Театр «Глобус». Роман

Андрей Гальцев

Крат – актёр, мастер перевоплощений, что помогает ему проходить суровые испытания. Театральный подвал оказался мирозданием и хранилищем эпох.

Часть 2. Ярусы

Глава 1. Сокровища театра

Они нашли уже известный Крату боковой проём и чёрный колодец, куда по винтовой лестнице стекает тьма. Начали спускаться. Пахло плесенью, камнем, летучими мышами.

Светляк остановился, поднял взор на Крата, ярко светилась матовая поверхность его глаз, проколотая тонким зрачком. Послышалось урчание.

— Балдеет, — пояснил вожатый, задрав голову.

— От чего? — свесил к ним лицо Крат.

— Оттого, что тебе страшно.

— Он чувствует? — Крат остановился, ему не хватало воздуха.

— Ощущает, — поправил вожатый. — И вкушает. Мы не едим ни кашу, ни котлеты на мочёном хлебе, ни соевые сосиски. И не согреваемся возле отопительных приборов. Энергию мы получаем от эмоций человека.

Крат не воскликнул: «Неужто вы демоны?!», — потому что сам догадался и чтобы не сбивать говорящего. Слова вожатого появлялись в сознании Крата разноцветными существами. Светляк на время отдыха закрыл глаза, его веки прозрачно светлели в темноте.

— Человек похож на бревно, охваченное огнём. Так принято сравнивать, потому что мы привыкли угождать глазам. На самом деле надо говорить о вибрациях. Так меломан заряжается эмоциями от музыки. Тиран — от страха своих подданных. То есть вам, людям, наше эмоциональное питание свойственно. Желание вызывать зависть или собирать восхищённые взоры окружающих объясняется тем же: так заряжается эго. Оно питается вибрациями чужих эмоций.

Тут говорящий растормошил светляка, и тот открыл глаза, осветив руки рассказчика.

— Сильнее всего греют страх, вожделение, азарт и зависть, — вожатый загибал белые тонкие пальцы. — Самый тупой демон сообразит, что ему лучше не рассчитывать на чью-то влюблённость: с нашими мордами проще пугать. Я для чего держу этого парня за руку, за плечо, за шею — чтобы у него была энергия светить. Я научился нарочно издавать частоты некоторых эмоций и дотрагиваюсь до него так, будто восхищаюсь им, будто завидую ему, хотя он дремучий тюфяк.

Они возобновили спуск по великому штопору, терпя однообразное вращение, сопровождаемое гулом лестницы, шорохом воздуха и тихим свистом непонятного происхождения. Так они вращались, пока витки не иссякли. Перед путниками высились чёрные бронзовые ворота с барельефами. На них изображались пастухи и летящий над холмами старик с клюкой. Ворота были такой величины, что пятна света, производимого демоном, и не покрывали четверти их площади.

Вожатый взялся за кольцо правой половины, ногой упёрся в край левой половины, в изрядно стёршуюся бронзовую овцу и потянул что есть мочи. Показался прохладный свет, расступилась щель, откуда с воем вылетел сквозняк. Они протиснулись против ветра на ту сторону. Закрыть ворота оказалось ещё трудней: пришлось тянуть вдвоём.

Перед ними раскинулся просторный зал, загромождённый всевозможными предметами, включая ладьи с дырявыми парусами, сани, древние жилища. Ровное прохладное освещение производил сам воздух, отчего предметы, охваченные светлыми сумерками, не имели теней. Ярким был лишь высокий купол, служивший небом.

— Что это? — спросил Крат религиозным голосом.

— Склад старых декораций, — небрежно пояснил вожатый.

— Не понимаю.

— Для начала гостя надо угостить.

Они углубились в холмы вещей. Некоторые были кое-как сложены, а иные сгрудились вповалку и торчали вверх тормашками. Мебель, сухие деревья, одежда, посуда, бочки, памятники, скамьи, чучела животных, шалаши, палатки, шатры, фасады теремов, лодки, оружие разных веков, знамёна, доспехи, манекен кита, на котором сидела группа китайцев, выполненных, похоже, из папье-маше; настоящие или искусственные пальмы; живая ель с большой снегурочкой под нижними ветками — она спала на потемневшем хлопковом снегу; обломки фрегата, покоящиеся как бы на морском дне, затонувшие пушки и несколько скелетов здесь же. Крату попалось на пути пушечное ядро, потрогал — чугун.

— Сейчас устроим привал, уже близко, — утешал вожатый, хотя Крат был переполнен удивлением и не нуждался в пище.

Они встали перед земляным бугром, имеющем в своём склоне низкий глубокий вход.

— Это лЕдник, там ещё надолго хватит продуктов.

— Настоящая пища?! — не поверил Крат.

— А как же, и лёд натуральный! Склад засыпан торфом, по обычаю поморов и викингов.

Он указал на ручеёк настоящей воды, что вытекал из-под стен ледника, тонкий ручеёк вился по полу среди антикварных куч; вдоль него росли белёсые травинки.

— Я сейчас, — пригнувшись, вожатый нырнул в погреб и плотно закрыл за собой дверь.

Крата искушало недоверие. Он видел всё основательно и подробно и всё же не верил. Верил и тут же не верил; от быстрой смены этих состояний он дрожал. Глаза демона, внимательно стоящего рядом, вновь засветились.

Вожатый вскоре вышел из погреба, держа на груди круглый сыр и несколько вяленых рыбёшек. «Это не сон, это безумие, или я уже умер», — подумал Крат и огляделся, надеясь увидеть какой-нибудь выход в разумный мир. Усилием воли он удерживал ум в равновесии, утешая себя, как ребёнка: ничего, ничего, всякое бывает, это пройдёт.

Они уселись на полянке под сучьями дуба, на котором не было ни листвы, ни коры, зато висел некий высохший удавленник — возможно, муромский лесной атаман, казнённый обиженными купцами.

Демон глазасто светил на еду. Вожатый делал вид, будто ест, но лишь трогал губами рыбу и вхолостую жевал. Устав изображать, он вытер пальцы о почву. В почву тут спрессовалась вековечная пыль, — старательно подмечал Крат.

Крат перестал жевать. Посмотрел на далёкий потолок, где следами влаги и соли нарисовались облака, потом на два уродливых лица перед собой, потрогал языком кусочек угощения во рту — и вынул изо рта. Глотать не позволяло воображение. Оба мнимых сотрапезника, досель глядящие на него с одобрительным любопытством, разочаровались. Крат повертел в пальцах воскоподобный кусочек, имевший какой-то усреднённый околопищевой вкус, и положил рядом с собой на землю.

— Объясни, откуда здесь пища?

— Погреб насыпали, когда делали постановку о викингах, — вожатый проводил глазами недожовок и засмотрелся на него с оценочным размышлением. — А там подальше винный погреб, оставшийся после Гаргантюа, — махнул куда-то рукой.

— Когда это ставили про викингов? — уцепился за вехи истории Крат.

— Два столетия назад. Тогда эта пища была вкусной. Заглянул бы пораньше.

— А в каком театре ставили про викингов два столетия назад?

— В «Глобусе», конечно, где мы сидим.

— Мы сидим в подземелье, — поправил Крат.

— Ну и что, это старые помещения театра «Глобус».

Крат потряс головой. Демон-фонарь глядел в газету, на которой лежали три рыбки-юкола, и словно бы читал напечатанное в старой орфографии театральное объявление.

«Новая постановка пиесы о доблестныхъ викингахъ, достойная имени того театриума, в коемъ творилъ и лицедействовалъ самъ Вильямъ Шекспиръ, никого не оставитъ равнодушнымъ».

— Ты имеешь представление о том, что такое культурный слой? — спросил вожатый.

— В общем, да, — кивнул Крат.

— Город перелистывает эпохи, как страницы. После потрясений он заново возводит свои фундаменты, и каждый раз на несколько метров выше. Город многократно смешивался с грунтом и строился вновь на своих руинах. Так и наш «Глобус» надстраивался над растущим вверх земным урезом, сохраняя в целости прежние этажи. Получается, что он рос одновременно вверх, и вглубь. Так что каждый подвальный ярус — это некий давний век.

— Сколько же лет «Глобусу»?

— Не ведаю. В доисторические времена тут располагалось капище. Потом — поляна народных праздников. Потом здесь было место публичных казней. Затем — стадион с театром шествий и ареной для звериных боёв. Позднее — театр античной трагедии, а после него — анатомический театр, после коего появился театриум «Глобус», примерно в те же годы, что и в Британии.

— Ниже нас ещё что-то есть?! — Крат закашлялся.

Говорящий кивнул в пол, как в бездну. На его розовые глаза Крат не мог смотреть, в них обнажалось что-то постыдное для человека.

Оглянулся и увидел приотворённый шкаф, откуда глядело на него двумя чёрными дырками узкое лицо, сделанное из мела. Крат встал, подкрался к шкафу, но никого там не обнаружил. Лишь на плечиках висел костюм, покрытый пышной пылью, и валялась на пустом днище подвязка дамского чулка.

— Не обращай внимания! — махнул рукой вожатый.

Крат взошёл на погреб и огляделся. Округлый зал занимал площадь большого стадиона. Его стены, вернее, одна круговая стена сложена из плитняка, оштукатуренного известковым раствором, который кое-где широкими пластами отвалился. На оставшихся островках целой штукатурки виднелись надписи и знаки: половые органы двух родов поврозь и слитно, овалы голов с глазами и рогами, кресты различных конфигураций, фигуры в космических шлемах, звери, гады, инфузории, человекообразные иероглифы и рунические письмена.

Потолок был сложен куполом, на что при таком диаметре потребовалась огромная высота. Крату стало страшно, мурашки по спине побежали. Никаким расчётом этот каменный свод не оправдан и не способен держаться! Крат сжался, представив себе падение каменного неба, но оно держалось.

— После рыбы надо чайку попить! — сказал вожатый и улыбнулся тонкими нарисованными губами между фаянсовых щёк.

Сойдя с бугра, Крат заглянул в беседку, где увидел девушку в белом платье. Подошёл ближе: она была собрана из трёх подушек, накрытых скатертью с бахромой. Удивительно, как этим предметам придали женственность!

Тем временем демоны раздобыли котелок, набрали из ручейка воды, пристроили котелок на закопчённых камнях. Светляк принёс несколько веток и обломок весла. Крат, поняв задачу, оторвал клок от старинной газеты и поджёг его спичкой. Оба демона следили за его действиями; стекловидные глаза светляка отражали жёлтое пламя бумаги.

— Шмыгун, помнишь, где сундук с колониальными товарами? Принеси-ка чаю, приказал распорядительный демон.

Глава 2. Демоны

Светляк, именуемый Шмыгуном, нехотя удалился за кучи древнего хлама, над которыми вдали торчали крепостные зубцы и обвислый флаг.

Вожак сложил руки рупором и послал ему вдогонку острый, пугающий крик.

— Это ему заряд бодрости, а то заснёт чего доброго. А мы пока поболтаем. Хоть он и косноязыкий, всё же неудобно при нём сплетничать.

— Ты говоришь, демоны… но что это, кто вы такие? — спросил Крат, глядя на огонь и медный котелок, в котором плотной прозрачностью лежала терпеливая вода; казалось, она их слушала.

Дым костра порой заглядывал к воде через борт котелка и пробегал над ней, словно скучал, и тогда вода добавляла ему беглую струйку пара.

— Почти люди, в общем-то. В основном, это люди, обманувшие смерть. Я по здешним меркам очень молодой: я ещё, видишь, человекоподобный. Те, которые с нижних этажей, они потеряли сходство с тобой.

Розовые, почти алые глаза прибавляли значения его словам.

— Как же ты сумел её обмануть? — Крат насилу выстроил фразу: слова стали тяжёлыми.

— Если ты подумал, что я защитился от смерти бессмертным театральным искусством, то ошибся, — демон засмеялся, чётко произнося «ха-ха-ха», как будто делал дыхательное упражнение. — Я спрятался за мешками с землёй. Кстати, хочешь избежать встречи с ней? Я серьёзно говорю. Спрячешься, я покажу тебе, где, и станешь вечным… вернее, долговечным.

— И что… потом на свет не выходить никогда?! — с тоской спросил Крат.

— Лет через пятьдесят начнёшь выбираться в коридоры. Она уже забудет про тебя и даже если встретит, не узнает. Здешняя жизнь, она подвяливает.

— Нет-нет, мне лучше по нашему обычаю.

— Как хочешь, — с деланным безразличием произнёс демон.

— Расскажи о себе, — попросил Крат.

— Я — фокусник.

Крат взялся угадывать и стал перечислять имена со старых афиш: Гарри Духов, Ларри Грацелли, Семён Дедлин, Ашот Ашотян… фокусник отрицал, усмехаясь.

— Сколько ж тебе лет? — Крат на всякий случай отстранился от него.

Тот промолчал.

— Скажи хотя бы, как тебя именовать!

— Зови меня Фокусник.

Дым с паром сошлись воедино, свились двойной спиралью и полетели вверх. На внутренних стенках котелка набухли серебристые пузырьки.

— Расскажи, какие здесь водятся демоны?

— Разные. Самые древние потеряли речь и лицо. Некоторые забыли, кто они и как провели на земле свою жизнь. Страшные, зато бессмертные! — добавил Фокусник, опережая возражение Крата.

— Их вообще много…ну, в мире?

— Бессчётно. И есть бестелесные демоны, вроде уплотнений энергии… вернее, воли. А среди них водятся такие, что научились жить внутри людей, в виде элементов сознания.

— Неужели?! — Крат оглянулся.

— Ужели-ужели! Изнутри сознания демонам удобней влиять на людей, подвигая их к рискованным поступкам и тем самым создавая эмоциональные всплески. Некоторые провоцируют человека на преступную жизнь. Сам понимаешь, мы заинтересованы в том, чтобы человечество кипело страстями, тогда для нас мир становится тёплым и порой горячим. Нас греют революции, пожары умов, массовые психозы. Тогда мы живём активно, активнее вас.

— А я могу здесь увидеть твоих соседей? — спросил Крат, про себя изумляясь полному совпадению интересов демонов с тем, что Крат недавно обрисовал как интересы Яги-Смерти-Судьбы.

— Непременно увидишь. Один только что выглядывал из шкафа, ты успел его заметить. Демоны, словно грибы — только начнёшь примечать, и глаза навострятся! Правда, некоторые прикидываются неживыми предметами, — он опять засмеялся, отчётливо произнося междометие «ха», потом будто бы смахнул розовую слезу. — Самый древний из тех, кто ещё сохранил некую видимость, это Нил Шточвах, он обитает глубоко. Плотного тела у него нет; он состоит из памяти, локально расположенной в пространстве, это просто намагниченный небольшой объём, заметный в виде тёмной радуги над полом.

Есть которые не шибко старше меня: три французских комедианта, например. Они приехали в начале девятнадцатого века, их освистали и обещали побить, после чего они спрятались под театром. Они тогда ещё не знали, что спрятались навсегда.

Бродит у нас Береника из пьесы Расина. Взять кого постарше, так это Стамина, Занюхта, Шмыгун — вот он приближается с чаем, Вестибюль, монах Орхонтий, Батя (якобы отец Гамлета, а в реальности датский актёр восемнадцатого века, заблудившийся тут по пьянке и обрусевший).

Взять кого постарше, так это будут совсем безобразные хлопцы: Червий, Суматох, Нетвурк и некоторые другие, которым за две тысячи лет перевалило. А древнее всех, даже старше Нила Шточваха — пещерги, поползыши, нибелунги, утерявшие имена и внешний облик — их как бы вовсе нет. Но они есть. Так часто бывает: насчёт кого-то кажется, будто его нет, а он есть.

Я тебе совсем по секрету скажу: самые мелкие демоны суть вирусы ума; они пережили смену вселенных. Они от прошлого космоса уцелели, — при этих словах он создал на своём лице мину изумления, насколь позволяли ему непластичные ткани.

Шмыгун появился и вручил Фокуснику ржавую кубическую банку. Вода закипела. Фокусник снял котелок с огня и бросил в него две шепотки крупной зеленоватой заварки. Шмыгун сел наземь, закрыл глаза, качнулся и повалился набок. Фокусник едва взглянул на него.

— Таким образом кончается энергия. Если бы нас не было, он бы совсем уснул, и десять веков промелькнули бы для него как один миг. Так и лежал бы он бесчувственным предметом среди таких же с виду мёртвых предметов, изображая обшарпанный манекен из реквизита полоумной сказки.

А Крат задумался о другом.

— Погоди! — сообразил он. — Если смерть тебя не помнит, ты, значит, можешь выйти на землю, к людям?!

— Для чего?

— Ну, для общения.

— Что они мне скажут? Посадят в клетку для научных экспериментов? Что вообще могут люди сказать интересного?

— А природа, а небо?

— Пусть растения, узники и философы тянутся к свету! У них гелиотропизм. А я болею от солнца. Мне здесь хорошо, здесь идеальные кондиции.

— Но всё же тесный, замкнутый мирок… — возразил хлопотливый Крат.

— Замкнутый, но большой. Ваш мир, который наверху, он тоже замкнутый.

— Почему? Имеются другие планеты и галактики, — гордо заметил Крат.

— Ваши ракеты бороздят просторы внутри вашего черепа. Не важно. Ты всё-таки подумай: у тебя есть возможность спрятаться от смерти.

— Нет-нет, у меня другая задача. И мне тут было бы скучно.

— Какая же у тебя задача?

Крат молчал. Возле костра откуда-то появился крупный синий мотылёк с белою каймой на крыльях. Двое следили за его прыгающим полётом. Это был совершенно беззвучный мотылёк, без шороха крыльев о воздух. Здесь вообще, вдруг заметил Крат, звуки не подчинялись привычному порядку, и голос не имел направленности, но звучал сразу везде или, быть может, внутри слуха. Крат обратил внимание, что костёр тоже горит неслышно.

Мотылёк сел на колено Крату и задрожал, переступая тонкими лапками.

— Эта синяя тварь питается надеждой. Кто-то из нас носит, а лучше сказать — лелеет некую надежду… только это не я, — заявил Фокусник.

Крат наблюдал, как мотылёк раскрывает и складывает крылья.

Неожиданным движением Фокусник дотянулся до мотылька и брезгливо бросил в костёр. Мотылёк упал на кусок весла — прохладным кусочком неба он лежал среди огня и не загорался. Крат выхватил его и осторожно положил в нагрудный карман рубашки.

Фокусник обнажил зубы в злорадной улыбке — получилась гримаса людоеда.

Открывшийся ряд зубов притянул взор Крата: зубы выглядели плитами фаянсовой стены града Гугерсалема — столицы Ада. Щели между зубами-плитами сделаны для стока крови, когда внутренний объём города переполняется слюной и кровью.

— Зачем ты хотел погубить мотылька? — уставился на него Крат.

— Чепуха! Насекомые! С ними не стоит делиться надеждой. Да, так ты не ответил, какая у тебя задача, если просто существовать тебе скучно? — Фокусник снял с лица гримасу зла и вернул фарфоровым чертам нейтральность.

— Мне надо найти убийцу, потому что моего друга ни за что арестовали.

— С чего ты взял, что ни за что? — спросил демон.

— Потому что… пистолет был не заряжен. И потому что, он целился в мою сторону.

— Ерунда. Пистолет кто-то заботливо зарядил. А потом рука твоего друга дрогнула, и пуля угодила в Рубенса.

— Погоди, я ведь не называл имя убитого, — жадно глядя на визави, заметил Крат.

— Оно вертелось у тебя в уме, — выкрутился Фокусник.

Учуяв эмоции, Шмыгун очнулся и сел в ожидании дальнейшего. Но Крат эмоции в себе затаил. Он это сделал каким-то неописуемым действием, вроде задержки дыхания.

Шмыгун сел, достал из рукава неказистый предмет и положил перед ним.

— Суфарь курцоп тыка плызю сымь, — произнёс кое-как.

— Сухарь возьми, только плесень сними, — перевёл Фокусник. — К чаю тебе угощение принёс. Шмыгун — добрый товарищ, — и повернувшись к нему, похвалил: — Шмыгун хороший, Шмыгун молодец! Вот он какой у нас!

Крат со своей стороны благодарно кивнул Шмыгуну, только сухарь не стал пробовать: тот походил на кусок шифера. От чая, пахнущего болотом, тоже пришлось отказаться.

— Ты помнишь, кем ты был, когда был человеком? — спросил Шмыгуна.

— Воспомы-на-ний детыстыва выходют ис клубин-ны моэво мос-зга, — произнёс демон, покачался и замер.

— Из какой глубины, какого мозга?! — возмутился Фокусник. — У тебя мозга нет! Врёт он всё, по старой привычке, — махнул рукой.

— О мозге всегда врут, — заметил Крат.

— Демону трудно произносить слова, и чем он старей, тем ему трудней. Зато проще стучать по деревяшке и скрипеть.

— А демоны и бесы — не одно и то же? — вспомнил Крат.

— Хрен его знает, — сказал Фокусник. — Бесы, похоже, моралисты. А мы, если и мучаем кого, то не с научными и не с моральными целями, а чтобы согреться, всего-навсего. Я бесов не видел. И ангелов тоже.

Крат охотно потолковал бы о тонких и толстых существах, но поднялся и отряхнул штаны.

— Мне пора.

— Шмыгун тебе посветит на лестнице, — сказал Фокусник и тут же зашипел на Шмыгуна. — Лицо поправь, чучело!

Шмыгун, смочив палец чаем, подклеил кусочек отставшего эпителия.

Крат на прощание кивнул Фокуснику. Обычные слова, вроде «спасибо» или «всего доброго» никак не подходили к обстановке.

Несколько отойдя, он оглянулся и увидел фарфоровые глаза Фокусника — тот мигом потупил взор, прикинувшись, будто следит за костром, хотя до этого смотрел в затылок уходящему человеку, и человек ощутил, что затылок его трогают чужими пальцами.

Тихо горел костёр; его пламя издали виделось прозрачным, почти бесцветным.

Крат последовал за Шмыгуном, а тот с опущенными плечами семенил по тропе в лесу былого реквизита.

Глава 3. Шмыгун

Проходя мимо очередного тематического скопления предметов, Крат не мог оторвать от них глаз. Вот компактно сложено жильё какого-то персонажа из помещиков. На шкафу сидит парчовый диван, свесив ножки; на диване боком лежит гитара, точно гетера, ждущая песен и рук; на двух стульях стоит картина — фламандский натюрморт с битой птицей — самая загадочная живопись, если учесть объединение красоты, смерти и кулинарии.

В следующей куче смешались предметы крестьянского быта: прялка, самовар, ковши, ушаты, люлька. Затем — просмолённая лодка, сети, открытая бочка с солью. Из тёмной соли что-то выглядывает… палец, что ли, не хотелось выяснять.

Крат обратился к воротам. Встав наклонно, изо всех сил уперевшись, он отжал половину ворот, словно открыл обложку тяжеленной книги — там тьма и лестница наверх.

Под лестницей оба встали, слушая вьюжный звук сквозняка.

Шмыгун лёгкими сухими пальцами обхватил запястье Крата, и матовые глаза его наполнились ровным светом. Эта процедура поразила Крата неземным и страшным совершенством.

Крат запрокинул голову — лестница вилась по стене вокруг центральной пустоты. Он сделал шаг, и гул тяги стал громче. Воздух схватил его за волосы, парусом надул одежду, а Шмыгуна почти приподнял.

— Закыр! Закыр! — демон по-рыбьи открывал рот.

Крат, оглянувшись, догадался. Ему едва хватило сил закрыть светозарную щель. В наступившей темноте ярче засияли глаза Шмыгуна. Крат робко поставил ногу на ступень, посмотрел вверх: лестница одновременно ехала вверх, как эскалатор, и оставалась на месте. Ближняя перед глазами ступень медленно пульсировала: росла и уменьшалась.

Левой рукой он держался за поручень, правую отдал демону, который двигался ступенькой выше. Так они поднялись на уровень кольцевого коридора. Лампочки здесь горели.

— Шэсь тычасов утыра, — Шмыгун прокомментировал жёлтое горение электричества.

Крат встряхнул его прохладную руку.

— Ты прекрасно светишь! Ты не Шмыгун, ты — прожектор!

Шмыгун поднял голову и благодарно засиял в лицо Крату.

— Возвращайся, я буду думать о тебе, чтобы ты не заснул на лестнице. Я буду переживать о тебе, хорошо?

Тот кивнул и отправился вниз, походкой брошенного ребёнка. На его понурых плечах висел, как на вешалке, халат рабочего сцены.

После долгого блуждания по кругу Крат отыскал путь наверх. Чуть не уснул на ходу. В голове происходила зевота с дрожью.

Ну вот — выбрался. Он решил было прилечь в раздевалке монтировщиков, но вспомнил про диван, что стоит возле буфета в маленьком фойе, обвешенном фотографиями актёров. Там висят и Дол с Кратом, оба в клоунском гриме: Крат, утираясь рукавом, плачет луковыми слезами, а приятель его лыбится намалёванными губами.

Глава 4. Гонорар

— Спит! Ты глянь, спит, а ведь сам должен мне за сто грамм водки!

Крат открыл глаза и увидел буфетчицу Марфу. Рядом с ней стоял сконфуженный Николаич. Первой заботой Крата было различить, что приснилось и что случилось, поэтому он вытащил из кармана голубого мотылька.

— Ты глянь, я думала, он за деньгами полез! — украинским говором укорила Марфа.

Он уставился на неё тяжёлым взором (по праву того, кто много пережил), в результате чего, она, гремя замками, скрылась в буфете. Николаич сел рядом на диван.

— Убили, значит.

— Ага.

— И он, значит, сам на сцену поднялся? — бормотал Николаич.

— Не утерпел: о квартире зашла речь.

— Но твой-то кореш не стрелял, верно? Ему бутылку ухлопать — раз плюнуть. А человек-то ему без надобности.

— Верно, — поддакнул Крат.

— Однако ж, если подменить пистолеты, подозрение падает на него. Ведь он был с оружием на сцене, так?

— Так.

— Но стрелял кто-то другой. И пиротехнику применили ради неразберихи. Тут сыщикам будет не сложно размотать клубок, — сказал Николаич.

— Если хотеть разматывать, — заметил Крат и добавил: — Всё-таки непонятно, откуда они знали, что Рубенс непременно выйдет на сцену. Мог бы сидеть как сидел.

— Ну, тогда его прямо в кресле чпокнули бы. Он ведь в первом ряду был, — предположил Николаич.

Помолчали. Крат оглянулся и тихо спросил:

— А ты знаешь, какие дела у нас в подвале творятся?

— Краем уха слышал и один раз я побывал в круговом коридоре, где трубы сами по себе нагреваются и свет горит, не подключённый к энергосети. Больше я туда ни ногой. И тебе не советую. Вообще, я так разумею, что видимость, или наружность у нашей жизни — это одно, а внутренность — это другое, — проговорил Николаич голосом деревенского сказочника.

— А я ещё раз пойду, — сказал Крат. — Хочу глубже проникнуть и разобраться: там знают, кто стрелял. Я уверен.

— Брось! Человеку нужно земного уровня придерживаться. Иначе спятишь. Или потом кому расскажешь — за шизика примут. Не ходи, а то ещё, неровён час, там застрянешь.

Николаич с трудом встал, распрямился и поплёлся открывать главный вход — на крыльце звонили. Крат взглянул на стенные часы — девять. Услышал шаги и голос Дупы. Неслыханное явление — в столь ранний час!

Крат ему навстречу двинулся. Дупа остановился, пронзительно взглянул, сам бледный, опухший. Злодеям трудно даётся отдых, им доступен только фармацевтический сон. Фармацевтика погружает злодея в химическую тьму с просветами кошмара. Пробуждается он с головной болью и сразу призывает на помощь рассудок, иначе говоря, внутреннего адвоката, который заявляет о неизбежности совершённого преступления и заодно указывает на то, что убитый был мерзкий, ничтожный гадёныш, жалеть о котором не стоит.

«Таким образом, господа судьи, поведение моего подзащитного было оправданным. Кроме того, он мог бы и круче поступить, но смягчился в силу врождённой человечности. Он всего лишь убил».

Успокоив себя, преступник затем обдумывает, как защититься перед внешними обывателями. Подобрав нужные слова, подтесав предметы и факты, что-то подкрасив, подклеив, кое-кого подговорив, заготовив деньги для подкупа должностных лиц и свидетелей, преступник сможет избежать обвинительного приговора, и тогда он станет вдвойне преступником, ибо надругался и над жертвой, и над правдой. (Правда — та сторона реальности, которую видит совесть). И что будет с ним дальше? Получив опыт адской (адвокатской) самозащиты, он либо раскается и вернётся к правде, либо озлобится против неё и будет всё делать ей назло. Тогда получится бес-человек.

— Зайди ко мне. Надо рассчитаться, — простым усталым голосом обратился к нему Дупа.

Крат вместе с ним вошёл в большой кабинет и сразу выпалил:

— Сделайте всё возможное для освобождения Дола! Вы обязаны!

Дупа уселся, поднял брови и только собрался ответить, как зазвонил телефон.

— Да. Слушаю… пуля?…нет уверенности? А, гладкий ствол, понятно. Слишком гладкий? Тебе видней, только из другого ствола не могли стрелять: второй актёр не брал оружия. Оно же осталось под подушкой больного, — Дупа махнул пухлой рукой на Крата, чтобы тот удалился. — Учти, он охотник, сам рассказывал, белку в глаз…

«Бахвальство в стиле Дола», — досадовал Крат, стоя за дверью.

— Ещё примите к сведению, что Долговязый брал в банке Рубенса кредит.…Понятно, выстрелом долги не спишешь, но ведь парень-то с приветом. Нет, серьёзно. Уклонился от армии по этой причине.…Что? Кто заряжал пистолеты? Постараюсь выяснить. Постой, так я вместе с подозреваемым и заряжал. Нет, я за его руками не следил. Пистолеты, между прочим, дуэльные, середина девятнадцатого.…Хочешь его выпустить? Дело твоё, но учти, другого подозреваемого предложить не могу. Лучше ещё раз проверь пулю и всю эту баллистику-каббалистику… нет, я тебя не учу. Слушай, Степан, давай поговорим не по телефону. Приходи к часу в «Три петушка». Ага, до встречи.

Крат ворвался в кабинет.

— А когда его выпустят?

— Откуда я знаю, — буркнул Дупа и вытащил из ящика деньги. — Вот тебе гонорар. Сорок пять рублей. Неприятелю твоему потом вручу… вкупе с премиальными за меткий выстрел. Извини за юмор: я всю ночь не спал.

Деньги, сорок пять рублей, это прям подарок. Спектарь-то был сорван, и Дупа имел предлог не выплачивать гонорар. Прежде он успешно практиковал невыплату, причём с удовольствием, поскольку ему нравится причинять людям досаду и разочарование. Что-то произошло с ним сегодня. Вспомнилось очеловеченное лицо Дупы. Неужели душа так долго сохраняется, несмотря на все упражнения по избавлению от неё?! (Что делает душа, когда от неё упорно избавляются?)

Смущённый деньгами и словами Дупы, Крат погулял по утреннему, пустому театру и заметил, что стены выглядят сегодня иначе. Отчего? Оттого что он узнал, на какое подполье опирается это здание. Какой мицелий у этого гриба. (Знание влияет на восприятие.)

Пока никого нет, включил полный свет на сцене и осмотрел то место, где на задней кулисе приметил разрез. Теперь это был шов, зашитый серой ниткой — вполне невинный шов, ибо много схожих латок пестрело на заднике. А на полу с тыльной стороны кулисы пол был протёрт, и вся летописная пыль исчезла.

Ладно, Крат зашёл в буфет, рассчитался с Марфой и отправился домой, то есть в котельную. Требовался отдых. По дороге он заглянул в магазин и купил завтрак: пол-курёнка, пол-булки и помидор. Безрадостный завтрак. Эта пища сразу от производителя наделена околопищевым, поддельным вкусом. Цивилизация движима алчностью, отсюда все выводы, отсюда и пища.

Тот же стиль подделки проник и в культуру, и в отношения между людьми. Душой-то он знал, почему так произошло, но объяснить не потрудился. Некогда.

Огляделся. Где брать радость? Радость-красота-смысл — триединый витамин, без которого человек не имеет стимула жить.

Тонкие раздельные волны облаков скрывали солнце, но в небе было светло, и мир купался в лёгком свете. И было откуда-то понятно, что человек этому миру чужд: или изначально был чужд, или стал таковым в ходе истории.

…Ох, не будет чая, не будет сна в своей постельке. Ещё при подходе к родной котельной он приметил что-то нехорошее. Облом! У порога на земле валяются их вещи: посуда, вилки, журналы, постельное бельё, пластиковая бутылка (сиська цивилизации), книжка о дальних морях и мускулатурная гиря.

Баяна только нет. Завхоз, поди, плату за проживание в такой форме взял. И замок повесил — исполнил, значит, своё обещание. (Мрачные обещания легко исполняются, в отличие от благожелательных.)

Жаль баяна. Дол с отрочества берёг его и спьяну нажимал несколько кнопок, раздвигая шумные меха, издавая трезвучный вопль, после чего говорил, что у него «душа расширокалась». А, может, украли баян, и теперь кто-то другой, сидя на скамейке или на канистре, свесив голову, жмёт на кнопки и раздвигает баян, крикливый и бедный, как наша жизнь.

Пустяки. Главное, что Дол скоро выйдет из тюрьмы.

И было ещё одно праздничное событие, вынесенное из подземелья. В кармане Крата хранился голубой мотылёк с белой каёмкой. Вот он — около сердца. В связи с этим в мире появилось новое смысловое измерение, вернее — некая новая надежда, отчего жить стало просторней. В свете такого обновления Крат переживал своё бедственное положение без особой горечи.

Глава 5. ЧУС

Гирю он спрятал в кустах, остальное завернул в простыню и стянул в узел. Придётся отнести к матери, больше некуда.

Она никогда не хотела ни помогать ему, ни сочувствовать, и по этой причине старалась не замечать его нужд. Так повелось изначально. В случае конфликта сына с кем бы то ни было, она вставала против него, чтобы не разделять его проблем.

Тот, кто не хочет помогать и сочувствовать, обычно занимает позицию строгого судьи: дескать, сам виноват, поэтому не жалуйся. Но мать Крата применяла ещё более тонкую тактику — «сокрушённого совестника». Суть приёма в том, чтобы взвалить на себя печаль и сокрушение о прегрешениях своего ближнего, которому не хочешь помогать.

Когда он упомянул о жилищных трудностях, она не напомнила ему, что у него есть своя комната, но напомнила о другом.

— Отчего же ты не живёшь с Лялей? Ведь вы были вместе! Как можно так разрушать близкие отношения! — этим восклицанием она выразила боль о его неправоте и отмахнулась от его жилищной проблемы.

На самом деле её не интересовало, кто такая Лиля, которую называла по ошибке Лялей, также как Юру иногда машинально именовала Славой. Ей не было интересно, как сыну с ней живётся. Для неё было главное — не признать, что сын незаслуженно страдает и что ему негде жить.

Скрепив сердце, он позвонил в дверь дома, некогда своего. Мама открыла дверь и сразу приняла сокрушённый вид.

— Отчего у тебя такой странный мешок? Ты похож на беженца!

— Я на минутку, вещи оставить. На балконе.

— Что-нибудь случилось? — она отошла вглубь, стиснула руки, ожидая пищи для сердечной скорби.

Маргарита Петровна по профессии — учитель биологии, но по призванию — преподаватель морали. Диплома в этой области не дают, но кто-то же должен разъяснять людям, где в их жизни добро и зло, кто-то должен разоблачать их в том, как они исподволь подменяет правду лукавым самооправданием. Маргарита Петровна, ощущая в себе глубокое понимание нравственной науки, служила наставником для своих ближних и мечтала стать нравственным учителем человечества.

Крат сызмальства видел в матери другой состав — скупую женщину, без нужды лгущую и без права поучающую. Маленький мальчик терялся при виде пропасти между благородством её поучений и фальшивостью поведения, между критической зоркостью к другим и оправдательной слепотой к себе — словно матушка пользовалась особыми льготами. Ребёнок и не такое может простить, если его любят, но она его не любила.

«Ты погубил мою молодость! У меня из-за тебя никакой личной жизни. Я скоро стану старухой!» — укоряла его постоянно.

Как-то они шли вдвоём по улице, и маму окликнул вышедший из-за угла мужчина: «Привет, Риточка, у тебя ребёнок!» На что она с ужасом воскликнула: «Это не мой ребёнок! Соседка попросила погулять. А я не могу отказать, надо ведь помогать нашим бедным женщинам! Мужчины ведь не помогают! Правда, Славик?» — она сверкнула на него глазами, как дома никогда не делала, и показательно погладила по голове.

Нынче она постарела. Сморщилось её прежде красивое лицо, и только глаза по-прежнему смотрят на него с цепкой, живой неприязнью. Она так и не захотела узнать, какой человек её сын. Все её предположения о нём свидетельствовали о кромешном заблуждении.

Ему было жаль её, но как пожалеть, если она всегда лжёт? Не подступишься.

За долгие годы он разгадал её беду. У неё была особая манера не просто жить, а производить впечатление. Других людей она превращала в зеркала, отражающие прекрасную молодую женщину или, с возрастом, благородную даму. Отражаться в чужих сознаниях для неё было важнее, чем любить кого-то.

Такую потребность идеально жить в чужих сознаниях Крат назвал болезнью «чус» (чужое сознание). Только здесь больной способен отобразиться без разных там постыдностей и пустот, коими изъедена почти каждая личность. Только здесь он может блистать.

Маргарита Петровна в детстве была красивой девочкой, а в юности — красоткой, и самой большой отрадой для неё было собирание знаков лести. Её навсегда пленило удовольствие кормить себя чужим восхищением.

Внутреннее своё содержание она с хитрой неуклюжестью прятала. Во всяком случае, свою подлинную жизнь она принизила до роли подмалёвка, до черновика.

Разгадав эту духовную болезнь, Крат сильней пожалел мать. Какая ж тоска ревниво и неотступно следить за своим отражением в чужих умах! Как вредно заботиться об этом отражении, забыв о главном, которое нигде формально не отражается, о душе!

Маргарита Петровна с преувеличенным старанием искала тапочки.

— Не надо, я так, — сказал поскорей.

— Ничего, я найду, что же ты будешь, словно босяк… я, правда, недавно мыла полы… что ж, вот и нашлись твои тапочки.

Она выпрямилась и посмотрела на него горестно.

— Несколько дней назад приходила Ляля… — он чуть не добавил, что Лиля и в котельную приходила, — принесла кота якобы на один день. Сказала, что переезжает в квартиру какой-то умершей родственницы. Надеюсь, ты понимаешь… раз она мне об этом сказала, значит, хочет, чтобы ты вернулся и чтобы у вас был дом, была семья, — мать произнесла последние слова с великим драматическим посылом и вместе с тем с обвинением в адрес Крата, исполненного чёрствости.

Ей было бы идеально удобно, если бы он поселился у Лили и снял вопрос о необходимости «выделять ему комнату».

— Мне нравится жить одному.

— Я ни в коей мере не замахиваюсь на твоё одиночество, что ж, вольному воля. Только, по-моему, ты одинок лишь потому, что не умеешь ладить с людьми.

— С плохими людьми не хочется ладить.

Сказав это, Крат улыбнулся, вспомнив недавние упрёки пьяной Лили о том, что Крат не умеет ладить с людьми.

Мать махнула рукой, отгоняя фразу сына прочь.

— Да, где же он? Мурзик, Мурзик! — позвала кота заботливо-призывным голосом.

Из-под кровати высунулся несколько свалявшийся кот с глазами яркими, как вечерние окна. Этого Мурзика он знавал, когда тот был ещё подростком. Крат прогуливался с ним по парку, а дома пытался отбить у него охоту метить углы. Впрочем, веник против извечного инстинкта — слабый инструмент. Крат всё это вспомнил, ну а кошачья память едва ли хранила их склоки и прогулки по парку.

Из жалости к матери он достал из кармана мотылька.

— Возьми, это волшебный мотылёк.

— Ну, прямо уж волшебный! — с нарочитой иронией произнесла Маргарита Петровна.

— Да, он лежал в костре и не сгорел, — Крат сильно упростил историю.

Она взяла мотылька двумя пальцами, но тут же брезгливо разжала пальцы, и мотылёк упал возле кота. Не успел Крат нагнуться, как движением хоккеиста кот загнал мотылька под шкаф. Там послышалось деликатное чавканье.

— Зачем ты взяла этого мерзкого кота?!

— Отчего же сразу «мерзкого»?

— Потому что он съел мотылька! — жалобно воскликнул он.

— Жаль, конечно, раз он был тебе дорог… так что ты говоришь? Ах да, я хотела поставить чайник.

Раздался телефонный звонок, удивлённая мать передала трубку сыну. Там тишина. Крат угадал молчание Дола.

— Тебя выпустили, да?! Серёга, ты где?

— Дома, у матери, — сказал Дол шёпотом. — Я звонил тебе на мобильный…

— Я его потерял. Что с тобой? Говори нормально.

— Приходи скорей, пока я жив.

Дол дай отбой. У Маргариты Петровны в лице тревога.

— Откуда его «выпустили»?

— В двух словах не расскажешь.

— Неужели из полиции?!

— Ладно, я побегу. Извини, даже не спросил, как ты себя чувствуешь.

— По-разному, — посмотрела на него с каким-то подозрением.

Из её организма некогда появился — ужас, как из норы! — непонятный мужчина с тяжёлыми плечами в клетчатой рубашке. Да и зачем? — думала она с безответным удивлением.

Сын теперь тоже ищет ответ на этот вопрос.

Родить ребёнка лукавой женщине плохо ещё и потому, что от него не скроешь свою жизнь: ребёнок — это глазастый судья. Пристрастный и неправедный судья, — по оценке Маргариты Петровны. Остальных людей она всегда обманывала, априори полагая, что они глупей, чей она.

С возрастом в нём стали ярче проявляться чёрточки отца: он так же покачивал головой, будто говорил сам с собою, так же смотрел на неё с печалью. Общий ландшафт лица был тот же, и светлая щетина…

— Извини, мне надо торопиться, — он поднял узел и шагнул на выход.

— Ты же хотел оставить…

— Знаешь, там вещи Дола, я лучше отнесу ему.

— Ну что ж, раз ты спешишь, я желаю тебе всего доброго. Главное — побольше добрых и чистых помыслов!

И в спину громко прошептала: «Из полиции выпустили! Господи! Зачем же туда попадать?!»