой доверчивого ребенка. Но догадаться о совместном путешествии Анриэтта не могла — и Дениза ощутила беспокойство. Вряд ли судно ждет в Антверпене — после Вестфальского мира голландцы, захватив устье Шельды, отрезали город от моря. Очевидно, придется ехать в Гаагу или даже Амстердам. Нужно ли Анриэтте столь долгое путешествие в обществе красавчика? Приехал бы он хоть неделей раньше и без письма! А теперь нужно готовить душу к военным действиям, нужно зашнуровывать ее в корсет с металлическими пластинами, в сияющую кирасу нужно ее обрядить и запретить ей любое своеволие. Задание получено, свобода кончилась.

— Много ли времени вам требуется на сборы? — спросил граф ван Тенгберген.

— Боюсь, к завтрашнему утру мы еще не будем готовы.

— Я не собирался вас торопить…

Он немного смутился, и это смущение Денизе понравилось.

— Подождите тут, мы с подругой посоветуемся, и я выйду.

Дениза вошла в келью, граф остался на скамейке.

Первым делом он сунул руку в свой пузатенький фальдрикер и вытащил книгу. Закладкой служила полоска плотного кружева. Он открыл толстый томик и улыбнулся, предвкушая встречу с любимым романом. Собственно, в закладке он не нуждался, а мог читать роман с любого места, получая огромное удовольствие и от причуд автора, и от собственной памяти — он мог бы наизусть продекламировать, с чего начинается каждая следующая страница.

Граф не заметил, что в маленьком окошке, как раз над его головой, в щели между занавесками виднелись уже два лица.

— Очаровательный мальчик, — прошептала Анриэтта. — Не знаю, что нас ждет в Курляндии, но путешествие будет отменным.

— Нас ждет работа, — напомнила Дениза. — Просто работа, ничем не лучше труда кружевниц. Только у них портится зрение, а у нас…

— Душа.

— Да. Если ее не беречь.

— А для чего беречь? Для кого? Да и как?

— Я схожу к матушке Маргарите, узнаю, готова ли мазь, — не желая спорить, сказала Дениза. Еще не настало время, когда Анриэтту могли пронять разумные доводы.

— По дороге будет келья «Благословение Божье», зайди к госпоже Хейндрикье, поторопи ее — нам для путешествия понадобится новое белье. Неизвестно, когда мы теперь увидим прачку. И на Адскую улицу! Я заказала кружевницам воротники и манжеты — пригодятся для подарков. Что там сказано про деньги?

— Деньги получим у банкира в Антверпене.

Граф ван Тенгберген этого разговора не слышал — он с головой ушел в книжку, и даже звонкая вечерняя песня черного дрозда не могла его отвлечь, не говоря уж о томных стонах горлиц.

Книжка была не просто любимая, а жизненно необходимая.

Дениза появилась минут через двадцать — она успела побывать и в «Благословении Божьем», и у кружевниц. Вошла она с улицы.

— Простите, сударь, что заставила ждать. Завтра мы выехать не сможем. Послезавтра — это вас устроит?

— Как будет угодно прекрасной сеньоре, — по-испански ответил граф.

Дениза сообразила, в чем дело.

— Что вы читаете, сеньор? — спросила она тоже по-испански. — Уж не «Дон Кихот» ли у вас в руках?

— «Дон Кихот», прекрасное издание «Офисины Плантинианы».

— Это в Антверпене?

— Да, сеньора. Я хорошо принят в семействе Моретусов, хозяев этой типографии. Коли вам угодно купить книги, я буду иметь честь проводить вас туда — при типографии отличная книжная лавка. Там к моему приезду уже будут готовы ящики с книгами для герцога Курляндского.

— Да, если мы отправимся в Либаву морем, хотелось бы взять с собой книги — от дорожной скуки. А вы, сеньор, знаете, где в Лире можно остановиться на две ночи?

— Да, любезная сеньора, мне советовали гостиницу у церкви Святого Гуммаруса. Сейчас мы с моим слугой туда отправимся.

— Вы путешествуете лишь с одним слугой, сеньор?

— Да, сеньора, и имущества со мной немного. Весь мой багаж уже в Антверпене. Итак, послезавтра утром я буду иметь честь ждать вас у ворот бегинажа? В котором часу?

— В восемь утра — это подходящее время?

— Да, сеньора. Если вы не сможете к тому времени найти экипаж, дайте мне знать в гостиницу.

— Разумеется, сеньор. Но насчет экипажа у нас есть договоренность. Думаю, мы сможем выехать точно в назначенное время.

— Не смею вас задерживать, сеньора.

Граф раскланялся с грацией аристократа, которого с детства учили танцам, и учили на совесть.

— Вы впервые в Лире, сеньор? — спросила Дениза.

— Впервые, сеньора.

— Погуляйте по нашему подворью. Тут есть своя диковина — улица под названием Рубашечный Рукав. Она шириной менее половины туаза. Второй такой вы нигде не найдете.

— Благодарю, сеньора, и с нетерпением буду ждать нашей встречи!

Дениза думала, что на этом ритуал прощания, даже прощания на испанский лад, со старомодной учтивостью, завершен. Но граф опустился на колено и поднес к губам край ее черного одеяния. Только после этого он покинул крошечный садик, и калитка захлопнулась.

— О Господи… — прошептала Дениза.

В поведении молодого человека была какая-то странность, какая-то несуразность — как если бы ангел небесный, ничего не знающий о земной грязи, переоделся в дворянский костюм и подвесил сбоку шпагу. Улыбка этого посланца судьбы уж точно была ангельская. И если бы он не привез пакет из канцелярии кардинала Мазарини — Дениза, пожалуй, впала бы в умиление.

Скрипнула узкая дверь, отворилась, на пороге стояла Анриэтта в одной рубахе.

— Свершилось! Нашелся человек, взломавший замок и открывший путь к твоему сердцу! — сказала она весело, хотя веселость была сомнительная. — Прехорошенький ангелочек!

Дениза покачала головой.

— Восемь лет, Дениза, восемь лет!.. Чего ты ждешь? Ты же видишь — того, что получают все женщины просто потому, что они женщины, нам Господь не дает. Да возьми же ты наконец свое! Восемь лет — уму непостижимо! И еще восемь лет будешь ждать, и еще восемь! Пока тебя не положат в могилу вместе с твоей дурацкой верностью и гордостью!

Дениза не обиделась. Она умела отличать слова злобы от слов любви.

— Ну сделай же это наконец! — закричала Анриэтта. — Возьми себе красавчика — и получи все, что должна получать женщина! Иначе ты просто сойдешь с ума! Я не понимаю, как ты могла жить без этого, не понимаю! Ты думаешь, что два месяца в бегинаже — отдых? Отдых — это когда ты с мужчиной, чтобы забыть обо всем на свете и хотя бы на полчаса убить свою память! Наберись мужества и возьми этого красавчика!

— Да, он очаровательный молодой человек, — согласилась Дениза, — но знаешь что? Мне кажется, что он не тот, за кого себя выдает.