Последняя ведьма Гарца

Галина Яцковская

Гарц – горы в центре Германии, покрытые душистым хвойным лесом и окутанные легендами и древними сказаниями. Если дорога случайно приводит вас в дом к настоящей ведьме, то легенды начинают оживать, и вы попадаете в мир невозможных для современного человека чудес и приключений. Именно это и происходит с москвичкой Лизой, наобум сошедшей с рейсового автобуса в курортном городке, где свежий воздух, почти нет туристов, но на вывеске у аптеки склонилась над чашей настоящая змея.

© Галина Яцковская, 2018

ISBN 978-5-4490-5391-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Есть ли место на Земле

Пока летела, я все думала о борще. Вспоминала его цвет густой темной крови или сладкого испанского вина. Я улыбалась пухлому соседу и стюардессе, этому чистому источнику воды в пластиковых стаканчиках, потому что месть сладковата на вкус. Месть, смета, смелость и смерть растут из одного корня. Так говорит санскрит. В эту круто замешанную компанию просится и сметана, потому что какой же борщ без сметаны. Я варила его сама. Так, как если бы он был главным или последним делом моей жизни. Оказалось, что для исполнения желаний не нужно почти ничего. Только вода, мощная грубая свекла, вся еще в земле для пущего веса, соль, сахар, уксус — и это все. Я взяла тяжелую свеклу в руки.. Небрежный тугой хвостик торчал над ее немытой головой. Она была работягой, лучшим другом пищеварения, знахаркой, полной витаминов и прочей целебной дребедени. Я мыла ее холодной проточной водой, и из-под потоков грязи проступала упругая кожа, кое-где с глубокими морщинами, которые ее не портили, но только указывали на древность и мощь их крестьянского свекольного рода. В моих руках была Красная Бете Корнеплод из семейства, почти уже вымершего в Европе, но процветающего пышной ботвой на заросших сорняками грядках моей родины.

Как хорошо лететь, не зная куда. Может быть, и совсем никуда. Если сейчас окажется, что Пашу Тимохина, слесаря авиационного завода в Воронеже, мастер хлопнул по плечу именно в тот момент, когда Паша подвинчивал винтик в рамках планового ремонта моего воздушного лайнера, и сказал:

«С тебя причитается, Павлуха!», — то может статься, мы и вообще никуда не прилетим, а сгорим прекрасным синим пламенем, просияв над лесом и городом, и многие люди успеют загадать желание, глядя на полыхающую звезду, пока она не грохнулась. Но нет, моторы звучат ровно, спасибо Павлухе. Под чуть дрожащими крыльями такие надежные, такие мягкие и спокойные облака, в моем паспорте трехгодичная шенгенская виза, и вот уже стюардесса с силой толкает в проход свою дребезжащую колымагу, полную корма. Я отковыряла крышку от своего лотка, поймала гнущейся вилкой помидорчик черри в крохотном салатике и, отправив его за щеку, погрузилась опять в сладкие воспоминания о свекле. Я терла ее на крупной терке, и это было похоже на средневековую стирку белья, на стиральной доске, подоткнув юбки, стоя на коленях у края деревянных мостков, в холодной реке, покрасневшими руками. Все отодрать, оттереть, отчистить, выполоскать засохший мужской пот из рубах, и чего там только нет из вонючих штанов. Руки от свеклы стали у меня красными, как у мясника после разделки туши. Я подошла к зеркалу, устрашающе подняла руки и подмигнула зазеркальной Лизе, заговорщице, готовившей вместе со мной сладкую месть. Мы встретились пальцами у стекла и оставили на нем кровавые следы.

«Йохохо! И бутылку рома!» — завопила я и ринулась опять на кухню.

Мой пухлый сосед достал из кейса бутылку арманьяка и повернулся ко мне:

«Я ничего в жизни не боюсь.»

Не успела я подумать: уж так уж и ничего уж, миленький, а своего тупого босса, который заткнул тебя на американский манер в стеклянный офис, чтобы держать под надзором, как он продолжил: «Только летать! Выпьем?»

И мы выпили, и поговорили за жизнь, да так, что я отключилась напрочь, выпала из времени и ввалилась в него обратно, только когда стюардесса очень некстати и неуместно тряхнула меня за плечо: «Пристегнитесь! Подлетаем!»

Самолетик укоризненно покачал ей крыльями, и к нам стала приближаться идеально причесанная страна, честная, трудолюбивая и добропорядочная.

На земле я первым делом доплелась до туалета, с третьего раза попала в дверной проем, вытряхнула из себя французское пойло и, к удивлению уборщицы в зеленой, как у хирурга, униформе, сунула голову под кран с холодной водой. Из чего только они делают свою отраву. На самом деле все равно, пьешь ты французский коньяк или французскую туалетную воду, они на вкус совершенно одинаковые, коньяк покрепче, поэтому его для достижения эффекта надо пить меньше, чем туалетной воды. Еще лучше пить воду. Всегда и везде только воду, твердила я себе, пока пила из-под крана. Мой железный организм худо-бедно пришел в себя, но требовал продолжения восстановительных процедур. Поэтому, сдернув чемодан с багажной ленты, я отправилась в кафетерий и взяла чайник зеленого чая. Ну что вам еще сказать про тот борщ? Заливаешь всю эту массу водой, прихлопываешь кастрюлю крышкой, разводишь огонь в пещере и свободна: пьешь зеленый чай, покуривая в окно. Нет, сварить борщ это гораздо лучше и слаще, чем, например, вывезти всю мебель или написать губной помадой на зеркале что-нибудь матерное и пририсовать сердечко. Маленькие у них тут все же чайники. Жизнь вернулась ко мне только после третьего. Заказав четвертый, я нежно раскрыла свой айпэд про в красном чехле настоящей кожи, любимая игрушка, последний подарок Старого Козла, и медленно поползла по карте Германии в поисках свободы и счастья. Хотелось куда-нибудь в глушь, совсем потеряться, быть нигде, как в переходе между станциями метро, где мобильник не возьмет сигнал, хоть ты тресни его об стену или тресни сама. Германия в Гугле, не то что на глобусе, оказалась очень большой страной. Я огибала большие города и автобаны, пробиралась проселочными дорогами, обсаженными липами или дубами, радуясь незнакомым названиям городишек и деревень. Во мне вдруг, то ли от чая, то ли от благородной, чтоб ее, французской выпивки, то ли просто от культурного европейского воздуха, очнулось давно забытое высшее гуманитарное образование, и я веселилась от души, перемещаясь по карте от Хербальцхайна к Хербрехтингену. Потом пошли биологически активные добавки. Почитай, половина всех городишек называется тут со словом Бад. Очень полезные для здоровья места, зеленые, с минеральными термами и тропинками, по которым улыбающиеся пенсионеры в спортивных костюмчиках адидас неутомимо передвигаются шведской ходьбой, то есть с лыжными палками, но без лыж. Бад Зульца, это что-то с салом, Бад Бибра, там бобры, Бад Букстехуде, нет, мало того, что буксте, так оно еще и худе некуда у них! Или вот Бад Кетцтинг, это странное место, учитывая что котцен по-немецки значит «тошнить», ну и конечно, Бад Херенальб. При расшифровке оказывется Биологически Активная Добавка Белый Хрен. Вот надо ли мне туда? Маленькая девушка-филиппинка за стойкой кафетерия сменилась большой и румяной девушкой-украинкой, я взяла сэндвич с лососем и салатом и двинулась дальше. Выбирать надо медленно. Предчувствие радости есть лучшая радость, говорят немцы. Я помедлила на городке Ахерн. «ах» какое крутое место, и глубоко задумалась на подступах к Андернаху. «Андер» значит «другой». Из этого следует, что город предлагает не расхоженную и разбитую дорогу «нах», известную каждому русскому человеку, но другую, которая приведет, однако, к той же цели. Для моей еще мутной головы это было слишком мудреным. Я перепрыгнула через Лаушу с ее лужами, сплошь покрытый морковными полями Мерфельден, сексуально взвинченный Иббенбюрен, утонувший в зеленой тоске Плохинген. Когда же на карте возник зловещий Охтруп и перед глазами сам собой появился нетленный труп посреди главной площади, почему-то в замызганных ботфортах и шляпе с павлиньим пером, я рванула подальше с криком ужаса и сказала себе хватит. Голове пора было светлеть. Я попросила румяную украинскую девушку слить мне четыре эспрессо в большую кружку, бухнула туда сахару и погрузилась в задумчивость, обняв теплые кружечьи бока обеими ладонями. Кофе был черным, в нем играл отблеск лампочек над стойкой кафетерия, я разглядывала темноту кофе и думала одно и тоже:

«Есть ли оно вообще на Земле, место, где я хочу быть? Есть ли на Земле место…»

Глоток кофе и опять: «Есть на земле место»…, пока некий голос ниоткуда не подхватил начало фразы:

«Если есть на Земле место, где времена просвечивают одно сквозь другое, где они живут, действуют и завораживают пришлеца все сразу, то это…»

«Да, и что это?» — оживилась я, охотно вступая в беседу.

«В душистой текучей смоле здешних огромных елей увязли все времена. Не могут уйти, исчезнуть, но живут, бьются, пробиваются и действуют открыто и прямо», — продолжал петь свою вдохновенную песню голос, не обращая на меня никакого внимания.

«Вот кельты смотрят на солнце через круглую дыру в скале своей обсерватории, вот германцы готовятся принести жертву Вотану на священных камнях, вот трубит охотничий рожок графа-разбойника Регенштайна и гончие помчались сквозь утренний туман, вот тамплиеры спешно поднимают мост, чтобы драться за один из своих последних замков.»

«Уважаю тамплиеров! И где же это веселенькое местечко, где оно?» — опять встряла я.

«Фрау Велерт, в совсем еще как новеньком платье своей прабабки, вяжет мужу носки овечьей шерсти, ведь скоро зима», — доверительно сообщил голос. Он звучал изнутри, но был как будто не моим. Я не знала никакой фрау Велерт, и меня, к счастью, не волновали ничьи носки.

«Мастер Давид Бек трудится над своим органом, не зная, что мастерит чудо света и образец для всех органов последующих времен, а в это время юная грешная монахиня бежит по тропинке на свидание с милым дружком.»

«Молодец Давыдка! И монахиня молодец! Давай, шпарь дальше».

«Усталый деревенский поэт Новалис прилег у родника и перед ним раскрывается и навеки становится символом совершенства светящийся нежностью Голубой Цветок. Тем временем император укладывается спать в своей пещере, а ночной сторож медленно бредет по городу, и, согласно предписанию бургомистра, чтобы не уснуть на службе, каждый час поет песню о спокойной ночи, о том, что люди не могут спасти друг друга, но просить о защите надо только у Господа.»

«Если так, защити меня, Господи», — на всякий случай отозвалась я, иногда заходившая в церковь свечку поставить перед экзаменом.

«Святая королева Матильда тайно от сыновей раздает милостыню убогим и покровительствует грамматике, и всегда, всегда, всегда ослик ходит по кругу, качая воду из монастырского колодца.»

На этом месте трансляция оборвалась и голос отвалился куда-то в офлайн, так и не сказав мне, как назвается этот филиал рая с голубым цветочком и серым осликом. Что за дела, почему подсказки никогда не даются прямым текстом, а только загадками и шифровками? Типа, упал с утра в лужу, это тебе намек, что пора к морю. Или постирать пальтишко. Рухнула на тебя сосулька — точно, будешь осыпана бриллиантами, жди и надейся. А может это тебе знак, что смотри все же иногда вверх, на небо, или вообще думай, куда идешь. Я взяла свою кружку и отошла с ней в резервацию для прокаженных, то есть место для курения, где кроме меня стоял только одинокий старик арабского вида и смолил что-то душистое и крепкое. Надо бы бросить, привычно подумала я и с наслаждением закурила свою легенькую. Надо было соображать. Я перебрала сторожа, монаха, королеву, графа и прочих персонажей из прозвучавшего текста, конечно, во главе с осликом, который всегда, всегда, всегда ходит по кругу и качает воду из монастырского колодца, чтобы напоить всю благородную компанию. Три раза повторено «всегда», что по-немецки звучит «иммер». Бросила сигарету, вернулась за столик к айпэду. Никаких «Иммеров» на карте Германии не обнаружилось. Что же теперь, прошарить страну по каждому слову из текста? Нет, не надо думать так прямолинейно, думать надо всегда криволинейно, чем кривей, тем верней, как нас учил великий Мебиус. Еще раз по тексту. Времена просвечивают, завораживают, потом они влипли куда-то. Залипли с концами и ни вперед, ни назад. Куда же бедолаги времена влипли, как это было? В болото? Или Всевышний клей ненароком разлил? Клей космический канцелярский божественный — не то! Мимо прошел мой коллега по разврату арабский старик, распространяя благоухание крепкого табака и других неведомых снадобий и смол. Опа, вот оно! В смоле они увязли! В душистой смоле огромных елей! А смола это «гарц»! А Гарц — это горы посреди Германии! Я подхватила чемодан, махнула рукой украинке «Пока!», на что она отрапортовала бодрым немецким «Чус!», и побежала к автобусам.

Звезды и кровь

Водитель автобуса, солидный ухоженный дядька, которого при встрече в другом месте я приняла бы за банкира или президента какого-нибудь мелкого Лихтенштейна, достал мой чемодан из багажника и бережно поставил его передо мной.

«Приятного отдыха! До свидания! Чус!»

Он вразвалку вернулся к штурвалу, и шедевр автопрома с элегантностью яхты покатился дальше по дороге. Было ровно 16 часов, 48 минут и 34 секунды, как и обещало расписание, то есть самое время сойти с ума от немецкой точности. Я оглянулась по сторонам. Площадь завершала город. Вниз от нее убегала улица, обставленная нарядным фахверком, слева красовалась вилла, охотничий замок в миниатюре, вся в сладких завитушках и с плакатом FOR SALE, вывешенным в окне. Напротив была приятная на вид гостиница в три этажа, с большими балконами, на которых сидели в креслах довольные старушки и обозревали меня, как внезапно возникшую достопримечательность. Я улыбнулась им всем сразу. Справа был вход в курортный парк. Торопиться мне было некуда, и я подошла почитать план мероприятий. Из плана следовало, что курортная жизнь в городке кипела, но кипела как-то странно. На этой неделе приглашали на детские мастер-классы по плетению веников, семинары питания солнечными лучами для продвинутых, танцы живота, подколенных ямок и ушных раковин, а также медитации на берегу пруда под руководством настоящего потомственного йога из Гамбурга. Ну прямо литтл Москва! Не хватало только трехдневных курсов по обучению счастью и школы юного пророка. Одна моя одинокая подружка, Маринка Гуляева, пошла как-то к знаменитой ясновидящей, мол, скажи, есть надежда замуж выйти или нет. Та ей по глазам точно судьбу прочитала: встретишь своего суженого обязательно, этой зимой на лыжной прогулке, ты будешь в оранжевой вязаной шапочке, и он к тебе придет по лыжне в парке Измайлово, вынырнет из-под еловой лапы. Та, как дура, научилась вязать, связала кое-как оранжевую шапочку и всю зиму, как заведенная, гоняла туда-сюда на лыжах по Измайлову. Кончилось тем, что сломала руку. Опротивела мне вся эта хрень. Отдельная афиша звала на концерт средневекового джаз-рока, а приклеенная поверх него записка сообщала: «Внимание! Если вдруг, вопреки законам природы и против всяких ожиданий, в субботу случится полнолуние, приходите на Поляну Рододендронов смотреть. Вход свободный! Число участников ограничено!» Вестник психбольницы? — подумала я. Не смотать ли удочки и не отправиться ли отсюда в грубый нормальный мир прямо со следующим автобусом? Но эта разумная мысль тут же вылетела у меня из головы, как только я обернулась назад. Сразу за площадью начинался густой темно-зеленый лес, который медленно поднимался по горам и так и не кончался до самого горизонта. Там была тишина и пахло елками. Я стояла посреди площади и смотрела на лес. Потом прямо передо мной возникло турбюро, и я толкнула стеклянную дверь.

За стойкой бюро сидели две девицы в интересных прикидах. На обеих были черные юбки в пол, деревенские блузки и остроконечные шляпы с большими полями. А личики! Вот уж никогда не видела, чтобы немки так раскрашивались! На выбеленных щеках одной были нарисованы три кровавые слезы, а у другой наклеены серебряные звезды. Рот у той, что со слезами, был криво намазан лиловой помадой такого оттенка, который не могла произвести ни одна фирма без риска разориться в тот же момент. Рот девицы со звездами был ярко-зеленым. Веки, брови, ресницы, словом вся местность вокруг глаз до самых ушей была вымазана черной сажей. Спокойно! Это панк-клуб, определила я и решительно сказала свой «Гутен таг!»

«Добро пожаловать в Тале, ведовскую столицу Гарца!» — просияла мне навстречу девица со звездами.

«Здесь вы замечательно отдохнете!» — радостно отозвалась другая. — «Бедняжка! Неужели по доброй воле?»

«Я путешествую. Посоветуйте мне хороший отель, пожалуйста.»

«Отель? Да, конечно!» — возликовала звезданутая. — «С удовольствием! Но только свободных мест нет!»

«Ни одного!» — добавила заплаканная кровью. — «Вы же не заказывали.»

«Тем более сейчас ноябрь.»

«Март,» — поправила я.

«Да, и март тоже, все равно у нас высокий сезон. Небывалый наплыв туристов!»

«Как жаль, как жаль! Ничем не можем помочь.»

«Но, может быть, пансион?»

Мне уже хотелось просто где-то переночевать, и я бы согласилась даже на дешевый пансиончик с общим туалетом в конце коридора и тонким одеяльцем в нетопленой комнате.

«Пансион? Конечно! Как мы сразу не догадались предложить! Это отличный выход! Не ночевать же вам в лесу, в самом деле, среди зеленых кобольдов!»

«Да, прекрасная идея! Такая простая! Только они все закрылись три дня назад!».

Окровавленная вдруг разразилась кровавыми слезами и зарыдала в голос.

«Кризис! Ужасный кризис в Греции…» — печально покачала головой звезданутая. — «Вы не представляете себе, что делается! Все разорены, закрылось все, кроме похоронных бюро, а уж из пансионов ни один не выжил. Так что…»

«Пункт Ахцейн! Файерабенд! Рабочий день закончен!» — радостно заорала окровавленная и сорвала с головы шляпу вместе с приклеенными к ней лохмами.

Обе девицы сразу перестали обращать на меня внимание, развернулись и удалились за белую дверь в глубине офиса.

«Блин, ядрена макарона!» — на хорошем русском языке удивленно прошептала я им вслед. И что же мне теперь? Брести с чемоданом по улицам и стучаться во все двери подряд, пустите Христа ради? Я могу, но город жалко, я вам так постучусь, что двери на хрен повыбиваю, но в парке на скамейке или в лесу с вашими зелеными кобольдами ночевать не буду, не те у меня привычки. Кто такие, кстати, эти кобольды? Местные бомжи, зеленые активисты или хипари с травкой? Да не хочу я, зашиби их йог из Гамбурга полнолунием по рожам! От злости я схватила со стойки сувенир «ведьмочка» и кинула его в сумку. За моральный ущерб.

Тут две мои заразы опять появились из-за белой двери. О! Дывитеся, люди добрые, яки ж гарны дывчины! Обе в джинсиках, курточках, свеже умытые, без всяких следов звезданутости и кровавых потеков на юных щеках.

«Вы еще здесь?» — удивились они в один голос. — «Но рабочий день…»

Я швырнула чемодан к входной двери и уселась на него, перекрыв все пути к бегству.

«Где — я — буду — ночевать?»

«Вызвать полицию?» — шепнула одна другой.

«Лучше позвони фрау Вильдфрухт,» — печально ответила та. Видимо, инстинкт самосохранения тихо сказал ей свое веское слово. Последовало короткое щебетанье по служебному телефону, к которому я не прислушивалась, потому что в это время смотрела в потолок, вспоминая различные рецепты борщей, отрешенно курила и с подчеркнутой аккуратностью стряхивала пепел в кадку с пальмой, украшавшей вход.

«Вот, пожалуйста, фрау Вильдфрухт будет вам очень рада!»

Я содрогнулась, представив себе, сколько раз мне придется произнести это зубодробительное имя.

«Она зеленый кобольд или гробовщик? Остальные, как я понимаю, вымерли?»

«Как вы могли подумать! Фрау Вильдфрухт очень милая! Она дипломированная ведьма!»

Со звездами и кровавыми слезами, простонала я про себя. Но за стеклами офиса стремительно темнело, как это обычно бывает в горах. Бывшая кровавая протянула мне листок с адресом.

«Хексенвег начинается прямо за виллой, дом минус один совсем недалеко. Лес, свежий воздух!»

Бывшая звезданутая сбегала в подсобку и принесла пепельницу с портретом Че Гевары на дне. Я соизволила принять дар, небрежно кинула пепельницу в сумку и затушила сигарету в кадке.

У крыльца освобожденные ведьмы лихо прыгнули на мопед.

«Пепельницу занесите, пожалуйста, завтра, окей?»

Они затарахтели вниз по улице, и последнее, что я услышала, было:

«Дизе Руссен!..»

Хексенвег Минус Один

Хексенвег оказался едва различимой в темноте дорожкой. Там, где она круто уходила в гору, были выложены высокие ступеньки из крупных камней. Я очень злилась и материлась, пока громыхала своим чемоданом по этим лестницам, особенно когда надо было рывком вытаскивать его элегантные миланские колесики из щелей между камнями. Конечно, можно было отправиться в путь с легкой сумочкой, но я не знала, когда вернусь и вернусь ли. Там были все мои любимые вещи, весь этот блеск, добытый муторным трудом: платья, которые Старый Козел заказывал для меня у Армани и Лагерфельда, розовые туфельки с серебряным каблучком и сапожки из тонкой кожи, сшитые по ножке у самого Альберто Фермани в Италии. Я сидела на табуретке в его деревенской мастерской, попивая светлый кьянти, а маэстро сам снимал мерку и слышно было, как шумит море. Здесь мне эти туфельки точно не пригодятся. Преодолевая желание спустить чемодан с лестницы, я вспоминала, что в нем еще есть тончайшее белье из настоящего китайского шелка, цвета шампанского и цвета лаванды, и, на всякий случай, черное с блеском, и всякие другие нежные вещи, и любимая пижамка с вышитой на кармане кошкой, в которую я сейчас залезу и усну на пуховой перине дипломированной ведьмы. Лестница в небо казалась нескончаемой, пока не уперлась в густые колючие заросли, через которые не было прохода. Пути не было ни вправо, ни влево. Я помянула добрым словом мелочных и мстительных идиоток из турбюро. За дешевые сувенирчики, никому не нужную игрушечную ведьмяку и стекляшку с портретом Че Гевары на дне, они послали меня к своим криминальным дружкам зеленым кобольдам. Я постояла и покурила. В лесу было темно и совершенно тихо, и идти мне было некуда. С размаху бросив горящую сигарету в кусты, я немножко подождала лесного пожара. Но он не наступил. Реальность не захотела сгореть. Зеленые кобольды тоже не появлялись, видно, пока терзали кого-то другого. Тогда я повернулась спиной к кустам, взялась обеими руками за ручку чемодана и с воплем:

«Русские идут! Ахтунг, партизанен!»

проломилась через заросли, обдирая о колючки руки и лицо. Вспыхнул свет, и я вывалилась на лужайку перед деревянным домом.

«Вы не ушиблись, дорогая? Что же вы не позвонили в колокольчик? Я бы отворила шиповник! Впрочем, он сегодня весь день сам собой захлопывается. Обиделся, видите ли, что я собралась его постричь! Что еще ждать от кустов в переходном возрасте?»

Надо мной стояла хрупкая старушка. Я поднялась на ноги и выдрала пару колючек из волос.

«Здравствуйте, фрау Вильдфрухт!»

Дипломированная ведьма протянула мне руку:

«Я Гризельда. Можешь говорить мне „ты“. Да что же мы стоим?»

Она подхватила мой чемодан и, легко помахивая им, пошла к дому, продолжая болтать.

«Сейчас я покажу тебе твою комнату, примешь душ, а потом, милая Лиза, жду тебя внизу к ужину. У меня недорого. 30 евро в день, с завтраком 40, 10 за постельное белье, ты ведь не привезла его с собой, и еще 100 за уборку после отъезда, потому что убирать придется всерьез, не то что разок метлой махнуть. Ты согласна, Лиза?»

«Угу, согласна,» — сказала я, выдирая очередную колючку из волос, и, пока мы поднимались в мансарду, все не могла понять, когда же я сказала Гризельде, как меня зовут.

«Устраивайся, милая Лиза. Жду тебя внизу через 15 минут.»

«Пятнадцать мало!»

«Тогда шестнадцать,» — великодушно разрешила Гризельда и исчезла.

Моя комната оказалась не большой и не тесной, а какой-то в самый раз. Полы, стены, потолок, все в ней было деревянным и тихо дышало тем необъятным лесом, в котором стоял дом. На двух огромных окнах не было занавесок, в рамы просто были вставлены черные лоскуты ночи, под скошенным потолком стояла застеленная кровать с яблоком и шоколадкой на подушке, а рядом с ней, на тумбочке светилась лампа под золотистым абажуром и лежала «Настольная книга цветовода», открытая на странице с фиалками. У стены напротив расположился солидный синий шкаф, вручную расписанный зелеными листьями. На самом крупном листе мастер оставил свое славное имя: Dr. Griseldа Wildfrucht, а на другом стояла дата: 30.04.1351. Был ли таким образом увековечен день покупки шкафа или момент окончания работ по росписи его листьями, а может, это был день рожденья хозяйки, все это я хотела у нее спросить за ужином, а пока открыла, наконец, свой чемодан, который до сего дня и помыслить не мог, что такое утонченное существо, как он, созданное для сверкающих аэропортов и люксовых отелей, будут нещадно трясти по камням и царапать дикими невоспитанными растениями. Я открыла его и. Не увидела ничего своего. Ни платьиц, ни туфелек, ни сапожек, ни даже пижамки, ничего! Это был не мой чемодан! Это вообще не мог быть ничей чемодан! Некоторое время я в обалдении смотрела на его содержимое: тут был коричневый сухой корешок, рассыпанные зерна овса, кусочек кварца, зеленая лента, костяной гребень, еще какой-то мусор, но в основном весь чемодан был набит шишками и желудями!

«Да,» — раздался позади мрачный голос Гризельды. — «Голыми приходим, голыми уходим… Все.»

Она вошла совсем неслышно. У, ведьма! — зло подумала я и резко обернулась. Старушка улыбалась.

«Прекрасные шишки! И желуди отборные! Это у вас в Москве такие растут?»

«Фрау Вильдфрухт! Гризельда! Мне завтра же надо в Ганновер, я перепутала чемоданы в аэропорту!»

«Разумеется, милая Лиза! Завтра же! Да я сама тебя отвезу! Самое позднее в сентябре!»

«Завтра!»

«Я и говорю к Рождеству. А пока не волнуйся, у меня все для тебя есть.»

Она взяла меня за руку и подвела к обшарпанному сундуку, который я раньше и не заметила в темном углу комнаты. Полустершиеся готические буквы на крышке гласили: Vorsicht, Munition! Осторожно, боеприпасы? Так она террористка? Главарь международной банды зеленых кобольдов? Гризельда слегка встряхнула сундук, я зажмурилась, но ничего не взорвалось. Ведьма подняла тяжелую крышку и извлекла на свет джинсы, просторную белую рубаху, думаю, такую носят по праздникам лесорубы, и увесистую косметичку с фирменной этикеткой Hexenzeug Griselda, New York-London-Paris. Да, есть здесь где-то свои Мытищи, подумала я, с подозрением разглядывая кривовато пришитый ярлык, где в подполье сидят румыны, албанцы и прочие свободные граждане Евросоюза и клепают натуральную французскую косметику из зубной пасты, вазелина и морковного пюре.

«А на ноги что-нибудь?»

«Босиком! У тебя шесть минут. Ну хорошо, не торопись, я их растяну и приторможу. Ванная налево. Вода открывается словами «Водица-водица, дай мне умыться!»

Я долго стояла не ледяном кафеле и, как заведенная, на разные лады повторяла эти самые слова, просила, умоляла и требовала, но водица никак не хотела дать мне умыться и лейка душа оставалась безучастно сухой и холодной. Когда я с остервенелым криком:

«А ну гони воду сейчас же, кому говорю! Перед кем стоишь, железка ржавая?» — уже почти выдернула с корнем душевую штангу и готова была разнести весь дом по камушку, в дверь заглянуло приветливое лицо моей старушки.

«Давай я сделаю, милая Лиза.»

Она взмахнула рукой, слащаво пролепетала свое «Водица-водица, дай Лизе умыться» и открыла кран. Хлынула вода, Гризельда направилась к двери и уже оттуда поинтересовалась:

«У вас в России разве не так делают? Краны не открывают?»

«Ненормальная, кретинка, шизофреничка, старая балда, ты у меня поиздеваешься!» — ругалась я, пока прекрасная теплая вода, очень легкая, вероятно, из родника, не смыла с меня усталость, злость и другую грязь.

Чистенькая и подобревшая, благоухающая чем-то мятным, что я, не спросясь, щедро плеснула на волосы из тяжелой темно-зеленой склянки, решив, что это шампунь, я прошлепала босиком по узкой деревянной лестнице и попала в просторную кухню, где ярко горел очаг. Не садись близко к огню, сказала я себе. Мне сразу полезли в голову немецкие народные ужастики, которые детям всей Европы подсунули братья Гримм. Про то, как Гансик и Греточка заблудились в лесу и до того оголодали, что, набредя на дом старушки-ведьмы, набросились на него и стали грызть. Им сказочно повезло, что домик был построен из пряников и леденцов. А если бы это были кирпичи? Старушка пожалела деток, приютила их, вот такая же гостеприимная была ведьма, вроде Гризельды, откормила себе к празднику и совсем было собралась зажарить и съесть. Но дети были не промах и сами зажарили ведьму. Смогу ли я в случае чего зажарить Гризельду? Технология этого дела клубилась в моей голове, пропитанной густой ненавистью русской жизни, пока Гризельда колдовала над миской салата, поливая его оливковым маслом и лимонным соком.

«Садись и угощайся, пожалуйста!»

Я села за выскобленный деревянный стол, поближе к огню, и началась моя первая трапеза в доме ведьмы.

«Ты мне все расскажешь,» — говорила Гризельда, и я соглашалась, уплетая теплый душистый хлеб с орехами, козий сыр и большие сладкие помидоры, совсем другие на вкус, чем их картонные родичи в супермаркетах.

«Ты мне все расскажешь,» — повторяла она. — «про годы в рабстве, про страх и отчаяние империи, да и свои преступления не утаишь, не так ли, милая Лиза?»

«Вы психотерапевт что ли?»

«Да что ты, я просто умею читать и слушать».

Мы пили что-то похожее на глинтвейн, горячий горьковатый напиток от которого тело теплело.

«Нравится? Это мое домашнее вино. Всего-то и нужно, что камилла, вегерих и хартхой! А вот ранункель я никогда не кладу и тебе не советую.»

В университете я прогуляла те самые занятия, на которых проходили названия растений, и мне было все равно, что вегерих, что хартхой, да хоть и ранункель, лишь бы с алкоголем. Я обещала никогда и никуда не класть ранункель. Чем больше я пила, тем больше мне хотелось во всем соглашаться с Гризельдой. Умеющая слушать старушка трещала без умолку, рассказывая что-то из жизни своего рыжего петуха, который якобы дослужился во Франции до звания национального символа, и черной кошки, которая взяла отпуск и уехала в древний Египет на курсы богинь. Я не очень прислушивалась, прихлебывала вегерих с хартхоем из кружки, закусывала сыром и поглядывала по сторонам. Мне никогда не нравилась склонность немцев к стерильным белым интерьерам в духе операционных. Но здесь все было иначе. Стены были выкрашены в теплый цвет спелой дыни. Посередине стоял массивный круглый стол, за которым мы ужинали, без всякой скатерти, откровенно дубовый. Вся стена у очага была в полках, полочках и разного размера крюках, на которых тесно размещалась немыслимая кухонная утварь, вероятно, украденная из музея средневековья. Все эти котелки и горшки, медные тазики и воронки для набивания колбас, терки, каменные ступки и глиняные миски, доски и молоточки орехового дерева, скалки, ивовые решета и ситечки могли бы пригодиться крупной фирме по организации корпоративных оргий со жратвой, свадеб для коронованных особ или поминок по олигархам, но зачем все это нужно было одинокой ведьме преклонных лет, у которой на ужин сыр, салатик и помидорчик. Отдельной сверкающей экспозицией висели ножи, ножницы и топорики, в серебряном кувшинчике красовался букет гусиных перьев для смазки, а уж стеклянных баночек и кожаных мешочков было не счесть. Техники не было никакой, кроме перегонного аппарата, гордо занимавшего отдельный столик. И над всем этим великолепием свисали с темных потолочных балок веники сухой травы, судя по запаху, полыни и мяты. Я поймала фразу Гризельды:

«И представь себе только, какими злодеями оказались эти венецианцы!», — кивнула и перевела взгляд на буфет со множеством резных ящичков, а с него на настенные часы в виде домика, с маятником, свисающими до полу цепями и дверцей, увитой золотистыми дубовыми листьями.

«Мне кажется, ты совсем меня не слушаешь, милая Лиза», — грустно заметила Гризельда. — «Ну что же интересного в мебели? Эту кухню я получила в наследство, несколько раз от самой себя, буфет отсудила у бывшего мужа, почти сто лет судились, а часы — это так, игрушка, таро. Они совсем развинтились в последнее время и показывают, что хотят.»

Мой первоначальный диагноз подтверждался, шизофрения в стадии обострения. Правда, пока без буйства. Ну, заразы из турбюро, фиг вы получите обратно свою пепельницу с Че Геварой.

«Теперь ты расскажи мне что-нибудь. Расскажи мне про борштш.»

«Про что?»

Вот этого она никак не могла знать! История с борщем была только моей! Гризельда не успела ответить, потому что в это время часы зашипели и вздрогнули, дверца раскрылась и из нее выдвинулись фигурки из раскрашенного фарфора. Они были так удивительны, что я сразу забыла про чрезмерную догадливость Гризельды. Благодаря скрытому искусному механизму фигурки двигались, как живые. Первым показался юноша с котомкой за спиной, который, мечтательно глядя в потолок, двинулся прямо к краю подставки и уже занес ногу, чтобы свалиться на пол. Вслед за ним выехала дворняжка, куснула юношу за пятку и размеренно тяфкнула ровно двенадцать раз.

«Полночь. Ах, Таро!» — укоризненно сказала Гризельда часам, внимательно прослушав собачий лай. — «Зачем же с этого начинать?»

Я посмотрела на нее.

«Это что-нибудь значит?»

«Это значит, милая Лиза, что завтра ты упадешь в пропасть и разобьешься!» — охотно объяснила моя гостеприимная хозяйка. — «Знаешь, как это бывает?»

«Нет! Не приходилось!»

«Так вот я тебе расскажу. Только слушай внимательно, иначе предсказание сбудется.

Давным-давно Гарц был страной великанов. И вот один из них, по имени Бодо, пожелал взять в жены королевскую дочь Брунхильду. Но гордая королевна отказала ему. Однажды Бодо ехал верхом по лесу и увидел Брунхильду, которая как раз тоже совершала прогулку на своем могучем коне. Великан решил похитить девушку и погнался за ней по горам. От погони поднялся страшный шум. Огромные камни с грохотом катились вниз из-под копыт великанских коней, а небо полыхало молниями и гремело громом. Маленькие гномы поспешно укрывались в свои подземелья и закрывали за собой все двери на все засовы, а феи прижимались к деревьям и закутывались в дрожащую от страха листву. Бодо уже почти настиг прекрасную королевну, когда впереди вдруг открылась глубокая пропасть. Брунхильда пришпорила коня, и тот перепрыгнул через ущелье на скалу напротив, едва удержавшись на ней. Удар был такой силы, что на скале навсегда остался след от конских копыт. Королевна же уронила в пропасть свою тяжелую золотую корону. С тех пор скалу, на которой приземлилась Брунхильда после своего отважного прыжка, называют «Подковой», и след ее коня до сих пор можно увидеть, поднявшись на утес. Бодо и его конь оказались слишком тяжелыми и рухнули в воды горной реки, которая текла внизу по дну ущелья. Эту сильную быструю реку называют теперь Боде в память о неистовом влюбленном великане. Превратившись в черного пса, Бодо и в наши дни сторожит корону Брунхильды, что утонула в Королевском Болоте. Многие искатели кладов пытаются завладеть драгоценной короной. Но никому из них это не удается. Каждый раз корона оказывается слишком тяжелой для человеческих рук, ускользает и опять погружается в болотную трясину. Если же кто-то из жаждущих богатства повторяет свои попытки, то на третий раз черный пес Бодо рвет его на части в глубине болота, и тогда воды реки окрашиваются кровью. Очень красиво!»

«Ужас!» — закричала я, как только Гризельда закончила. — «Какие-то гиганты с нарушенным гормональным балансом! Экстремальные скачки на тяжеловозах и ротвейлер-людоед! При чем тут я?»

«Ты не поняла. Таро говорит, что ты в своем теперешнем состоянии вполне созрела для того, чтобы свалиться в болотную трясину. И уж конечно, найдется кто-нибудь, кто разорвет тебя там на части.»

«И это будет завтра? Да я эти часы сейчас топором! В капусту!»

Гризельда встала, подошла к часам и открутила тугие сопротивляющиеся стрелки на несколько часов назад.

«Ну вот. Завтра не будет, там посмотрим, а сейчас пора спать!»

Она проводила меня наверх. Завтра же уматывать отсюда, завтра же, повторяла я, пока мы поднимались по лестнице.

«Тебе звезды оставить в окне? Не помешают?»

«Оставить!» — буркнула я. Мне было все равно, хоть три луны повесь.

«Тогда спокойной ночи, спи сладко!»

«Гуте нахт,» — отозвалась я и про себя добавила — «твою мать! Спасибо за приятный вечер!»

У двери Гризельда обернулась. Нет, она никак не могла оставить меня в покое.

«Да! Если черти явятся, не обращай внимания.»

«Ооо!..» — простонала я, заворачиваясь в одеяло.

Но черти не явились, и я прекрасно проспала всю ночь.

Завтрак с буфетом

Я открыла глаза и сразу увидела небо. Оно ликовало в двух огромных окнах и было таким ясным, синим и сильным, что на меня вдруг свалилось счастье. Вот уж чего никак нельзя было ожидать. Я лежала под пуховым одеялом, где-то на краю земли, в чертовой немецкой глухомани, в окружении леса, гор, может быть, даже чертей и зеленых кобольдов, в избушке сумасшедшей ведьмы, обалдело пялилась на небо и была счастлива. Здесь меня никто не найдет. Мое падение в пропасть и раздирание на части посредством жуткой псины отменилось. Значит, дел никаких и можно поваляться в постели и полистать «Настольную книгу цветовода», которая как раз открылась на странице «Ирисы» и источала их нежный запах. И тут раздался лязг железа. Это распахнулся сундук с боеприпасами и кинул в меня мягким халатом, а потом залепил прямо в лоб трусиками. Неплохое начало дня, подумала я и побежала умываться. Босиком по теплым деревянным половицам.

На кухне никого не было, но в саду я услышала голос Гризельды:

«Стой смирно! Перестань уворачиваться! Посмотри, как ты зарос! Это неприлично, в доме же гости, что о тебе подумают?»

Я вышла на террасу и увидела Гризельду с мощным секатором в руках, которая воевала с шиповником.

«Будешь царапаться — постригу наголо, а так я тебе сделаю хорошенький ирокез! Ты же хотел такой?»

Шиповник молчал, как партизан на допросе.

«Доброе утро, фрау Вильдфрухт!»

«А, проснулась, милая Лиза?»

Гризельда обернулась. Мать честная, ее было не узнать. Куда подевались седые букольки, сутулые плечи и скованная походка! Передо мной стояла женщина лет сорока, крепкая, загорелая, с длинными темными волосами, небрежно заколотыми костяным гребнем. Только глаза были те же, серо-зеленые, цвета лесного ручья, с коричневыми пятнышками вокруг зрачка, как будто камешками на дне.

«Вы так помолодели!» — не удержалась я.

«Ах, пустяки! Просто я живу сейчас обратно.»

«Куда, простите?»

«Обратно! Ты что же, думаешь, что в такое прекрасное утро можно стареть? Это было бы против всех законов природы! Вот я и помолодела.»

«А завтра?»

«Завтра посмотрим на погоду! Может, помолодею, а может, вот просто лягу и умру! Похоронишь меня тогда, ладно? Вот здесь, под грушей.»

Ловким движением она отхватила еще несколько веток у брыкающегося шиповника, собрала все обстриженные ветки в охапку и бросила их в желтое ведро с водой.

«Пригодится для ликера, укрепляющего упрямство, зловредность и строптивость. Он хорошо идет. Я сварила тебе яйцо!» — вдруг без всякого перехода объявила Гризельда с такой гордостью, как будто она его снесла. — «И сейчас мы будем завтракать!»

Завтрак был накрыт на террасе, залитой свежим утренним солнцем. Похоже, что за ночь март сменился апрелем, а ноябрь сентябрем, думала я в духе здешней логики, усаживаясь на подушку в плетеное кресло. Обещанное яйцо в самом деле гордо торчало из керамической подставки посреди стола и означало особую пышность немецкого завтрака. На деревянной доске лежало четыре кусочка разных колбасок и четыре тонких полоски сыра, две светлых и две рыжих, все четыре с большими дырками. Я с голодной тоской оценила величину дырок и пересчитала булочки в корзинке. Их было ровно две, одна с кунжутом и одна с тмином. Гризельда задумчиво посмотрела на меня, перевела взгляд на стол и позвала:

«Томас?..»

Я услышала, как в кухне со скрипом распахнулись дверцы буфета, а затем задрожала стеклянная дверь террасы. Об закрытую дверь изнутри колотились какие-то предметы.

«Майне гюте, дверь!» — воскликнула Гризельда, распахнула дверь и на волю со свистом вырвались и плюхнулись на стол булочки, свертки и связки всякой снеди. Последней просвистала и встала прямо передо мной, подпихнув в бок кофейную чашку, баночка с медом. Это мультфильм, решила я, тупо глазея на груду жратвы, которая тем временем аккуратно раскладывалась на столе. Это такой большой телевизор, три Д, Дисней, студия Фантом.

«Фрау Вильдфрухт, кто такой Томас?», — спросила я механическим голосом, чтобы что-нибудь сказать и отвести глаза от саморежущейся колбасы и парящего над чашкой кофейника. — «Мне казалось, в доме никого кроме нас нет?»

«Томас это буфет,» — сообщила Гризельда, — «мой бывший муж. Я же тебе рассказывала вчера.»

«Нет, вы не говорили, что были замужем за буфетом!»

Что я говорю, что за чушь я несу, я разговариваю уже почти как Гризельда.

«Ну как же! Если прошла любовь, тут уж ничего не поделаешь, ее не вернешь, надо делить буфет. Я-то знала, что он мой, но Томас бесстыдно утверждал, что это совместно нажитая собственность. Нас судили три поколения графов и последнему эта тяжба так надоела, что он присудил полбуфета мне и полбуфета Томасу. И вот, когда мой бывший явился с пилой, чтобы поделить буфет пополам, я сделала так.»

Гризельда вскочила и встала в позу Зевса-громовержца с пучком молний в руке. На долю секунды мне показалось, что в ее ладони полыхнул огонь. Кофе в моей чашке закипел, и горячая капля обожгла мне руку.

«Я сделала так,» — вдохновенно продолжала Гризельда, — «и сказала, хочешь быть с буфетом, ну так оставайся в нем навсегда! С тех пор Томас живет в буфете. Помогает по хозяйству.»

«То есть как?»

«По мелочи. Накрывает на стол, стрижет лужайку.»

«Я не об этом. Как это он живет в буфете? Как скелет или что?»

Жуткая картинка нарисовалась в моей голове. Гризельда не поджаривает людей, она запирает их в глухом буфете и держит там до тех пор, пока время не обглодает их до чистых скелетов.

«Скелет?.. Это интересно, можно попробовать, но пока как домовой», — сказала Гризельда и протянула мне салфетку. Я промокнула руку. На запястье отпечатался маленький ожог в форме звезды.

«Не думай плохого, милая Лиза! Это скоро пройдет! Еще чашечку кофе?» — и она подмигнула кофейнику, который с готовностью взвился в воздух. — «Пей кофе, а я пока расскажу тебе веселую историю…

Сели как-то Всевышний и черт, потолковали и поделили между собой Гарц.»

Как тот буфет, подумала я. Бежать отсюда, бежать.

«Всевышний, как ему и положено, взял себе лучшие куски: благодатные долины, цветущие виноградники, луга с медоносными травами. А черту достались только горы с елками да голые скалы. Подписали договор. Окинул черт свои владения хозяйским глазом и понял, что прогадал сильно. Горы Гарца и тогда, конечно, были очень красивые, но безлюдные. Ни одной хотя бы завалящей деревни, ни один пастух не карабкается по камням за своими козами, ни одна прекрасная мельничиха не выходит на закате искупаться в ручье. Откуда же брать человеческие души? Кого соблазнять, искушать по всем правилам адского искусства? Душу прикупить задешево не у кого, потому как ни души. Пугнуть из-за куста и то некого. И придумал черт. Взял однажды ночью большой мешок и, пока Всевышний спал, насобирал себе деревень из долин. Полный мешок наворовал! Крестьяне и не заметили, как их деревни у черта в мешке оказались. Ведь когда ночь, так что у Господа в корзинке, что у черта в мешке, все одно темень. Только приснился всем один и тот же сон, что взлетают они над горами и к звездочкам устремляются. Черт бы и побольше деревень оттяпал, но тут солнце, почуяв неладное, стало всходить раньше времени. Нечистый переполошился и скорей удирать к себе в горы. Скачет по камням, сам довольный, что ловко так Всевышнего обдурил. Мешок за ним волочится, по камням бьется. У крестьян в мешке аж горшки с полок посыпались. А в одной деревне церковь была с высокой остроконечной колоколенкой. И острие этой колоколенки возьми да и продери чертов мешок насквозь. Ветхий уже мешок-то был, чего только черт в нем не таскал: и уголек для адских костров, и сковородки на кухню, и души людские грешные. Это по службе. Но и для себя тоже, так, по мелочи: где шмат сала слямзит, где подковки у кузнеца для копыт своих уволочет, где чулочки шерстяные с веревки снимет. Зимой-то в горах без людей и холодно, и голодно. Так что проткнуть чертов мешок и гвоздик мог. А тут колокольня. Он не замечает ничего, скачет дальше. А дыра от тряски все больше и больше становится. Потом раз! — и вывалилась в прореху целая деревня. Поглядел черт, как она вниз посыпалась. Да не жалко, небогатая. Плюнул и говорит „Да иди ты! Тьфу!“ Так и стала деревня та называться Дитфурт. Утром проснулись крестьяне в своих домишках, смотрят, посуда переколочена, двери перекошены, крыши кое-где съехали, скотина перемешалась, а сама деревня стоит на самом берегу чистой речки Боде. Живописно так раскинулась. Понравилось им. Починили все, стали жить. А от тряски в головах сделались очень умными. Однажды, к примеру, велела им аббатиса Матильда, настоятельница женского монастыря в Кведлинбурге, доставить к празднику Святой Пасхи восемь тысяч яиц. Уж не буду тебе рассказывать, как дитфурцам эти яйца жалко отдавать было и как они потом всей деревней да со слезами эти яйца пересчитывали. Но надо же было еще и на монастырскую кухню дань доставить. А путь неближний, да по горам. Запрягли быка в крепкий воз, постелили соломки, стали яйца грузить. Но тех так много было, что никак они на возу не умещались, все скатывались. Как быть? Тут одна крестьянка вышла вперед и говорит: „Земляки! А давайте мы яйца эти утрамбуем!“ Сказано сделано. Скинул кузнец башмаки, запрыгнул на воз и ну яйца трамбовать. Народ стоит вокруг, веселится, хохочет, крестьянку хвалит. Да и то, говорю же, умные все стали в Дитфурте, особенно женщины. У кузнеца ноги по колено желтые, брызги с воза летят, лица у всех будто в рыжих веснушках, ну чисто солнышки. Хороший праздник вышел в деревне. Черт наблюдал за всем за этим с навозной кучи, где стоял под видом черного петуха. Да, думал, эти ежели до ада доберутся да кочережки похватают, они же там и меня так утрамбуют, что одна скорлупка и останется. Подумал так, вспорхнул на забор и убрался восвояси. И больше в Дитфурт ни копытом. Вот почему никто еще из этой деревни не попал в ад.»

«А что сказала на это аббатиса Матильда?»

«А что сказала аббатиса Матильда, когда получила утрамбованные яйца, об этом в летописи ни слова!»

Гризельда была в восторге от своей дурацкой истории про яйца. Я же была рада уже тому, что на этот раз никого не разорвали на части и, едва дождавшись конца утрамбованного бреда, спросила:

«Гризельда, так мы поедем сегодня в Ганновер? За моим чемоданом?»

«Обязательно! Прямо сейчас!»

Я ринулась в дом. Мгновенно созревший план состоял в том, чтобы в аэропорту улизнуть от Гризельды, взять билет на ближайший рейс куда-нибудь, да хоть в Шанхай или любой Тринитротолуол и покинуть это нехорошее место, не заплатив, естественно, ни за ночлег, ни за завтрак. В кухне я помедлила перед буфетом. Все же любопытство великая движущая, а также тормозящая сила.

«Томас?»

Несчастный муж Гризельды не отозвался. Да нет там никакого мужа! Все это глюки чистой воды, гипноз, НЛП и фокусы! Буфет как буфет, деревяшка старая рассохшаяся, никому не нужная, три копейки килограмм! Я раздраженно пнула буфет ногой, но вышло как-то неловко, зацепилась за что-то, потеряла равновесие и растянулась на полу. Я лежала и соображала, как это вышло, когда вдруг с ужасом услышала шипение и нечто вроде камнепада. Это опять врубились зловредные Часы Таро. Подняв голову, я увидела, как из раскрытых дверок выехала башня с зубцами, раздвоенными наподобие ласточкиного хвоста, совсем как кремлевская. На верхней площадке, изображая ужасные муки, заламывали руки фарфоровые фигурки людишек. Несколько раз, я не успела сосчитать, сколько именно, ударили игрушечные раскаты грома. Башня покрылась трещинами и начала разламываться на куски. Крохотные людишки посыпались с верхней площадки, два стражника, нелепо размахивая ручками, выбросились из бойниц и упали замертво на подставку.

«Гризельда!» — заорала я.

«Ах, милая Лиза, ты не ушиблась?»

Она опустилась рядом со мной на колени и погладила по волосам.

«Гризельда! Часы сломались? Что это значит? Революция в России? Землетрясение? Или я опять должна куда-то свалиться и опять, конечно, разбиться?»

«Вставай, майне либе, и не думай плохого! Это крушение твоей жизни. Оно уже произошло.»

«Ничего себе не думай плохого! А что я должна думать?»

«Что это не конец истории. Собирайся и поехали!»

Здравствуй, Ильзе

Когда я, громыхая по ступенькам, стащила чемодан с шишками и желудями вниз, Гризельда уже ждала меня на лужайке. В одной руке она держала холщовую сумку, украшенную принтом Griselda Wilde Frucht, в другой же у нее была метла.

«Ни за что!» — сразу заявила я. — «Ни унд ниммер!»

«О чем ты, милая Лиза?»

«Я не полечу в Ганновер на метле!»

«Ни за что!» — подтвердила Гризельда. — «Даже не проси!»

Она отвела руку и полюбовалась метлой издали.

«Прекрасная вещь, настоящий двенадцатый век, работа Агнес из Ильзенбурга. О, Агнес была замечательным мастером. Посмотри, с каким вкусом подобраны прутики, какая тонкая резьба на древке! Теперь таких уже никто не делает… В Хексенштубе одни китайские подделки для японских туристов стоят, на них далеко не улетишь, разве что за хлебом или поболтаться вечерком над сараем. Мы завезем ее по дороге в Ильзенбург, отдадим на профилактику, хорошо?»

Я посмотрела на шедевр пылеподнимания с легким раздражением. Веник как веник, и больше ничего.

«Да у тебя ведь и прав нет», — продолжала уговаривать меня Гризельда. Можно было подумать, что я прямо рву у нее метелку из рук и других видов транспорта не признаю.

«Нужны права на управление летательным аппаратом типа Безен. В Германии с этим очень строго. Так что даже не уговаривай! И не обижайся, милая Лиза, ладно?»

Я не обижалась. Но заметила про себя, что я уже почти всерьез выслушиваю всю эту хрень о техосмотре пыльного веника и его зашкаливающей антикварной ценности, согласна принимать тупые царапины на палке за тонкую резьбу и пучок торчащих в разные стороны прутьев за изыск дизайнера.

«Тогда что же мы стоим? Пора грузить вещи!»

Заросли шиповника расступились и за ними обнаружилась дорожка, на которой стоял ослик, запряженный в повозку. Вероятно, тот самый, который ходил по кругу и качал воду для здешней нечисти. Я разозлилась.

«Фрау Вильдфрухт! Мы поедем на осле? Просто Узбекистан какой-то! Когда же мы попадем в Ганновер?»

«Этого никто не может знать, милая Лиза. Смотря как ляжет дорога.»

Гризельда бережно уложила метлу в темно-красный замшевый чехол, заботливо завязала на чехле двадцать шнурочков и уложила свое сокровище в тележку. После этого мы закинули туда чемодан с мерзкими шишками, перетаскали из сарая несколько увесистых ящиков, наполненных разноцветными бутылками, баночками и флакончиками, и наконец, пыхтя, приволокли вдвоем огромную бутыль зеленого стекла с мутной жидкостью.

Самогоном торгует, старая карга, каким-нибудь гнусным шнапсом на гребаном ранункеле с хартхоем, прошипела я про себя.

«Мы только заедем в метельную мастерскую и сдадим товар в аптеку», — приговаривала между тем Гризельда. — «Потом я покажу тебе Ильзенбург, перекусим где-нибудь в хорошем месте, а уж потом отправимся дальше, куда глаза глядят.»

«В Ганновер!»

Вместо ответа Гризельда кивнула на бутыль.

«Приворотное зелье! Самый ходовой товар! Хочешь глоточек?»

«И кого тут привораживать? Если только буфет! Или шиповник с ирокезом!»

«Набегут, как миленькие, не волнуйся!»

Я отказалась от пойла, но решила отлить себе потихоньку бутылочку, когда буду исчезать. Попробую на ком-нибудь. Не помрет, так влюбится.

Мы залезли на козлы.

«Закрой за нами», — попросила Гризельда свой буйный шиповник, и ослик тронулся с места. Удивительное дело: дорожка перед нами была довольно ровной, с легким уклоном, а позади она тут же превращалась в узкую отвесную тропу из неустойчивых камней, по которой я карабкалась… Когда это было? В ноябре или в марте? А, неважно. Тропа быстро зарастала шиповником и аккуратные ирокезы мгновенно превращались в нечесаные колючие лохмы. Через некоторое время вымощенная камнем дорожка, по которой мы жестоко тряслись в своей повозке, возглавляемые задумчивым осликом, вошла в лес. Мы катили теперь по проселочной дороге, которая серпантином вела вниз по склону горы. Движения по дороге не было никакого, ни один опель не обогнал нас, ни один хотя бы жалкий мопед не протарахтел навстречу. Мы были одни в лесу, и мне стало тревожно. Куда она везет меня и что за химия плещется во всех этих склянках, которые позвякивают за моей спиной. Растворит в серной кислоте, и следа не останется, особенно если смешать с соляной и получить таким образом царскую водку. Конечно, я знаю айкидо и меня так просто не возьмешь, но ведь и у Гризельды есть какие-то свои боевые штучки. Не придушить ли мне ее первой, пока не поздно.

«Вы русские такие запуганные, такие нервные!» — рассмеялась Гризельда. — «Кто это вас так?»

«История и современность», — мрачно отозвалась я. Уж не говорила ли я вслух про кислоту и придушение?

«А вот я расскажу тебе историю, милая Лиза. За хорошим разговором и путь недолог!»

Я предпочла бы, чтобы она помолчала, но сказать «заткнись, наконец, со своими историями» у меня сразу не вышло, а потом стало поздно, потому что Гризельда уже завелась.

«Знаешь, почему Ильзенбург называется Ильзенбург?»

«Нет, Гризельда. С чего бы мне это знать?».

Мне не было никакого дела до сонной дыры, в которую мы направлялись в заботе о венике и с запасом приворотного зелья, которого хватило бы на дивизию ромео и джульет. Валяй, Гризельда, шпарь про свой Пизденбург!

«Ну так вот.

Лет этак за полтораста до Рождества Христова жил да был один король. Звали его Ильзан. Или Ильзунг. А может быть даже Ильзенг, Ильзум, Ильзор или Ильзунгенций. Примерно так. Точно это сказать сейчас не представляется никакой возможности, потому что сочинением летописей в диких горах никто себя в то время не утруждал да и спросить уже не у кого. Но точно известно, что король жил. Очень полюбил он здешние места. Нравились ему и форели в чистых ручьях, и лани с оленями, весело скачущие в горных лесах, и жирные кабанчики, и устремленные в небо утесы. Поэтому объявил он наши горы своим королевством, построил себе вполне приличный замок и стал в нем жить в свое удовольствие. Однажды подумал Ильзунг, Ильзан, Ильзор и так далее, что хорошо бы ему свои владения как-то назвать. И вот, после удачной охоты позвал он своих рыцарей на пир и стал спрашивать совета. Как назвать прекрасную долину, быструю речку, что вприпрыжку бежит по камням, скалу, на которой стоит замок да и сам замок тоже? Долго думали рыцари. Только вчистую умяв фаршированных салом, гусиной печенкой и орехами фазанов, кабанье жаркое прямо с вертела, выпив до последней капли все выставленное королем вино и убедившись, что винный погреб замка охраняется трезвой и оттого свирепой стражей, они с ясными головами открыли высокий совет. Слово взял славный рыцарь Бертхольд фон Трюфлинген и от имени всего собрания предложил: назвать речку Мокрой, скалу Каменной, замок Королевским, а долину еще не придумали как. Нахмурился король. Не понравились ему их названия. С Мокрой речкой и Каменной скалой в историю не войдешь, вон их сколько, мокрых да каменных. А в историю хотелось бы. Рыцари же поняли, что добавки из винных погребов им сегодня не дождаться, потихоньку откланялись, взгромоздились на коней и отправились восвояси, пугая зайцев безымянной долины зычным пением о своих бессмертных подвигах. Король же Ильзунг и так далее затворился в своих покоях и только еще собрался глубоко задуматься, как уже все и придумал. Вот что значит королевская голова! И назвал он прекрасную долину Ильзенталь, утес Ильзенштайн, замок Ильзенбург, а речку просто Ильзе. Разогнавшись как следует, он и дочку Ильзе назвал. Тут предание сомневается. То ли он сначала назвал Ильзе речку, а потом дочку, то ли наоборот, сначала дочку, потом речку. Но обеих зовут Ильзе до сих пор, это наука подтверждает. Теперь о дочке. Когда девочка Ильзе подросла, она решила стать феей. Добрый король-отец сказал: «Пожалуйста! Будь хоть феей, хоть ведьмой, ты мне все равно любимая доченька Ильзе фон Ильзенбург ауф Ильзенштайн цу Ильзенталь! И вообще солнышко!» Выучилась Ильзе на фею и полюбила перед рассветом купаться в чистой и прозрачной воде речки Ильзе. Счастлив тот, кто сподобится увидеть купание принцессы. Того счастливца пригласит Ильзе войти вслед за ней через невидимые ворота в скалу Ильзенштайн и покажет свой великолепный подземный дворец. Там колонны из прозрачного горного хрусталя, стены из самородного золота, на полах мозаика из рубинов и изумрудов, а светильники сияют гранатами. Попотчует Ильзе гостя на славу и отпустит, щедро одарив на прощанье. Да… Это хорошо… Дело только в том, что никто и никогда так и не сумел вовремя подоспеть к купанию принцессы, потому как своевольной фее нет указа и не нанялась она нам купаться по расписанию!»

Гризельда звонко рассмеялась, а ослик прибавил шагу и подхватил ее веселье таким мерзким «и-а, и-а!», что я вздрогнула и заткнула уши, и если бы где-то поблизости были лавины, то они рухнули бы в ущелья, сметая одиноких туристов, мосты и деревни. По счастью ничего такого не случилось, наш ослик с удовольствием скакал вниз, все набирая скорость, пока не встал, как вкопанный, перед рекой.

«Здравствуй, Ильзе!» — крикнула Гризельда. — «Как поживаешь?»

Я оглянулась по сторонам. Да, никаких сомнений не было, Гризельда разговаривала с рекой.

«Остановимся здесь, отдохнем немного. И ослику хочется свежей травки. Разве можно ему отказать?»

Нет, в самом деле, ну разве можно в чем-нибудь отказать ослу.

«Гризельда, так мы никогда не попадем в Ганновер, и я не получу свой чемодан, а там у меня очень ценные вещи!»

«Возможно, ты права, милая Лиза.»

Я так и не поняла, в чем же я права по мнению ведьмы. В том ли, что надо ехать дальше без остановки или в предположении, что так мы никогда не попадем в Ганновер. А Гризельда соскочила с повозки и выпрягла свою беспросветно серую, дурно пахнущую, фальшиво поющую скотину, этого тупого осла, которому невозможно было ни в чем отказать, такой он был для нее лапочка. Меня уже бесила нежность Гризельды к ослам, кустам, веникам и эта идиотская манера принуждать буфет к стрижке газона, а простой и на вид вполне психически уравновешенный кофейник к порханию над столом. Вдобавок она разговаривала подряд со всем неодушевленным хламом, который попадается на пути. На хрена все это надо? Нельзя ли жить попроще? Так думала я, а вот осел, в отличие от меня, поддерживал Гризельду, он тут же направился к берегу, опустил морду в воду и стал с наслаждением пить.

Мы лежали на траве и, вероятно, как раз в это время наступил июнь, потому что земля стала теплой, а трава мягкой. Гризельда восхищенно уставилась на травинку с невзрачным голубеньким цветиком и в кои-то веки молчала. На душе у меня было хреново и даже не из-за чемодана с вещичками. Последняя легенда все крутилась у меня в голове, то есть не вся, а вот это «ты все равно моя любимая доченька и вообще солнышко». Вот это «солнышко» почему-то царапалось и цепляло своими кривыми лучами не хуже шиповника. Блин, почему я должна думать об этом. Этим самым солнышком меня звала мама, и когда же я это слышала последний раз. Мама была легко управляемым снарядом. Стоило заплакать, расписать, как я страдаю, и из нее можно было вить отличные прочные веревки. В детстве я даже любила родителей. Свой родительский долг они исполняли, книжки читали, в игры играли, на дурацкие вопросы отвечали и летом возили к морю. Представляю, как им скучно было все это делать. Да и у моря они бы нашли чем заняться вдвоем, без моих вечных капризов. Потом я влетела в подростковый возраст и поняла, что ни за что не согласна жить так, как они. В общем, классический случай. Я больше не могла ими гордиться. Я и в школе больше не могла всерьез воспринимать слюнявые проблемы всех этих благородных Пьеров и Николинек, а в Евгении Онегине нашу тусовку интересовало только, трахнул он все же Татьяну или нет, когда в аллеях их судьба свела, или так и пробухтел всю встречу понапрасну, да еще и стихами. Вся эта трепотня про честность и порядочность потеряла всякий смысл, потому что времена изменились. У всех в классе родители что-то подворовывали и чем-то приторговывали, развивались и богатели. У Ленки Железновой отец держал несколько киосков с водкой в Бибирево, на них раскрутился и поднялся, а в девятом классе уже привозил ее в школу на крутой тачке, отлично помню этот черный мерс с затененными стеклами. У Инки Марковой мать работала на таможне, так у них завтраков без черной икры не бывало, и в университет ее готовили два завкафедрами и декан факультета под строгим наблюдением проректора, за которым, в свою очередь, следил важный толстый ректор. Но что, кроме классных журналов, могла украсть мама-учительница, а папа так и вообще был историк. Если приходилось говорить, кто он по профессии, так некоторые даже не понимали, что это такое. Конечно, не могу сказать, что родители ничего мне не дали. Обучили языкам, например, которых сами знали прорву, посылали меня на всякие курсы в Англию, на Мальту, в другие приятные места, ноут мне купили первой в классе. Но тем не менее было ясно, что рассчитывать в жизни я могу только на себя. Мне нужны были деньги, и не просто деньги, а такие, которые вытащили бы меня из биомассы, копошащейся в пятиэтажках, свисающей с дверей автобусов в часы пик и слипшейся потным комком в вагонах метро. Цель была понятна, и надо было с чего-то начинать. И, проходив со скорбной рожей всю неделю, я как бы нехотя откликнулась на мамины тревожные вопросы и сказала, мама, пока я буду жить с вами, у меня никогда не будет личной жизни и я никогда не стану самостоятельным человеком. Конечно, солнышко, сказала обработанная мама, и к ужасу папы мы разменяли квартиру, в которой жили все его предки, кажется, с восемнадцатого века. Для него как историка все эти давно истлевшие предки были безумно дороги, и тысячи книг, от которых в доме уже нечем было дышать, и треснувшая ваза кузнецовского фарфора, к которой он уже лет десять собирался приклеить отлетевший осколок, и куча писем с войны, и жуткие древние фотки, где никто уже не знал, кто это на них улыбается под кружевным зонтиком или вот гордый стоит в летчицких сапогах и кожаной куртке. Все это очень мило, и я уважаю чужие хобби, но только жить надо здесь и сейчас, и смотреть на вещи трезво. В общем, мы разъехались. Родители получили, я считаю, неплохую двушку в Лианозове, а мне досталась однушка в переулке у Белорусского. Я им звонила раз в месяц, интересовалась, поздравляла с праздниками, но они как будто были мной постоянно недовольны, и разговаривать с ними становилось все труднее. У мамы вообще был все время какой-то испуганный голос, а папа периодически позволял себе колкости. Ну а после того, как он мне однажды заявил, у тебя душа как суп, и в ней плавают кружки жира, я сократила общение до минимума. В возрастной психологии нам нудели про процесс эмансипации детей от родителей. Вот он у меня и завершился, и со всякими «солнышками» было покончено навсегда.

«Дааа…» — протянула Гризельда, оторвавшись, наконец, от изучения травинки. — «Я вот тоже думаю, что не надо с собой таскать лишней тяжести. Жить налегке — роскошь, которую немногие себе позволяют. Но есть такие существа, даже среди людей. Я вот знала одного угольщика. Возьми, перекуси.»

Она достала из холщовой сумки нечто, завернутое в лист лопуха. Нечто оказалось тонюсеньким, миллиметра в три, бутербродом с прозрачным слоем маргарина, на котором лежали две большие дырки от сыра, обрамленные намеком на сыр. Проклиная про себя немецкий обычай делать вот такусенькие бутербродики, сложившийся определенно во времена голода, мора и столетней войны алой розочки с белой козочкой (или это не здесь?), я целиком запихала этот призрак пищи в рот. Гризельда же отщипнула от своего куска пару крошек, кинула в траву, как она выразилась, «для милых муравьишек и любимых жучков Девы Марии», призвала меня обязательно посмотреть, как муравьи облизывают друг друга (ах, это эхьт зюс, милая Лиза, эхьт зюс!), и пока я боролась с приступом тошноты, завела свою мифологическую шарманку.

«Так вот. Однажды спозаранку шел этот юный угольщик по долине Ильзе, на работу. Так он шел себе не спеша, вдруг видит, у воды сидит принцесса Ильзе на камне. Вон на том большом валуне она сидела. Он поклонился ей с почтением, поздоровался и хотел тихонько так мимо пройти, но принцесса поднялась и жестом приказала, чтобы он за ней шел. Так пришли они к Ильзештайну, Скале Ильзы. Трижды постучала принцесса о скалу, та дрогнула и, прямо чудо какое-то, открылся вход, из которого повеяло холодом и влажной землей. Оробел угольщик, подумал, заберет его Ильзе под землю, стал грехи свои вспоминать. А Ильзе только сняла кожаный мешок с его плеча и вошла одна в свою крепость, парня у входа оставила. Он стоит, ждет, убежать не смеет. Через какое-то время вышла Ильзе, протянула ему наполненный мешок и велела не открывать, пока не доберется он до своей хижины. Угольщик поблагодарил принцессу, сам не зная за что, да и пошел себе, радуясь, что ничего с ним дурного не сделалось. Идет он, а мешок все тяжелее становится. Уж он его на одном плече, на другом, и на спине, и волоком, а тот знай себе тяжелеет. Наконец, совсем не поднять стал. Лопнуло терпение у парня, да и разозлился он, по правде сказать. Взял да и открыл мешок, как раз по Мосту Ильзе проходил. Смотрит, а в мешке желуди да шишки еловые до самого верху, ничего больше нет. Обиделся угольщик на глупые принцессины шутки, а то ему мало своих забот, еще с ней в шишки играть, и вытряхнул мешок с моста в реку. Река заволновалась вдруг. Смотрит наш угольщик, удивляется: желуди с шишками не плавают поверху, а уходят под воду и с тихим звоном на каменистое дно падают. Тут-то до него дурака и дошло, что высыпал-то он чистое золото! Быстренько ощупал мешок и как понял, что там еще в углах и швах кой-чего осталось, свернул мешочек аккуратненько и уж до дома его не раскрывал больше.

И что ты думаешь? На то, что осталось, сумел себе угольщик домик купить!»

На том месте, где дурацкие шишки и гнилые желуди оказались золотом, легенда стала очень интересной, поскольку я сама волей случая была теперь владелицей чемодана, битком набитого этим добром. Если я не сплю все еще спьяну в самолете, если Гризельда с ее прибаутками, сладкими муравьишками, боеприпасами, антикварным веником, буфетом-сутяжником и часами, пророчащими всякие гадости, так вот, если она реально существует и не промышляет гипнозом, то почему бы шишкам и прочей хренотени и не обращаться в золото? В этом надо было разобраться.

«И что, Гризельда? На большой домик хватило?»

«Да, на вполне приличный, и даже еще на новое кайло осталось, и на сережки для жены, и на пряники для деток! И на трактор!» — вдохновенно добавила она, но тут же спохватилась: — «Нет, на трактор не хватило… Не было тогда тракторов, да и зачем угольщику трактор, уж лучше отбойный молоток, которых тогда тоже не было…»

Привирает, решила я, но продолжала вкрадчиво добираться до секрета.

«Так что же, Гризельда, если я свои шишки с желудями куда-нибудь дотащу, то они тоже золотом обернутся?»

«Это очень вероятно», — сообщила Гризельда таинственным шепотом, оглянувшись зачем-то по сторонам, видимо, чтобы не подслушали зеленые кобольды. — «Ничего не дается человеку просто так! Если у тебя лимон, сделай из него лимонад! Это закон успешного бизнеса! Если на тебя попадали все шишки, преврати их в золото!»

Спокойно, она сумасшедшая, сказал мне внутренний голос. Продолжая в том же духе, ты однажды очнешься в буйном отделении психушки и на соседней кровати будет лежать старая ведьма с желудями в кармане линялого казенного халата. Будете вместе кормить муравьишек и молодеть в хорошую погоду, ехидно добавил голос и хотел говорить еще, но я заткнула его, потому что золото, много золота — это было то, что я хотела, и я согласна была ради этого немножко сойти с ума. Правда, потом возникала проблема конвертации груды золота в денежные знаки, нефтяные терминалы и газопроводы, но с помощью арабских деловых кругов ее можно было решить.

«Никто не может тебе помешать! Попробуй! Что ты теряешь?»

Глаза Гризельды горели зеленым огнем азарта. Волосы завились упругими мелкими кольцами и встали рыжей копной. Куда девалась ее расслабленная невозмутимость! В этот момент она стремительно помолодела лет до пятнадцати и стала двоечницей-хулиганкой, нарывающейся на исключение из школы.

«Куда тащить?» — по-деловому спросила я, скидывая с повозки чемодан с драгоценными шишками.

«О, вот этого я не знаю», — сразу погрустнела Гризельда. — «Давай ты потаскаешь чемодан через реку туда-обратно. Может быть, Ильзе подскажет?»

Я без раздумий закатала штаны, поволокла груз к реке и вошла в холодную воду. Ильзе была в этом месте неглубокой, мне по колено, но течение было стремительным, а ступать приходилось по гладким скользким камням. Сначала я с воодушевлением прыгала по ним от одного берега к другому, балансируя с чемоданом на вытянутых вверх руках, как девочка на шаре из Пушкинского музея. Юная Гризельда бегала по берегу, хлопала в ладоши и кричала:

«Здорово получается! Давай еще разок!»

Но на очередном заходе я поскользнулась, с размаху уронила чемодан и сама плюхнулась в воду.

«Не страшно! Не отступай!» — командовала Гризельда с берега. — «Ну как, чемодан тяжелеет?»

Намокший чемодан, конечно, потяжелел, волочить его по камням стало трудно. Вдобавок от ледяной воды у меня окоченели ноги, а тело в налипшей мокрой одежде била дрожь.

«Тяжелеет! Значит, золото прибывает!» — заходилась от восторга Гризельда.

«Может, уже хватит?» — взмолилась я, уже почти сносимая течением — «Спроси у речки, что она говорит?»

Гризельда устало села на камень, разом вернув себе свои сорок.

«Что у тебя в голове, милая Лиза? Ну может ли река говорить? Говорить может Принцесса Ильзе, а ее здесь нет. Или, может быть, ты видишь принцессу, и только я без очков не могу разглядеть ее нежный облик на фоне деревьев?»

Я из последних сил метнула чемодан на берег, выбралась сама и в изнеможении упала на траву.

«Ты издеваешься, Гризельда?»

У меня не было сил сразу треснуть ей чемоданом по башке, это удовольствие я отложила на потом.

«Да ты открой, посмотри! Вдруг там уже золото?»

Я, едва попадая ледяными пальцами по замкам, открыла чемодан. Никакого золота там, разумеется, не оказалось, только проклятые шишки и желуди разбухли от воды.

«Может быть, желуди прорастут и будет дубовая роща!» — обрадовалась Гризельда, заглядывая в чемодан.

Идиотка, мошенница, кидала, старая перечница, сука, перечисляла я про себя, но сил отдубасить ее так и не появилось, уж очень я замерзла.

«Теперь у меня не примут чемодан в аэропорту, и я никогда не получу свои вещи обратно.»

«Да почему же?»

«Мокрый! Того и гляди расползется!»

«Глупости! Скажешь, самолет упал в озеро!»

«И что потом?»

«А потом взмахнул крылышками, вот так (она показала, как самолеты взмахивают крылышками), и полетел себе дальше!»

На это мне нечего было возразить. Кто она вообще, эта женщина, неустанно морочащая мне голову. Ребенок, полоумная пенсионерка или просто дура?

«Да ты замерзла, девочка! На вот, выпей скорее!»

Гризельда порылась в повозке и протянула мне темно-красный пузырек.

Я машинально сделала глоток. Жидкость была солоноватой на вкус. В тот же миг меня обдало жаром и вся моя злость темной тучкой улетучилась в синее небо, где и растворилась без остатка. Мы с Гризельдой посмотрели друг на друга и зашлись в приступе смеха.

«Как ты… туда… обратно…! А он вырывался!… А камень!… А там еще рыбка была, она меня отвлекла!… А принцесса-то, принцесса! Не вышла на шум!… Занята была! На золотишке пыль протирала! Не, она новые замки на скалу свою вешала! Не, у нее постирушка была! И вообще сегодня не приемный день!»

«Точно», — сказала Гризельда и сразу стала серьезной. — «Сегодня не тот день. Знаешь, милая Лиза, легенды никогда не врут, в них все правда, до единого слова, и это не фантазия, не выдумка, а самая настоящая действительность, только другая, соседняя. Просто если ты оказываешься вдруг на входе в легенду, надо быть очень внимательной к мелочам, и тогда легенда сбывается и случается с тобой. Все тебе расскажу, только сначала подсушись.»

Она подвела меня к здоровенному дубу и постучала в него, как в дверь. В ответ распахнулось дупло и для начала из него выпрыгнула заспанная белка, скакнула Гризельде на плечо и дернула ее за волосы.

«Извини, дорогая, я не знала, что ты здесь! Хочешь шишку?»

С белкой на плече Гризельда направилась к чемодану. Я преградила ей путь.

«Нет! Не давай ей моих шишек! Это же золото! Пусть сама себя кормит!»

«Хотя бы одну можно?»

«Нет! Это мои шишки!»

«Но тогда», — лукаво промолвила ведьма, — «возможно, мне не захочется рассказать тебе, как исправить ошибку.»

Итак, условия бартера были ясны. Она предлагала мне продать одну шишку за секрет превращения остальных в золото. Не могу сказать, что сделка казалась мне справедливой, кормить золотыми слитками ленивую белку было полным абсурдом. Но тут у меня в голове сам по себе открылся нестертый по недосмотру файл с Пушкиным, прямо на четвертом томике синего собрания сочинений! Вот уж чего не ожидала! И там сидела белка и трескала орехи, а «орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра чистый изумруд». Таким образом, классик подтверждал, что белки, в точности как люди, весьма охочи до драгоценных металлов и блестящих камней. Пока эта тварь не нажрется изумрудов, Гризельда не пустит меня в легенду, так и буду торчать у входа. Я согласилась и своей рукой выбрала для грызуна самую маленькую, самую хилую шишечку, хотя и ее было очень жалко отдавать. Паразитка белка грубо выхватила добычу из моих рук и усвистала по елкам в чащу, заготавливать на зиму изумруды в золотой скорлупе. Я с тоской посмотрела ей вслед.

Мы вернулись к дуплу, из которого на мои мокрые волосы, как из фена, подул мягкий теплый ветер. Пока я нежилась и сохла перед дуплом в потоке воздуха, Гризельда углубилась в лес на поиски осла и через некоторое время привела его, приговаривая:

«Ну зачем ты пошел к единорогу? Не хочет он слушать твои стихи, не нравятся они ему, ну и не надо, почитаешь мне вечером перед сном, а я тебя похвалю, хорошо?»

Она запрягла непризнанного поэта и села на козлы, а я улеглась в повозку на плед, который Гризельда извлекла из своей фирменной сумки и постелила между ящиками. Мы тронулись в путь.

«Гризельда, можно мне еще того напитка, согревающего?»

«Конечно, милая Лиза, возьми!»

Я опять сделала глоток из темно-красного пузырька, и снова почувствовала жар и покой.

«Что это, Гризельда? Что я пью?»

«Кровь.»

Я провела пальцем по губам. Остался ржавый след.

«Убиенных младенцев?» — хрипло произнесла я.

Язык не слушался, и горло пережало.

Гризельда резко остановила осла и повернулась ко мне. Ее глаза были совершенно зелеными и такими злыми, что я вскочила, готовая к нападению.

«Никогда не задавай таких вопросов, Лиза! Никогда! Иначе я подумаю, что ты подослана инквизицией, а с ними у меня разговор короткий!»

«Я не из инквизиции, Гризельда, честное слово! Я из Москвы!»

«Инквизиция есть везде! В стране может не быть хлеба, справедливости, покоя и свободы, но инквизиция есть везде и всегда. Ууу, как я ненавижу мракобесие! Так вот. Это моя кровь! Моя! И согласно Ведовскому Уставу, принятому на Брокене в Вальпургиеву ночь 911 года, я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению! В частности, для отогревания застывших душ и оживления мертвых тел! Ты поняла? Если нет, читай параграф сто тридцать шестой, пункты А и Б!»

Гризельда вдруг хитро улыбнулась, и в ее глазах опять стали видны карие камешки, спокойно лежащие на дне реки.

«Мы с тобой теперь почти сестры!»

Я рухнула на дно повозки, мы поехали дальше и молчали, пока внизу не показались красные черепичные крыши Ильзенбурга.

Аптека со змеей

После Москвы все кажется захолустьем, а уж Ильзенбург с его заурядным фахверком, унылой ратушей, обязательным собором и подавно производил впечатление полной задницы, сидящей посреди кремового торта. Похоже было, что время несколько открутилось назад и наступил май, потому что в каждом палисаднике неистово цвели то ли вишни, то ли сливы и весь город утопал в наивных розоватых цветочках и благодушии. Самое интересное, что я увидела на его улицах, трясясь среди ящиков в повозке, было уличное кафе, в котором единственный посетитель свирепо размахивал руками, отгоняя стайку ос от своего мороженого. Из дверей выбежала хозяйка и жалобно крикнула гостю:

«Осторожно! Вы же можете их случайно убить! Это же живые существа!»

Город буддистов, подумала я. Они тут все буддисты и до омерзения толерантные. Они не прихлопывают наглых ос, они отнимают у кошек добытых в честной охоте мышей, потому что у мышек тоже есть дети, они покупают в зоолавках специальный корм для жутких пауков, потому что маленькие мохнатики, заполонившие сад, тоже должны что-то кушать. По утрам из собора на рыночной площади раздается зов муэдзина и лысые кришнаиты в оранжевых тогах мерно бьют в бубны, чтобы христиане не выпадали из музыки при пении псалмов. Кровь Гризельды больше не действовала, и я опять злилась, злилась и злилась.

Мы повернули налево, еще раз налево и еще куда-то вкось, и ослик затормозил у стеклянной двери аптеки, над которой висела стандартная вывеска, чаша со змеей. От тысяч других таких же вывесок ее отличало только то, что змея, обвивающая чашу, была настоящей. Увидев нас, она приподняла голову, растянула плоский рот в полуулыбке и высунула раздвоенный язычок. В ответ я показала свой и сказала

«Эээ, гадина!».

Гризельда спрыгнула с повозки:

«Прекрасно выглядишь, Лилли! Спасибо за яд! Он мне очень пригодился!»

Она протянула руку, чтобы погладить змею, и я с отвращением отвернулась, чтобы не видеть этого. Из дома вышел аптекарь, в общем, обычный, но со странностями. Он был, как положено, в белом халате, правда, чрезмерно просторном и длинном, на голове у аптекаря был бархатный голубой берет с сизым пером, и наконец, он был в очках, но в очках не было стекол.

«Без стекол лучше видно!» — улыбнулся аптекарь, перехватив мой изумленный взгляд. Если не придираться, это был симпатичный и совсем еще не старый мужик.

«Фрау Вильдфрухт предупредила меня, что приедет не одна. Мы с ней разгрузим товар и поговорим о делах, а для вас я уже сервировал кофе в саду! Пойдемте!»

«Как мило с вашей стороны!»

Я была счастлива отдохнуть от Гризельды. Маленький солнечный дворик с идеальным газоном и кустом рододендрона оказался окруженным высокой каменной стеной, чего в дружелюбной Германии не бывает. Круглый белый столик и два стула с изящными коваными завитушками стояли у искусственного прудика, который кишел здоровенными рыбинами непонятной породы. Аптекарь пододвинул мне стул, налил кофе в две чашечки тонкого фарфора и, удаляясь, небрежно бросил:

«Лилли составит вам компанию! Не скучайте!»

Змея возникла напротив меня в тот же миг. Свое длинное тело она аккуратно уложила кольцами на сиденье стула, а голову с капюшоном изящно подняла над столом и покачивала ею вперед и назад..

Капюшон! Кобра! Готовится к броску! Ловушка! Беги! Все это пронеслось у меня в голове, но сдвинуться с места я не могла. О, я знала, что такое ловушка. Это когда тебя угораздило выйти замуж за лузера и придурка, и ты вдруг беременна и ни за что на свете не хочешь иметь детей, этих крикливых пусечек, прихлебателей, заедателей твоей жизни, вампиров твоей энергии. Да и с какой стати! Мир перенаселен, у меня другие планы, и вообще рожать больно, а от придурка надо избавиться как можно скорее. Это ловушка, беги — топором зависло у меня в голове, но я была кролик под гипнозом и должна была неотрывно смотреть в прозрачные немигающие глаза Лилли.

«Будьте добры, передайте мне сливки!» — сказала змея. — «Зачем вы назвали меня гадиной? Это невежливо. Сама гадина!»

Я молча нащупала на столе молочник и деревянной рукой налила несколько капель в ее чашку.

«Благодарю вас, гадина!»

Лилли наклонила голову и быстрым язычком лизнула кофе.

Сейчас она подкрепится кофе, потом сделает молниеносный бросок, потом меня разрежут на мелкие кусочки и скормят этим рыбинам, которые с аппетитом смотрят на меня из воды.

«Стерва», — неожиданно сорвалось у меня.

Лилли отшатнулась, но тут же парировала:

«Сама стерва! Сама ядовитая гадина и сама стерва! Есть ли хоть один человек, о котором ты не думала бы плохо? Есть ли хоть один, кому бы ты не позавидовала? Есть ли хоть один, кому бы ты не пожелала зла?»

«Мерзкая тварь, ты будешь меня учить жить среди людей?»

«Сама мерзкая тварь! Сама гадина и сама стерва!» — с удовольствием ответила Лилли и опять впала в елейный тон:

«Не откажите в любезности передать мне сахар, будьте добры!»

Я не отказала ей в любезности, порылась в сахарнице, проигнорировав серебряные щипчики, и с размаху швырнула кусок в ее чашку.

«Неуклюжее млекопитающее!» — прокомментировала Лилли.

«Скользкая рептилия!» — двинула я.

«Сама скользкая рептилия! Сколько ты пресмыкалась, извивалась и юлила за немножко этих ваших глупых раскрашенных бумажек? Сама ядовитая гадина, сама прожженная насквозь стерва, сама мерзкая тварь и сама рептилия!»

Постепенно мы увлеклись, вошли во вкус перебранки и по-гурмански смаковали каждое новое ругательство. Мы отлично понимали друг друга. И как раз, когда я обозвала Лилли дырявым шлангом из вонючей резины, а она вернула мне этот шланг и собралась объяснить, почему я дырявая и вонючая, мы услышали шум в аптеке и наша светская беседа оборвалась. Переглянувшись, мы бесшумно соскользнули со стульев, я тихо встала у окна, а Лилли опустила свой роскошный капюшон и, поднявшись на хвосте, прильнула к замочной скважине. Аптекарь нервно ходил по комнате. В руке от держал колбу, из которой периодически пил прозрачную жидкость. Спиртягу глушит, определила я наметанным глазом. Раскрасневшаяся Гризельда сидела на аптечной стойке, закинув ногу на ногу и напряженно скрестив руки на груди. Разговор шел на повышенных тонах.

«Нет, Гризельда!» — взволнованно говорил аптекарь. — «Я ведь не отказываюсь от настойки ромашки или корневищ валерьяны! Это классика, о чем тут спорить! Но фирменные продукты от Гризельды Вильдфрухт для особых случаев я отказываюсь продавать! Слишком много рекламаций!»

«Да неужели, Габриэль? Этого не может быть!»

«Может! Вот, почтеннейшая фрау доктор Фуфленхаузен взяла для своей протухающей дочки чаровательного зелья, сразу десять упаковок, чтобы девочка наконец узнала настоящий успех и нашла жениха! И что же?»

«Да, и что же? Когда свадьба?»

«А то, что девица выпила все десять упаковок, и все лица мужеского пола в Ильзенбурге, ты слышищь, Гризельда, все! Включая старого пьяницу Брумберга и кладбищенского сторожа Гребля, спасаются бегством, едва завидев девочку в конце переулка! Это работа, Гризельда?»

«Неправильная дозировка!» — пренебрежительно сказала Гризельда и бросила в стену мензурку, которая не замедлила со звоном разбиться. — «Это же как с вином! Если ты набита своим очарованием и сексапильностью, как свинья жиром, то эффект противоположный!»

«Допустим! А Ральфик?»

«Что там еще с Ральфиком?»

«Парень хотел всего-навсего избавиться от прыщей и бородавок, которыми щедро наградила его природа!»

«Купил чистотел, надеюсь?»

«Да, твой хваленый чистотел на мальвазии с тычинками ириса и попкорном!»

«И ходит чистенький!»

«Как бы не так! Он весь покрылся попкорном, как коростой!»

«Но ведь бородавки исчезли?»

«Бородавки исчезли, но…»

«Так что же ты хочешь? Бородавки исчезли, а от попкорна есть другое средство!»

И Гризельда грохнула об стенку вторую мензурку. Любо-дорого было смотреть.

Аптекарь опрокинул все содержимое колбы в глотку и налил себе еще из бочки с надписью «Ильзенштайн, безалкогольный психотерапевтический шнапс по рецепту Принцессы». Взял бы уж граненый стакан, он удобней, про себя посоветовала я.

«А твоя косметика! Это уж ни в какие ворота не лезет!»

«Косметика не должна лезть в ворота, мой дорогой! Это не баран и не корова, если ты понимаешь, о чем я говорю. Она должна омолаживать!»

«Ха-ха-ха! Вот именно!»

Змея оторвалась от замочной скважины и доверительно прошептала в мою сторону:

«Я пользуюсь! Очень помогает! Кожа слезает полностью!»

«Именно что омолаживать!» — саркастически продолжал Аптекарь, почав вторую колбу успокоительного шнапса. — «Вся рок-группа „Дочки Принцессы Ильзы“ перемазалась этой кашей и вышла на концерт!»

«Полный провал, не сомневаюсь!»

«Да! Они покрылись куриными перьями, как только открыли рты!»

«Как поют, так и выглядят! Правду не утаишь!» — отрезала Гризельда и спрыгнула со стойки. — «Ну хватит!»

Она подошла к своим ящикам и достала из них несколько склянок.

«Это отдашь Ральфику. От попкорна. Принимать в кино, три раза в день, запивать колой. Это отдашь Франци Фуфленхаузен, от тоски и глупости. Чудное средство! Извилины в мозгах так извиваться начинают, просто удержу нет! А девчонкам из „Дочек Принцессы“ скажешь, пусть перья-то повыщипают и сожгут их в полночь на кладбище на моей могиле. Только чтобы не вздумали там петь! Потом землицей утрутся, и уже к утру у них вырастут…» — она на секунду задумалась, — «прелестные козьи хвостики!»

«Гризельда!»

«Я хотела сказать, будут свежее утренних роз! Давай деньги! Лиза, милая, мы уезжаем!»

Это было уже мне. Я метнулась к столику, кинула в сумку все равно никому не нужные серебряные щипчики для сахара, на память, и с невинной улыбкой вошла в дом, где Гризельда стояла с толстенькой пачкой евро в руке и вопросительно смотрела на Аптекаря.

«Я вычел за разбитые мензурки», — пробормотал тот, глядя в угол.

«Послушай, что ты сейчас сделаешь. Ты аккуратно соберешь все осколки и закопаешь их…»

«Я не пойду ночью на кладбище! Мне надоело каждую неделю бегать к твоей могиле! Там шорохи и что-то светится, а другое шевелится!»

«Вот ты какой… Уж и пошевелиться и посветиться нельзя!» — вздохнула Гризельда. — «Но разве я что-то сказала про кладбище? Ты закопаешь осколки под рододендроном и наутро там вырастут…»

«Прелестные козьи хвостики!» — передразнил Аптекарь.

«Я думала о капусте, совершенной по форме и наполненной витаминами, но если ты хочешь хвостики… Или, может быть, осиное гнездо…»

Гризельда определенно была обижена.

«Нет, Гризельда! Я не хочу ни капусты, ни хвостиков! Прошу тебя, не надо осиного гнезда!»

«Десять банок витаминов для твоих акулят! Согласен? Согласен. Ну?»

Аптекарь протянул Гризельде стоевровую бумажку.

После этого они стали говорить друг другу комплименты и церемонно прощаться, а я стояла в сторонке и пребывала в некотором ступоре. В этой чертовой аптеке в мою циничную московскую голову нападало слишком много информации, было от чего напрочь свихнуться. Итак, Гризельда шарлатанка, она торгует какой-то отравой, но местные поселяне и поселянки ее охотно покупают, да и задорого, а потом пьют колу и жгут по ночам перья на кладбище, чтобы излечиться от лекарств. На кладбище у Гризельды есть могила. Но она в ней не лежит постоянно, а только иногда шуршит, шевелится и светится. То есть, она уже умерла, но как же она умерла, если вот она, живехонькая, только что громко ругалась, била посуду и считала деньги. Она не призрак, потому что на хрен призракам пачки евро. Она вампир, но вампир наоборот. Чуть что, на, попей моей кровушки. Она то благостная старушка, то девка-оторва, то благородная дама, то торгашка, и все это вперемешку, и ты не предугадаешь, кем она обернется через минуту, какую Гризельду тебе выплеснет очередная волна времени. Теперь аптекарь. Аптекарь держит змею и разводит в пруду акул в формате мини. Это было со мной, я сидела рядом с акулами и пила кофе со змеей! На этом месте меня стало подташнивать. Да ладно. Пока не съели. Рационального во всем этом бреду было только одно: Гризельда в самом деле умеет колдовать! Она у м е е т сотворять все это козьи хвостики, попкорны, рыбьи витамины, она у м е е т делать так, чтобы кофейники летали, буфеты стригли газоны, а колбаса саморезалась. И главное, она знает, как дурацкие шишки и желуди превращаются в полновесное золото. Все это были очень практичные знания и умения, а раз так, то совершенно безразлично, кто она, кипящая жизненной силой фрау Вильдфрухт или ходячий мертвец, принимающий гостей в полночь на своей уютной могилке. Плевать. Я больше не хочу избавиться от чемодана с шишками, и мне больше не нужны дорогие вещи из моего навсегда пропавшего чемодана. Прощайте, туфельки, пока, шелковая пижамка! Я хочу научиться всему, что умеет Гризельда. Я хочу стать ведьмой.

Мы вышли в переулок. Повозка стояла, где стояла. Осла не было.

«Ушел», — грустно констатировала Гризельда, глядя на пустоту, в которой должен был быть осел.

«К единорогу поплелся. Стихами донимать,» — предположила я.

«Да нет, в пивную. Сейчас напьется и в карты засядет с дружками.»

«Мало того, что осел, мало того, что стишки кропает, так он еще и алкаш?? И ты его держишь в доме? Лелеешь и выгуливаешь на травке? Или…» — меня озарило — «он тоже твой бывший муж?»

После аптечных приключений я хотела есть и совсем не в моих интересах было мотаться с Гризельдой по пивнушкам в поисках осла, а потом еще приводить упитую скотину в чувство. Гризельда пропустила мимо ушей мои ехидные речи. Она встала в позу Зевса Громовержца, в ее ладони полыхнул свет, я упала на землю и закрыла голову руками, как нас учили вести себя во время ядерной атаки на уроках безопасной жизнедеятельности, а когда подняла лицо с брусчатки, повозки больше не было. Вместо нее перед аптекой сверкал белый кабриолет, в который Гризельда со скукой на лице грузила чемодан с шишками и футляр с метлой.

«Не люблю я этого, но иногда не обойдешься,» — промолвила ведьма. — «Садись, милая Лиза, мы едем обедать.»

Кое-как отряхнувшись, я с восторгом прыгнула на кожаное сиденье цвета ванили. В роскоши я всегда чувствовала себя прекрасно. Гризельда повернула ключ в зажигании, и машина нежно тронулась с места. Я оглянулась, чтобы мысленно передать последний привет от серебряных щипчиков стоящему в дверях аптекарю, но его уже не было. Над входом по-прежнему болталась вывеска с чашей, над которой склонилась грубо покрашенная деревянная змея.

Индия за углом

Гризельда небрежно и точно вела машину, откинувшись на сиденье и легко касаясь руля одной левой рукой, а в моей голове клубились бизнес-планы. С Аптекарем надо дружить. Акул будем продавать на жир, а гадина Лилли пусть неустанно повышает производительность труда и ядовитость своего яда, который мы будем поставлять на китайский фармацевтический рынок. Но акулы и змеи это мелочи, так, непрофильные активы. Не впадай в маразм, грубо перебил меня внутранний голос. Заткнись, ответила я и продолжала. Главный бизнес, на котором я поднимусь до самых высоких вершин, это сеть автосалонов по всей Европе. Гризельда будет клепать альфа-ромео, мерседесы, бентли и мазерати из садовых тачек. Блин! А может, ей и тачки для этого не нужны? Как я посмеюсь, когда разорится весь, абсолютно весь мировой автопром! Все эти допотопные конвейеры, эти рабочие с гаечными ключами, эти бездельники менеджеры, все они останутся не у дел! Эй, успокойся, опять включился внутренний голос. Ничего этого нет, это наваждение, манипуляция сознанием, миражи и фантомы, проснись! Отстань! — прикрикнула я на него. Но первым делом надо заняться проектом «шишки и желуди» и довести его до успешного результата, то есть до чемодана с золотом. Гризельда обещала назвать тот единственный день, когда превращение может произойти. Сейчас самое время спросить ее об этом.

В этот момент Гризельда резко затормозила и я очнулась от сладких грез. Дорогу перед нами пересекало стадо коров. Это были какие-то странные, не европейского вида коровы, истощенные одры с выпирающими ребрами, обвисшей кожей и глазами, в которых была вся скорбь крупного рогатого скота. Стадо все не кончалось, все тянулось перед нами из улицы слева в улицу справа, издавая время от времени томительное мычание.

«Шайсе! Священные коровы!» — с досадой сказала Гризельда. — «Придется ждать!»

Тут на обочинах образовались пыльные пальмы, по ним, зубоскаля и цепляясь хвостами, поскакали обезьяны, а наш чудесный кабриолет накренился в сторону, потому что вместо асфальта под колесами была теперь разъезженная кривая колея.

«Гризельда, что это??»

«Индия, милая Лиза. Я немного задумалась и повернула не туда.»

Она ловко поймала летевший в мою голову кокос, брошенный волосатой ручонкой с пальмы, нажала на кнопку, и у нашего красавца бесшумно и быстро выросла крыша, в которую тут же застучал град орехов.

«Покорежат всю обшивку, твари!» — возмутилась я.

«Мы здесь чужие, а чужих нигде не любят. Вот ты, любишь чужих?»

Нет, я не любила чужих. То есть я, конечно, понимала, что таджикские дворники лучше русских, но слышать с самого утра их салямалейкумы во дворе мне было противно.

«К тому же у тебя нет индийской визы.»

«Ты хочешь сказать, что обезьяны это знают?»

«Догадываются. Чужих все чувствуют нутром. Нам надо, пожалуй, ассимилироваться на всякий случай.»

«Что? Стать обезьяной? Коровой? Это без меня!»

Даже меня с моими железными, закаленными Москвой нервами перспектива превратиться в этих воняющих дерьмом животных выводила на грань истерики. Гризельда повернулась ко мне и улыбнулась улыбкой Будды. Поняв, что она опять что-то замышляет, я закрыла глаза на случай если полыхнет, и сразу почувствовала запах какого-то благовония, возможно корицы или сандала, и прохладу легкого шелка на теле.

«Погоди, это не все», — сказала Гризельда и нарисовала мне что-то на лбу. Я открыла глаза. Гризельда была смуглой индианкой в сари цвета пьяных вишен, ее смоляные волосы собрались в узел на затылке, а на руках и ногах при каждом движении позвякивали связки браслетов. Я быстро взглянула в зеркало заднего вида. Да, то же самое случилось и со мной, только мое сари было светло-зеленым. Вообще-то я бы поменялась с Гризельдой, мне вишневый цвет нравится больше, но, когда ассимилируешься, тут уж не до капризов, бери что дают, и потом, количество навешанных на меня украшений определенно радовало, и хотелось верить, что все камни в браслетах, бусах и серьгах настоящие драгоценности, а не дешевка. В конце концов, тратить силы на создание подделок просто недостойно настоящей волшебницы, каковой я начинала признавать Гризельду. Я покачала головой, взвешивая ушами массивные серьги с прозрачными камнями: золото не золото? Бриллианты не бриллианты?

«Намасте!» — сказала Гризельда, сомкнув ладони на груди. — «Сат нам!»

«Намасте!» — ответила я со вздохом.

Так мы сидели, немка и русская, две дуры в индийских прикидах из тончайшего шелка, посреди потока голодных священных коров, голодных, потому что священных, или священных, потому что голодных, один Шива их разберет, об крышу нашего хрупкого европейского убежища колотились кокосы, невозмутимая Гризельда закрыла глаза и погрузилась в медитацию, а во мне под стать орехам колотились злобные мысли. Невозможно вести дела с человеком, который в любой момент может задуматься и повернуть не туда. Гризельду заносит, она нуждается в постоянном контроле. Что если вместо автомобилей класса люкс она по рассеянности засобачит танки или тачанки с пулеметами. Меня посадят за торговлю оружием, а она вернется к своему буфету и, как ни в чем не бывало, займется воспитанием шиповника. Сибирской язвы на вас нет, ящура и спида, ходули вы рогатые с пустым выменем, взялась я за коров, чтобы затем приступить к обезьянам.

«Ты зря так о коровах, милая Лиза», — вторглась Гризельда в мое отчаяние. — «Вот я знала одну корову, она самого черта не испугалась. Сейчас расскажу.»

О боги, взмолилась я про себя, о всемогущие Брахма, Вишну, Шива, Деви и все триста тридцать миллионов божеств индуистского пантеона, включая бога обезьян, избавьте меня от еще одной коровы! Они и так обступили нас, как вечность. С меня уже достаточно белки с изумрудами, осла со стихами и змеи с чашкой кофе! Но боги, как обычно, были заняты чем-то другим, и никто не помешал Гризельде начать рассказ.

«Жил когда-то в Целлерфельде один плотник. Он видел то, что другие люди не видели. Вот гном пробежал, золотую крошку тащит, или ведьма над деревней летит, метелкой пыль со звезд смахивает, никому до этого дела нет, а плотник видит, улыбается. Человек он был набожный, в церковь исправно ходил, так что никому его видения не мешали. Видит он ангелочков на березе, ножки свесили, хохочут, или чертиков на кружке после пятого пива, и ладно, пусть себе. Пришел он однажды на службу в церковь Святого Сальватора. Сел, проповедь слушает. Но что-то отвлекает его. Присмотрелся и видит своим даром особым, что за оградой церковной два рудокопа стоят и байки травят. Мало того, богохульничают. А за ними сидит черт и грехи их на корове записывает. Корова же спокойно пасется, травку жует. Грехов много, черт уже всю корову исписал, на рогах мелким почерком накарябал, куда дружки в городе тайно от женок наведывались. До копыт добрался, и как стал строчить, что парочка в святости самой Святой Вальбурги очень даже усомнилась, тут уж у коровы терпение лопнуло. Лягнула она черта не хуже той клячи, что весной трактирщику в лоб угодила. Тот перекувырнулся через ограду и шмякнулся посередь двора. Плотник, глядя на это, не выдержал и засмеялся громко, хотя и не хорошо это в церкви да еще и на проповеди. Тут священник строго на него посмотрел, в чем дело, спрашивает. Рассказал плотник всем, что ему во дворе видно. Привели рудокопов со двора. Черт, пройдоха, за ними прошмыгнул. И ведь святого намоленного места не побоялся! Они вошли, все бледные от страха, стали каяться, прощения просить за свои богомерзкие речи. И даже про домик тот с ореховой дверью, с белыми занавесочками и лавандой в палисаднике, домик в переулочке у Заячьего Ручья, где в воскресенье-то были, не умолчали. В конце же прилюдно обещали исправиться и стать добрыми христианами. Черт же, когда понял, что проиграл и не удалось ему грешные души заполучить в свое адское хозяйство, разъярился, разогнался и со свистом вылетел из церкви прямо через крышу! От этого в крыше дыра получилась, и долго эту дыру не могли закрыть. Не давалась она. Хотя чертовы чернила и невидимые были, решили их стереть с коровы, чтобы грехи рудокопов, хотя и отпущенные уже, не могли никак на молоке отразиться. Корова бедная, конечно, намучилась. Кому это по нраву, когда с него чужие грехи отмывают? Но что делать, скотина она подневольная.

Плотник же поднес ей охапку свежего клевера, на ветерке подсушенного, за то, что смелым копытом самому черту отпор дала.

Понравилось?» — спросила довольная Гризельда. — «Правда, смешно?»

«Очень!»

Очередной собачий бред, подумала я. Весь этот фольклор про чертей с чернилами, ангелочков на веточках и благонравных коров можно насочинять только с офигенного бодуна, да и то непонятно, как и зачем такое приходит в головы. Мой практичный, расчетливый, московский мозг хотел привычной нормы: после ноября, будьте добры, декабрь, а в конце переулка кафе, а не Индия, а уж если вы работаете чертом и ведете мониторинг грехов, то вот вам планшет, а не корова! Меня не устраивал беспорядочный мир, в который вовлекла меня Гризельда. Мир, где ноябрь сменялся непосредственно июнем, а Индия накатывала из переулка немецкого городка, где принцессы общались с рудокопами не на благотворительных акциях, а просто случайно встретившись у реки, где черти роняли из авосек деревни и записывали грехи на коровах, где антикварные веники требовали ежегодной профилактики… И тут меня осенило:

«Гризельда! А давай улетим отсюда на метле!»

«Она одноместная», — нахмурилась Гризельда.

Страшное подозрение возникло тут же, вдруг, сразу, как змейка Лилли перед чашкой кофе. Гризельда завезла меня сюда не случайно, а совершенно намеренно. Она решила оставить меня здесь навсегда, бросить одну в этой стране священных коров и диких обезьян, в стране брахманов, нищих и программистов, о которой я не имею ни малейшего представления. Но зачем? Она хочет продать меня в рабство. На хлопковую плантацию! Нет, это не здесь. То ли в Узбекистане, то ли в Америке, там еще был дядя Том. Тогда в бордель. Я даже не знаю, отменено ли в Индии рабство, есть ли тут вообще бордели, да у меня и визы нет, впрочем в борделе или на плантациях виза не нужна. Голова работала с точностью навигатора, и истина раскрывалась передо мной все более страшно. Гризельда промышляет торговлей живым товаром, она поставляет в азиатские притоны женщин из Восточной Европы. Все, что я с ней пережила, это только наркотический трип. Ее сообщница, маленькая филиппинка в аэропорту, подлила мне в сок дури, другая сообщница, румяная украинка, сыпанула таблеток в кофе, а когда я курила в аэропорту, третий сообщник, старик-араб, добавил дурмана своей ароматной сигареткой, дальше пошло внушение, ох восточные люди с их черными глазами, они мастера на этот счет, и у меня начались слуховые галлюцинации. Я стала безвольной мягкой игрушкой в руках этой банды. Нет! Все началось еще раньше! Пухлый сосед в самолете, это с ним я пила отраву из бутылки Хеннесси, но, конечно, там был совсем не коньяк. Пухлый сосед! Этот трусливый тюфяк, вот ужас-то! Они ведут меня с самой Москвы. Что делать? Убить Гризельду прямо сейчас. До сих пор я еще никогда не убивала людей, но другие же это делают, значит, ничего особенно сложного в этом деле нет. Более того, убивать друг друга одно из любимых занятий человечества, сколько оно себя помнит, именно из убийств состоят все сколько-то заметные исторические события. Ну хорошо, а что дальше? Как отсюда выбираться?

«Да…» — удивленно произнесла Гризельда. — «Разве ты сама не хотела бы здесь остаться?»

Вот оно! Я была права!

«Так ты бросишь меня здесь одну?»

«Увидеть Тадж Махал, погрузиться в очищающие воды священного Ганга…»

«Нет! Мне вполне хватает душа!»

«Успокоить душу в ашраме…» — продолжала плести сети Гризельда.

«Что еще за душа в ашане?»

Мой голос звенел гневом и ужасом.

«В ашраме. Десять дней ты молча сидишь в позе лотоса, и каждый день у тебя что-нибудь болит, каждый день что-то иное…»

«Ты с ума сошла? Кому это может нравиться?»

«Но по прошествии десяти дней твои мысли очищаются, и ты понимаешь, куда идешь.»

«Я не играю в эти игры с очищением и просветлением! Я хочу есть! И лотосам предпочитаю бифштексы!»

«В самом деле пора обедать!» — как будто вспомнила Гризельда. Она достала с заднего сиденья мою последнюю надежду и, позвякивая браслетами, развязала все двадцать шнурочков на темно-красном чехле.

Путаясь в сари, мы вылезли через люк на крышу. Метла завелась не сразу. Она вздрагивала и сразу глохла, потому что Гризельда никак не могла сосредоточиться на заклинаниях, непрерывно отбрасывая обратно летящие в нас кокосы. Наконец хлипкое транспортное средство затарахтело и из прутьев посыпался сноп искр, за которым последовал выхлоп едкого черного дыма. Обезьяны бросились врассыпную, а коровы дружно подняли головы и посмотрели на нас с таким благоговением, как будто священными коровами были мы, а не они.

«Садись!» — крикнула Гризельда и первой оседлала метлу.

«Как? За что держаться?»

Метла действительно оказалась одноместной.

«За меня! Быстрее, они могут вернуться с подкреплением!»

Я криво-косо прыгнула на метлу и вцепилась двумя руками в тонкий шелк на спине Гризельды. Метла, покачиваясь и кренясь в разные стороны, тяжело приподнялась над крышей.

«Стой! Чемодан!» — проорала я сквозь тарахтенье и клубы дыма, которым нас окутал антиквариат.

«Оставим здесь! Будет перевес! И багажника нет!» — отвечала едва различимая в чаду Гризельда.

«Нет! Там золото!»

«Шишки, Лиза, опомнись! Шишки и желуди!»

«Золото!»

Гризельда сказала магическое слово «шайсе» и метла со стуком упала на крышу авто. Я прыгнула в люк за моим сокровищем, пыхтя и матерясь, еле протолкнулась с ним обратно, попутно зацепившись за какую-то железку, которая разодрала мне юбку сари и расцарапала ногу. Мы снова стартовали, но теперь я могла схватиться за Гризельду только одной рукой, потому что в другой крепко держала ручку чемодана. Очень скоро я поняла, что в полете на метле нет ничего романтического. Этот способ передвижения не напрасно был отвергнут человечеством и стал уделом лишь сумасбродных старух-извращенок. Перегруженное чудо техники десятого века летело сначала тяжело и низко, тарахтя при этом, как внебрачное дитя мотоцикла и вертолета и оставляя за собой дымный хвост. Мы пролетели над пестрым базаром, над бедной деревушкой и речкой, у которой женщины полоскали белье на камнях, и везде люди изумленно смотрели нам вслед, запрокидывая головы, и что-то кричали. Стайка босоногих детей бежала за нами вприпрыжку до края деревни и, насколько я поняла по ужимкам, выпрашивала чемодан, но затем отстала, потому что метла взмыла вверх, набирая скорость. Мне было ужасно неудобно сидеть. Вдобавок, держась одной рукой, я могла в любой момент свалиться на вираже или выронить чемодан, а когда я примерно прикинула расстояние от Индии до Германии и поняла, что лететь вот так вразвалочку нам придется около года, мне стало совсем нехорошо. Я посылала бессильные проклятья великой Агнес из Ильзенбурга, которая смастерила этот тихоход. Если уж ты, гениальная, изобрела в своем лапотном десятом веке нечто вроде реактивного двигателя, то почему было не довести дело до ума, не приделать крылья, комфортабельную кабину, да по крайней мере не предусмотреть хотя бы очистку выхлопов и глушитель. Так нет, она, видите ли, занималась дизайном прутиков и резьбой по древку! Я старалась не смотреть вниз, но все же замечала краем глаза какие то поля с крошками людей, плоские скопления домиков, торчащие из зелени крыши и купола храмов, и еще реки и дороги, которые выглядели сверху одинаковыми блестящими лентами, только по дорогам текли, тесня друг друга, караваны прямоугольников, а реки были почти пусты. Дул ровный встречный ветер. Очень скоро я продрогла до костей, и у меня онемели руки, мертвой хваткой вцепившиеся в Гризельду и чемодан. Обрядить нас в легкие сари было полной глупостью, сейчас нам пригодились бы тулупы, ушанки и валенки, но в европейские головы такие вещи не приходят в принципе, что и было в свое время успешно доказано разгромом немцев под Москвой. На горизонте показалась голубая дымка, которая все росла по мере нашего приближения, загораживая небо, и вот из дымки проступили горы и встали мощной неодолимой стеной. Сейчас мы треснемся о камни и наконец-то все кончится, вяло подумала я обледеневшими мозгами. Но наша метелка заложила крутой вираж, пронеслась вдоль скал, вильнула в узкое ущелье и поплыла, со скрипом болтаясь между острых скал. Мы опять потянулись вверх, медленно поползли над ледником, снег слепил глаза, и стало трудно дышать. Постепенно я впала в забытье, потеряла все чувства и исчезла, пока не очнулась от резкого броска в сторону и крика Гризельды:

«Ауфпассен!»

Сложив крылья и выставив вперед лапы с хищными когтями, на меня падал орел. Вероятно, я показалась ему легкой добычей, слабым летающим ягненком, не способным к сопротивлению. В следующий момент он вцепился когтями в чемодан и с силой ударил меня клювом в руку. Это было, как если бы в нее одним ударом забили гвоздь. Я не могла защищаться и не могла разжать сведенную судорогой руку. Я сбилась в один комок боли, крови и ужаса и видела над собой распахнутые крылья и смертоносный клюв, который, раскачиваясь, примерялся для удара в голову. И тут Гризельда с такой силой рванула метлу, что орел не удержался, и выпустив чемодан, повис в воздухе. Гризельда развернулась лицом к врагу, вскочила на ноги и, балансируя на древке метлы, схватила птицу за горло. Они смотрели друг другу в глаза, они скрестили взгляды, как мечи, и мне даже показалось, что я слышу звон ударов. Потусторонний леденящий взгляд орла против живого взгляда Гризельды, полыхавшего гневным зеленым огнем.

«Послушай меня, Ганс фон Гакельберг», — произнесла Гризельда громовым голосом, и горы всколыхнулись эхом. — «Сейчас ты уберешься с моей дороги. Ты сбросишь эти жалкие перья и станешь тем, кто ты есть. Не стой на моем пути. Твое время еще не пришло.»

Глаза птицы заволоклись пленкой, Гризельда брезгливо разжала пальцы, и орел упал вниз дохлой курицей. После этого мы немного посидели на метле, как на лавочке, болтая ногами и веселясь. Поставленная, видимо, на ручник, метла неподвижно висела посреди блистающих розовым солнцем вершин Гималаев. Я обнимала спасенный чемодан то ли с шишками, то ли с золотом, а Гризельда возмущалась:

«Нет, ты подумай только, какая наглость! Какое вероломство! Какое коварство! И ведь выведал, что без техосмотра я не имею права лететь на предельной скорости! О, он всегда был таким, ты его не знаешь!»

Я испугалась, что Гризельда прямо сейчас, в этом подвешенном состоянии, начнет рассказывать очередную легенду и призналась, что устала, да и рука болит нещадно.

«О, конечно, милая Лиза! Возьми вот, выпей еще глоток!» — И она извлекла из складок сари знакомую темно-красную бутылочку с кровью. Боль утихла после двух глотков, рана затянулась, и, как всегда, мне стало тепло и спокойно.

«А теперь поспи. Давай сюда свое сокровище».

Она взяла у меня чемодан, мы снова уселись верхом на метлу, и Гризельда повела ее одной рукой, с тем же небрежным изяществом, с каким она сидела за рулем подаренного народу Индии белоснежного кабриолета. Я положила голову ей на спину и в самом деле уснула. Не знаю, долго ли мы были в пути, может быть, месяц, полгода или год, но проснулась я от внезапно наступившей тишины. В привычном тарахтении метлы возникли перебои. Гризельда повторяла свое заветное «шайсе, шайсе, шайсе», но что-то не срабатывало, звук несколько раз возобновился и прервался, а потом стало тихо. Мы с ускорением неслись к земле, кружа по спирали. Гризельда успела бросить метлу, которая разломилась на куски и полетела вниз палками и прутьями, схватила меня в охапку, и я почувствовала, как что-то дернуло меня вверх. Подняв глаза, я увидела над нами шелковый купол парашюта, в котором мешались вишневые и зеленые краски. Так вот для чего Гризельда нарядила нас в сари!

«Не бойся, мы в Гарце!» — крикнула она мне в ухо. — «В случае чего гномы найдут и соберут наши кости!»

Две женщины и один чемодан, который, несмотря на Индию, так и не просох после купания в Ильзе, были все же слишком большой тяжестью для одного парашюта. Внизу был лес и серьезные шансы на жесткую посадку.

«Садимся в реку! Где-то здесь Боде!» — объявила Гризельда и подтянула стропы с одной стороны.

Боде, корона, болото, пес-людоед, услужливо напомнил мне внутренний голос, который весь полет гнусно молчал и ничем не помог нам в схватке с орлом. Конечно, я бы предпочла посадку в Ильзе, поскольку принцесса безусловно лучше людоеда, но меня никто не спрашивал. Река показалась внезапно, она будто летела нам навстречу, мы крупным метеоритом ухнули в воду и быстро ушли на дно. В темноте я из последних сил пыталась выпутаться из строп и избавиться от накрывшего меня парашюта, но нежный шелк был бесконечен и в нем не было выхода. Последним ощущением, перед тем, как потерять сознание, было прикосновение к телу чего-то скользкого и шершавого, наподобие рыбьей чешуи.

Такси с великаном

Я очнулась от солнца, светившего мне прямо в глаза. Рядом сидела Гризельда, горестно рассматривая заботливо собранные в кучу обломки метлы и ворох прутьев. Сверху на меня капала вода и раздавался визгливый хохот. Я подняла голову и увидела двух голых девиц с белесыми волосами и мокрыми рыбьими хвостами. Девицы сидели на ветке дуба и заливались смехом. Отчетливо пахло рыбой. Одна из девиц съехала вниз по ветке и пощекотала меня хвостом. Вторая рвала парашютный шелк на полосы, хихикала и приговаривала:

«Это будет рубашечка! И на юбочку хватит! И накидка! И я пойду на танцы в курзал искать себе милого дружочка!»

«Спасибо, девочки!» — сказала Гризельда, отрываясь от скорбного созерцания останков метлы.

«Пожалуйста, фрау Вильдфрухт! Так жалко, что вы не захотели утонуть! Уж как было бы весело!»

Русалки сиганули в воду и саженками поплыли к другому берегу, поднимая фонтаны брызг и не переставая хохотать. Посередине речки обе нырнули, подняли из воды хвосты, и стали ими ритмично раскачивать. Солнце множеством радужек играло в чешуе. Все это уже выглядело, как соревнования по синхронному плаванию. Потом они взвились в воздух, плеснули в меня водой и проникновенно запели. Из слов я разобрала только «иди же к нам, будь нам сестрой», и этого оказалось достаточно, чтобы мне сразу захотелось искупаться. Гризельда удержала меня за плечо и сказала голосом школьной учительницы:

«До свидания, девочки! Спасибо за помощь!»

Русалки ушли под воду, блеснув на прощание плавниками, а Гризельда бережно сложила обломки и прутики в свою холщовую сумку, сорвала большой лопух и протянула мне:

«Оденься наконец!»

Пока я прикладывала лопух к разным местам, не зная, что в данном случае означает «оденься», Гризельда продолжала:

«Все исчезает, все уходят, вот и русалок только две осталось, и ты их не бойся, а раньше река ими кишмя кишела и было все иначе. Вот я тебе расскажу…»

Я представила себе этот густой рыбный суп и застыла с лопухом в руке, готовая покорно слушать.

«В старые времена водились в реке Боде русалки. Столько их расплодилось, что под вечер к реке лучше и не выходить было: сидят на прибрежных ивах, волосы золотые гребнями перламутровыми чешут, а человека завидят, так засмеют, защекочут и в воду утащат. Нраву эти красавицы были жестокого. Им человека погубить одна забава. Каждый год на Троицу приносил им народ из окрестных деревень, да даже и из самого Кведлинбурга, жертвы. Кидали в воду кур, собачек, кошечек, потому как знали: не сделать этого, так водяные духи за детьми охотиться будут. Чуть не углядишь, потонут. И вот рыбак один наловил как-то форелек в реке. Было это у того амбара с сеном, что между Тале и Трезебургом, там клев хороший. Припозднился он, домой шел уж затемно. Вдруг слышит, из мешка с рыбой голос: „Выпусти меня!“ Померещилось, думает, идет спокойно дальше. Дошел он до того места, где высокие скалы с обеих сторон реку сжимают, „Ворота“ называется, опять голос слышит: „Выпусти меня!“ Ему жутковато стало, но идет дальше, сам себя уговаривает, что быть такого не может, чтобы рыбы в мешке разговаривали. Но уж как третий раз крикнул голос: „Выпусти меня сейчас же!“, и маленький кулачок ему через мешок в спину стукнул, остановился рыбак, развязал мешок, посветил туда фонариком. А там! Среди форелек русалочка маленькая. Волосики что лунные блики в воде, глазки зеленые будто мокрая трава, и хвостик чешуей серебрится! На шее бусики из речного жемчуга, а в руках куколка, свитая из водорослей. Одно слово, дите! Ошалел рыбак от такой картины, взял да выплеснул от греха подальше весь мешок в реку, форелек вместе с русалочкой, и деру дал. Дома уже подумал, рыбок-то оставить надо было. Рыбки же не просились, мол, выпусти. Потом пивка себе налил, задумался, как принес бы он ту русалочку на графский двор: „Ваша милость, не желаете ли взглянуть на диковину?“, и как бы граф его наградил за такой подарок дорогим перстнем, а лучше тугим кошельком. А то ведь и продать можно было. Задорого бы красотка-русалочка пошла. Да только где она? Небось со своими всю ночь хвостом по лунной дорожке плещет. Эх ты, испугался нечисти, упустил богатство свое! Выпил еще пива и пошел спать. Когда же на Троицу пришли люди к реке и с поклонами жертвы стали кидать, не взяли их водяные духи. Всех кур и петушков волна подняла и на берег выложила. Те только отряхнулись. Подобрал народ птицу, пересчитал, да, все на месте, подивился, не знали что и думать. До прояснения причин на всякий случай решили речным духам даров больше не носить. И не носили. Но с той поры ни один ребенок в Боде не утонул.»

«Кстати, насчет рыбок, курочек и петушков!» — ловко подхватила я, едва дождавшись конца истории. — «У меня с самого утра, а может, уже и с июня маковой росинки во рту не было, если не считать маковой росинкой прозрачный бутербродик с дырками от сыра и несколько глотков крови!»

«Да!» — воодушевилась Гризельда. — «Сейчас мы поедем в Ильзенбург, пообедаем и я покажу тебе город!»

Если не попадем в Конго, продолжила я про себя. Вокруг был лес.

«И на чем же мы поедем? У нас больше нет ни осла, ни метлы…»

Гризельда рассмеялась, совсем как русалка:

«А мы вызовем такси! Ты в двадцать первом веке живешь, дорогая!»

Глядя в пространство прямо перед собой, она произнесла:

Конец ознакомительного фрагмента.