Люблю

Алексей Дьяченко

Роман «Люблю» – прежде всего психологическая книга. Образец классической литературы, сочетающий в себе глубину чувств, сокровенность с истинно русским размахом. Герои книги – молодые люди. У каждого своя история, полная нежности и драматизма, добавляющая красок и остроты, но не выбивающаяся из канвы повествования. Первые опыты общения с противоположным полом, соблазны, страсти и, как следствие, страдания. Душевные борения, преодоление страстей и подведение итогов.

Часть вторая

Четверг. Восемнадцатое июня

Утром, хорошо выспавшись, сладко потянувшись и ещё некоторое время полежав в постели, Анна встала и пошла на кухню. По её предположению там, на диване, должна была спать сестра. Но, на кухне вместо Риты она обнаружила незнакомую женщину, совершенно голую, занимавшуюся зажиганием спичек и палением волос на ногах. Причём для удобства процедуры незнакомка, чувствовавшая себя на чужой кухне по-домашнему, ставила обрабатываемую ногу на табурет, туда же, рядом со ступнёй, складывались отгоревшие спички, которых собралось десятка три.

Отвлекаясь от своего занятия, но, не снимая при этом ноги с табурета, незнакомка обернулась и осмотрела первым делом ноги вошедшей.

— Тебе хорошо, не растут, — сказала она и тяжело вздохнув, стала оправдываться. — Конечно, есть мази, гели специальные, машинки электрические, бритва, наконец. Но, народное средство верней.

Говоря про народное средство, незнакомка, для наглядности, потрясла коробком в воздухе.

Уловив во взгляде Анны нечто среднее между испугом и вопросом, она постаралась её успокоить, а заодно и представилась.

— Марго скоро придёт. Меня не бойся, я её подруга. Зовут Ольгой.

Рита действительно скоро пришла и принесла с собой сумки-пакеты, набитые, за редким исключением, заграничными продуктами.

Принесённое Ольга наскоро просмотрела и из всего изобилия выбрала синюю, килограммовую, банку осетровой икры и белые жестяные банки с пивом.

Приготовленные вчера вечером Анной макароны, были так же востребованы для завтрака. Ольга, одевшись, подогрела макароны и предложила их Анне, вприкуску с чёрной икрой. При этом рекомендовала всё это запивать пивом. Уверяла, что нет ничего вкуснее. От пива Анна отказалась, а макароны с икрой ела и смотрела на сестру, которая слушала гостью, разинув рот.

Гостья, слегка захмелев, то и дело поправляла волосы на голове и трещала, как сорока. Ей не понравилось, что Рита вернулась в тёмных, солнцезащитных очках.

— Зачем очки надела? Муж мой синяков наставил?

— Да, нет. Для красоты, — смеясь, ответила Рита.

— Что же это за красота такая? Глаза — самое прекрасное, что есть у дамы, — прятать за чёрными стёклами? Слепые, наверное, придумали. Только от них такая мода могла пойти. А, всё из-за того, что кавалеров настоящих не осталось. Теперь такое время, что всякий мало-мальски себя уважающий мужчинка бежит или давно уже убежал. Оглянитесь, посмотрите вокруг, кто остался? Что, извиняюсь за выражение, осталось? Это же позор! Не умеют ничего. Не знают элементарного, простейшего. Не знают даже того, что дамам нужно дарить цветы букетами. Огромными, неподъёмными букетами.

Рита, не выдержав, прыснула смешком и попыталась что-то вставить в быструю, как стремнина, речь гостьи, но та ей этого сделать не позволила и продолжала, как бы на ходу сообразив, что ей хотели сказать.

— Хорошо. Пусть воруют, если они нищие. Даму это не должно интересовать. Что ж, по-твоему, он придёт без цветов, скажет — извини, денег нет? Да, он придет и скажет. Это по-русски. Но, не пройдёт! Я ему на это так отвечу. Хорошо, у тебя мало денег или нет совсем. Но, ты мог купить один цветок? Один, но такой, чтобы стоил целого букета? Я это так понимаю. А, что проку в трёх согнутых гвоздичках? Хорошо, что ещё ума хватает по две не дарить. Ну, правда, подруги? Ну, что за радость для дамы эти гвоздички, или несколько средненьких роз, непонятных? Не то розы, не то цветки шиповника дикого. Я бы на месте тех дам, кому такие подносят, этим букетом да по физиономии. И, в цветовой гамме, никто не разбирается. Идёт парочка, она несёт в руках такие бордовые, что разве только старухе прилично дарить. Кто их только выдумал, эти бордовые розы? Они же почти чёрные! Фу, какая мерзость! Только на могилу, а они — избранницам!

Взяли привычку жёлтые дарить, дубы стоеросовые! Жёлтые и белые — это цветы для интерьера. Спокойные, приятные цвета, в крайнем случае, со значением, к разлуке, можно послать. Но, как это так, в знак симпатии, любимой женщине взять и дарить жёлтые розы? Ужас! Кавалер остался необразованный, такой, что дамой здесь лучше и не быть. Зря, Марго, улыбаешься, ничего не выдумываю, всё чистая правда.

То дарят, как девочке семнадцатилетней, нераспустившиеся бутоны. То разухабистые, перецвет, как столетней. Тебе с сестрой здесь жить, ещё не раз столкнёшься. Я всё это так болезненно переношу, так близко принимаю к сердцу, что не хочу об этом даже и думать. Но, как не думать, когда сталкиваешься с этим на каждом шагу? Ну, не буду. Не буду. Да, Марго? Не будем об этом думать? Давай не будем, чтобы не расстраиваться. И последний совет. Никогда не переодевайтесь при мужчине. Заведите ширмочку или просите отвернуться, не смотреть. Хорошенько запомните, это первое правило. Разве, когда сами попросят, чтобы при них, тогда можно. Ну, это отдельный разговор.

— Нет, значит, правил без исключений? — Вставила, наконец, Рита своё слово и, торопясь, сбиваясь, рассказала о том, как в институте одна студентка, при всех, грозилась отравиться, если муж от неё уйдёт.

— Все смеялись над её слезами. Над её наивностью, — говорила Рита. — Не понимаю, как можно так унижаться, должна же быть какая-то гордость женская?

— Гордость, нужна той, которую любят, — необыкновенно серьёзно и грустно заговорила вдруг Ольга, — а той, которую разлюбили, она ни к чему. Смешно даже гордой быть, когда тебя бросили. Поверь, Марго, не до того. Не осуждай. Какая тут к чёрту гордость, когда земля из-под ног уходит? Я тоже в своё время на коленях ползала, рыдала, за брюки, за полы плаща его хваталась, как собачка беспомощная. Целовала грязь на его ботинках, следы на полу. Всё это, со стороны, вроде как ни к чему, ведь поздно, ничего не изменить, не вернуть. Но я это делала не для него, не для людей всё это наблюдавших, а для себя. Чтобы с ума не сойти, не умереть на месте. И поверь, что в такие минуты только это от гибели и спасает. Слабые мы, бабы, жизнь в нас еле теплится. Нас надо беречь, прятать от ветра, а этого никто не понимает.

Ольга позавтракала и ушла. Закрыв за ней дверь, Рита вернулась на кухню и стала объяснять сестре ситуацию.

* * *

Стоя на единственной дороге, ведущей к остановке, Максим и Назар поджидали известную особу.

— Вот она, не оборачивайся, — сказал Максим, глядя другу за спину. — Спешит, не подходящий момент.

— Другого не будет. Подойди. Нет — так нет. Не убьёт же, а станет кричать — убежим.

Обернувшись через некоторое время, Назар увидел Максима, стоявшего рядом с холёной, нарядно одетой и модно причёсанной женщиной. Максим говорил с ней спокойно, как с приятной соседкой. Назар даже позавидовал его умению так общаться с незнакомыми людьми, да ещё тогда, когда так много от них нужно. В процессе разговора, Максим часто показывал рукой в его сторону, после чего она о чём-то спрашивала, снисходительно улыбаясь.

Разговор их был недолгим и закончился вырванным блокнотным листом, на котором женщина прежде что-то написала. Она хотела писать ручкой, но ручка перестала работать. Не растерявшись, долго не думая, она достала губную помаду, и ею, как карандашом, очень ловко расчеркнулась.

Проходя мимо, холёная остановилась и сказала:

— Здравствуйте, Назар, меня зовут Ольгой. До скорой встречи.

Добавив к этому прощальный жест рукой и слово «Чао», она побежала к остановке, цокая каблучками по асфальту.

— Чао-какао, — зло прошептал Назар, глядя ей в след и, сплюнув через щель между зубами, спросил у подошедшего Максима, о чём он с ней так долго говорил.

— Ни о чём. Объяснил, что нам нужно. Спросила, имеем ли об этом представление. Ещё спросила, сколько лет, как тебя зовут и сколько было женщин. Сказал, что ни одной. Над этим посмеялась, сказала «хорошо», написала рабочий телефон и просила, чтобы в два часа ей позвонил.

— Сегодня чтобы в два звонил?

— Да.

— Что ни одной, ты зря сказал. Смеялась, говоришь?

— Да нет. Не то, чтобы смеялась. Мне показалось так. А почему зря?

— Не знаю. Чёрт с ней. Позвонишь?

— Конечно, позвоню.

Максим смотрел на блокнотный лист с телефоном, написанным помадой. Это был пропуск в неведомый мир, полный новых, неизвестных ощущений.

* * *

Когда Ольга ушла, Рита, закрыв за ней дверь, вернулась на кухню и стала объяснять сестре ситуацию.

— Она с мужем развелась, но живёт с ним в одной квартире. Супруг вчера нарезался, грозился её убить. А на самом деле он тряпка. За продуктами сегодня ходила, он мне руки целовал, просил, чтобы я Ольге передала его извинения.

Убить не убил бы, но случайно задеть мог. Был бы синяк или ссадина, а Ольга за американца замуж собралась. Зачем рисковать? На старикашке женится. Не из простых, какой-то там чего-то профессор. Представляешь, у него на теле нет ни одного волоска? Совсем ни одного, нигде. Ни на голове, ни на руках, ни под мышками. Такие вот бывают американские профессора.

Ольга в гостинице «Космос» в варьете работала, а сейчас переводчица. А познакомила меня с ней подруга Жанка. С Жанкой вместе поступали. Её в Щуку взяли, а меня в ГИТИС. Помучили её, помурыжили, и после первого курса отчислили. В «Космосе», у Ольги, пришлось ногами дрыгать, зато теперь устроена. Ольга ей мужичка нашла, не американского, но тоже в возрасте и богатенького. Она добрая, Ольга. И, эта квартира её была, она снимала, уступила мне. Что ни попросишь — пожалуйста. Вот икрой покормила. Да, сколько всего ещё оставила.

Давай, заканчивай с едой и пойдём. Пора старуху встречать, — закончила Рита, вставая из-за стола и закуривая.

— Какую старуху? — Удивилась Анна.

— Насчёт отрывка твоего. Правда по сто рублей берёт за подготовку, но дело знает. Готовит хорошо.

— А, без неё нельзя?

— Нельзя. Я не режиссёр. Нужен педагог, понимаешь? Старуха эта и меня готовила. Не пожалеешь. Деньги с собой привезла?

— Двести рублей.

— Хватит на всё.

На остановке, ожидая педагога, Рита рассказывала о ней.

— Старуху зовут Зинаида Кононовна, фамилия Пистолет. Вот-вот, к тому и сказала, чтобы при ней не хихикала. Она обидчивая, злая, затаит — не вытравишь. С гонором старушонка, табак жуёт, матом ругается. Длинную жизнь прожила, много видела. Расскажет, как с Завадским выступление «Комеди Франсэз» смотрела, как он плевался, ругал их цирком, а после спектакля вышел на сцену и со слезами на глазах сказал, что ничего лучшего не видел. Расскажет о той знаменитой репетиции, когда Станиславский «думал», а ученики по одному бегали звонить домой, успокаивать домашних, и сидели всю ночь, не осмеливаясь уйти. Расскажет, как «Современник» хотели закрыть и как студенты его отстояли. Всё это, скорее всего, выдумки, она слегка, что называется, со странностями. Но, не беда. Главное, дело знает. Вот, кстати, и она.

Из автобуса вышла женщина, нисколько не похожая на старуху, какую Анна успела себе представить со слов сестры. Это была невысокая, слегка полноватая, румянолицая особа с толстым неровным носом и озорными глазами. Одета была в серое габардиновое пальто, служившее, судя по виду, бессменно долгие годы, чёрную шляпу, ставшую от времени бурой и мужские полуботинки. В руке держала тряпичный зонт, на который опиралась, как на трость.

— Ну, здравствуй, моя прелесть! Хороша! Отлично выглядишь! — Обратилась она к Рите, целуя и обнимая её. — А эту красавицу откуда взяла? Ты о ней говорила? Представь её мне. Как зовут?

— Сестрёнка моя младшенькая, Анюта.

— Нюша? Нелли буду звать. Ты, ангел, не обидишься, — спросила она у Анны, — если я стану называть тебя Нелли? Анюта, Анэля, не всё ли равно? Правда? Позволишь мне эту блажь? Ну, вот и славненько. Маргарита, автобусная остановка место опасное, здесь могут оскорбить и унизить. Веди, нас с Нелли, в свои хоромы.

Всю дорогу, от остановки до дома, подобно ушедшей Ольге, Зинаида Кононовна, без умолку трещала.

— Нелли, — говорила она, обращаясь к Анне, — тебе сказали, что я — Пистолет? Да? Ха-ха! Превосходно! Но ты, дитя, не бойся. Я не стреляю. Это фамилия не родительская, а моего последнего. Так сказать, бывшего. Впрочем, согласись, есть и в ней, что-то уху приятное. Пис-то-лет! Ведь, правда? Правда? Ха-ха. Вот и славненько.

Придя в квартиру, Зинаида Кононовна отослала Риту в булочную, купить ей хлеба домой, а сама села на диван, стоящий на кухне у окна, попросила Анну встать так, чтобы солнечные лучи её хорошо освещали, и велела что-нибудь почитать. Сама же стала, с какой-то болезненной жадностью вслушиваться в каждое её слово, всматриваться в каждый её жест.

Анна, по совету ушедшей за хлебом сестры, читала письмо Татьяны.

— Так, так. Хорошо! — Восторженно крикнула Зинаида Кононовна, сразу по прочтении, и, требуя к себе немедленного внимания, дважды хлопнула в ладоши. Но тут же забыв о том, что хотела сказать, облокотилась на спинку дивана и тихо, для себя, повторила: «…Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать».

Опомнившись, обращаясь к Анне, она заговорила:

— Я буду с тобой работать. Знаешь, я работаю не со всеми. Берусь только за тех, чья звезда мне ясна. В ком полагаю видеть будущую актрису. Не улыбайся, голубушка. До звезды тебе ещё далеко. Но, кое-что от звёздочки в тебе есть, и мы попробуем это развить. Маргарита сказала, что тебя допустили на конкурсное прослушивание, она известная погремушка, скажи мне сама, так ли это?

— Да.

— Очень хорошо, — сказала Зинаида Кононовна, действительно этому обрадовавшись. — Мы тебя подправим, вооружим басенками, сильный отрывок сделаем и смело явимся на конкурс. Тебя сестра предупредила об оплате?

— Да.

— Славненько. Вот. А теперь я должна сделать тебе признание. Со всех я беру за подготовку по сто пятьдесят рублей, но так как ты мне понравилась, с тебя возьму всего сто. Как? Согласна?

— Да.

— Вот и превосходно. Всё «да» и «да». Но это хорошо. Скромность тебе к лицу. Забыла предупредить. Деньги я беру только после того, как мой птенец поступает в институт. Так и только так. Только на этих условиях я договариваюсь со своими учениками.

Зинаида Кононовна вдруг замолчала, задумалась, сделала озабоченный вид и, проницательным взглядом ощупывая Анну, тихо спросила:

— А у тебя есть деньги, чтобы по сто рублей мне платить?

— Есть, есть, — стала успокаивать её Анна.

— Деньги-то, небось, мамкины? — Не успокаивалась Пистолет. — Нет, мои. Я их заработала. После школы с ребёнком сидела, мне за это платили.

— Молодец. Умничка. Приятно слышать, — успокоилась наконец учительница и тут же сказала. — Тогда дай мне вперёд. Понимаешь, у меня небольшие трудности.

— Конечно, конечно. Возьмите, — сказала Анна, прерывая объяснения и протягивая сто рублей.

— Спасибо, — поблагодарила Зинаида Кононовна, неприлично быстро пряча полученные деньги. — А, знаешь, ты талантливее сестры. С ней я намаялась в своё время. Понимаешь, нет в ней главного. Не чувствует гармонии. Бывало, выйду из себя, сниму с ноги ботинок и швырну в неё. А, она подберёт, несёт его мне и говорит: «Бросайте ещё, только не сердитесь». Когда она в институт поступила, я в больнице находилась. Сосед у меня пьянчужка, хам, я с ним повздорила, а он взял, да голову мне сковородкой проломил.

Долгая история, неприятно вспоминать. Что же ты думаешь? Лежу в палате, дверь открывается, входит Маргарита. А, в руках у неё охапка живых цветов. Я так и обалдела. А она рассказывает: «Иду с букетом по улице, все на меня оглядываются». Я тогда её хорошенько отругала. Транжира она. Любит деньгами сорить. Этого я ей тогда конечно не сказала, ты и теперь не говори. А не сказала потому, что всё равно бы не поняла и даже слушать не стала. Лучше бы соков принесла, да и у самой бы деньги ещё остались. Ты, Нелли, смотри за сестрой. Хорошенько смотри. Слышишь? Где же Маргарита? Она просила, чтобы я поработала и с ней, ну да не сегодня. Сегодня времени нет. Я сегодня, Нелли, пойду. Так сестре и передай, что ушла. А, завтра приду и буду с вами работать. Хлеб мой съешьте, я себе по дороге куплю.

В этот момент Рита вернулась из булочной и, узнав, что с ней и с сестрой будут работать завтра, сказала:

— Зинаида Кононовна, не отпущу, пока не отведаете моего грибного супа.

— Плутовка, — рассмеялась Пистолет и, подойдя к Рите, обняла её и поцеловала. — Знает, что грибной мой любимый. Ну что же, давай, накрывай на стол, будем с Нелли суп твой пробовать.

За супом Зинаида Кононовна размякла, глаза её осоловели.

— Очень вкусно, — говорила она. — Я, как ни стараюсь, никогда такого не получается. Маргарита, отдай секрет.

— Всё очень просто. Готовится мясной бульон…

— О! Я так и знала! А я без бульона. Этот на мясном?

— Да. Сердце говяжье отварила.

— А-а! Вот он, главный секрет. Не мясной, Маргарита, а сердечный бульон нужен. Так, Нелли? Я права, Маргарита? Для хорошего супа обязательно нужен сердечный бульон!

Провожать Зинаиду Кононовну, по собственной просьбе учительницы, отправилась Рита.

— А ты отдыхай. Нечего по улицам лишний раз мотаться, — сказала Анне Пистолет. — Не ровён час на хулиганов наткнёшься. Их много здесь. Москва — опасный город. Возьми лучше книжку, сиди и читай.

На этом Анна с Зинаидой Кононовной и распрощалась.

* * *

Утром Фёдору позвонил Степан, сказал, что сегодня к полудню им необходимо быть у дяди.

— К полудню, так к полудню, — нехотя ответил Фёдор, понимая, что после бессонной ночи ему и днём не придется спать.

Дом, в котором со слов Степана жил его дядя, Корней Кондратьевич Черногуз, Фёдору был известен и находился в пяти минутах ходьбы, на Козловке.

Козловкой, по названию одной из улиц, величали и весь посёлок, утративший собственное имя. Чудом сохранившийся в центре индустриального района, посёлок продолжал жить тихой и размеренной жизнью, своим укладом.

Окружённые глухими заборами, с садами и огородами, стояли и радовали глаз бревенчатые дома. Из-за заборов лаяли собаки, а по улицам мирно бродили козы. Людей козы не боялись и в жаркие летние дни бесстрашно подходили к колонке, утолить жажду. Пили из не просыхающей лужи.

Дом, в который направлялись Степан и Фёдор, был на Козловке самый красивый. Неимоверных размеров, построенный в форме сказочного терема, он поднимался на три высоких этажа, был крыт медью и ни собак, ни коз возле себя не терпел. В детстве, шагая через Козловку к ближайшему кинотеатру, Фёдор всегда засматривался на этот терем. Но, сколько ни старался, никогда не замечал в нём хоть каких-нибудь признаков жизни. Окна, выходящие на дорогу, всегда были зашторены и не единой души вокруг. Мог ли он тогда предположить, что будет когда-то приглашён в этот таинственный дом самим хозяином? Нет. Даже мысли такой не могло зародиться.

Однако войти через парадное крыльцо не удалось Фёдору и на этот раз. Не доходя до терема, Степан сказал: «сюда» и друзья свернули на улицу, проходившую параллельно той, на которой стоял дом-красавец. Подняв голову и увидев в синем небе воздушного змея с длинным, красным хвостом, Фёдор подумал: «Неужели ошибся? Нет, не мог. Второго дома в три этажа на Козловке нет».

— Мы с чёрного хода, — сказал Степан, как бы отвечая на его мысли.

Он смело подошёл к крепкому, глухому, двухметровому забору с табличкой: «Осторожно, злая собака» и повернув ручку самодельного замка, открыл калитку. Молча вошли. Шли мимо пустой собачьей конуры, мимо одноэтажного бревенчатого дома, не подававшего признаков жизни, обходили фруктовые деревья и по тропинке, очень скоро, подошли к терему с тыльной стороны, которая так же, как и фасадная, была безлюдна и тиха. Но, когда друзья, выйдя из сада, оказались на усыпанной гравием площадке, у самого дома, то прямо как из-под земли, перед ними появился молодой поджарый мужчина лет тридцати пяти, одетый в дорогой спортивный костюм и спортивную обувь. У него были светлые глаза, казавшиеся тёмными и три неестественно белые, будто седые, ресницы, заметно выделявшиеся среди других и при первом же взгляде на лицо, привлекавшие к себе внимание.

Взгляд он имел холодный и голодный, как у дикого зверя. Голова поворачивалась только вместе с туловищем, шея не работала. Был похож на волка, которого Фёдор видел в зоопарке. Мужчина имел самый недружелюбный вид, но узнав Степана, как-то сразу подобрел и, поздоровавшись крепким, коротким рукопожатием, ничего не сказав, достал из курточки сигарету с зажигалкой и закурил.

— Пойдём, чего ты? — Сказал Степан остановившемуся в нерешительности Фёдору и, открыв дверь, почти втолкнул его в тёмный длинный коридор, с другой стороны заканчивавшийся дверью выходившей на парадное крыльцо.

В стенах коридора были две двери, одна крест-накрест забитая досками, другая с обычным звонком. По-хозяйски уверенно Степан позвонил, сделав один длинный и один короткий звонок.

— Здоровеньки булы, Марко, — сказал он, шутя человеку открывшему дверь. — Мы к Корнею Кондратьичу. Он знает, я звонил.

— Здравствуйте. Рады видеть, — не заставляя себя долго ждать, ответил Марко и, впустив гостей в прихожую, закрыл за ними дверь.

Одет он был в домашний, стёганый халат. Из-за чего Фёдор, в первое мгновение, принял его за хозяина, но как только Степан назвал его Марком, то это представление сразу же исчезло.

Это был полноватый мужчина возраста, который определяется как далеко за сорок. Загорелое и обветренное лицо имело приятный цвет. Имел значительную лысину на лбу и темени, и не большие островки жиденьких черных волос, на шее и над ушами. Был шрам, проходивший через глаз, по лбу и щеке, и глаз там был стеклянный. Стеклянный глаз был светло-серым, а собственный темно-карий. Нижняя губа выступала вперёд, придавая лицу выражение пренебрежения ко всему и вся. Подбородок был круглый, маленький, его почти что не было.

Заискивая, вставая на цыпочки и подтягиваясь к самому уху Степана, Марко стал что-то нашёптывать. Понять, что шепчет, было нельзя и, сделав несколько безуспешных попыток, Фёдор стал смиренно ждать, чем всё это закончится. Сказав: «договорились», Степан взял Фёдора за предплечье и повёл за собой.

Удовиченко пришёл к дяде не с пустыми руками. Принёс чемодан с вещами, собранными для отпуска, потому как двое суток остававшиеся до двадцатого, намеревался прожить в тереме. Чемодан Степан спрятал в прихожей.

Обитая шёлком и бархатом прихожая напоминала огромную шкатулку. Зеркало, висевшее на стене, это ощущение только усиливало.

— На публичный дом похоже, как я его себе представляю, — сказал Фёдор, спускаясь куда-то вниз по лестнице, когда Марко слышать его уже не мог.

— Что-то вроде того и есть, — ответил Степан, шагая впереди.

Спустившись, друзья оказались в настоящем ресторане, с эстрадой, освещённой разноцветными огнями, столами, квадратными по форме, покрытыми белыми скатертями, с небольшими светильничками, стоящими по центру, излучавшими розовый свет, а главное — с характерными для таких заведений запахами и посетителями.

— Красиво, — дал оценку Фёдор, от души удивляясь увиденному. — Это что, подпольный?

— Подвальный. Для личного пользования, — с гордостью ответил Степан и, указав на свободный столик, у самой эстрады, с табличкой «Просьба не занимать», сказал. — Садись. И на пол посмотри, ты такого ещё не видел.

Пол был синего цвета, прозрачный, светящийся, весь усеянный пузырьками различного размера. Можно было представить, что терем стоит на огромной, полированной льдине, привезённой с северного полюса.

Централизованного освещения в ресторане не было, был специальный свет, направленный на эстраду, свет от светильников, стоящих на столах и свет, скользивший по стенам, где за толстыми стёклами в изумрудной воде беззвучно бурлил и поднимался воздух.

Поражал запах в ресторане. Угадывались спиртные пары, ароматный, почти полностью поглощаемый вентиляцией, табачный дым, и сладкие, тонкие, пикантные запахи кухни. С эстрады, притопывая своим разудалым песням, пели яркие, нарядные цыгане. Да, это был настоящий ресторан и притом шикарнейший.

— Думаешь, кто здесь хозяин? — Спросил Степан, необыкновенно вдруг повеселевший. — Я хозяин. То есть, пока конечно, не я. Но дядька, стоя передо мной на коленях говорил, что в неоплатном долгу передо мной, за мать. Так что все эти у меня вот здесь, — Степан обвёл глазами присутствующих, сжал кулак и показал его Фёдору. Фёдор вспомнил, что именно так, по любому поводу, любил сжимать и показывать кулак отец Степана, Филипп Тарасович.

— Теперь смело можешь с работы уходить, — сказал Фёдор, желая сменить тему, так как знал за другом некрасивую привычку похвалить себя.

— Зачем? А-а, ты про магнитофон. Всё уладилось. В мой выходной, пока был на похоронах, в магазине, оказывается, была проверка из торга, у директрисы.

— Пистемеи Витольдовны?

— Во-во. У этой самой Пистемеи сапоги нашли. «Что ж ты не довольствуешься малым». — Это она мне говорила, когда я прощения просил. И у заведующего нашли. Вот уж кто обнаглел, так это он. Ирка рассказывала, как он бегал весь красный. Сам из кафе им кофеи на подносе носил. Они всё у него описали, акт составили, но всё же сумел, откупился. Отдал им и свою ручку с золотым пером. Это он мне потом сам рассказывал. Мишка, утром, деньги совал, я не взял.

— Помню.

— Думал, заведующий, загнал магнитофон за моей спиной.

— Ты мне это вчера говорил.

— Вот. А после обеда, только ты ушёл, пришёл заведующий, с утра его не было. Мишка ему объяснил, что я деньги не взял. Вызывает к себе. «Понимаешь, такая суровая проверка была, проверяющему твой магнитофон понравился. Я и сам, кроме всего прочего пострадал, пришлось ручку подарить». И деньги мне эти даёт. Ну, тут я ладно, когда так.

Подошёл официант и Степан, мгновенно переключившись, стал делать заказ:

— Украинский борщ, свинину на рёбрышках и овощей.

Записав всё в книжечку, спросив о здоровье и получив утвердительный ответ, официант ушёл.

— А тебя действительно здесь знают, — сказал Фёдор, ожидавший того, что их погонят из-за стола. — И сколько будет стоить украинский с сотоварищами?

— Нисколько, — ответил Степан. — Я же говорил, это не для прохожих. Ресторан для своих, для гостей. Видишь сколько, всех кормить надо.

Посмотрев по сторонам и увидев, что за каждым столиком сидели люди, Фёдор согласился. Гостей действительно было много.

— Хлеба не заказал, — напомнил Фёдор, глядя по сторонам.

— Может, по пятьдесят, для аппетиту? — Пропуская замечание о хлебе, предложил Степан.

— Ты же говорил, что нужно будет с Черногузом пить? — Напомнил Фёдор. — Споить хочешь?

— С дядькой чисто символически. Слегка пригубишь, а захочешь, можешь отказаться. А от пятидесяти грамм, под хорошую закуску, ничего не сделается. Поменьше, Макейчик, волнуйся. Чувствуй себя, как дома. Можешь даже побезобразничать.

Посматривая на улыбающегося от поучений друга, Степан заказал подошедшему официанту, четыреста грамм водки.

— Столичную, Сибирскую, Московскую, Пшеничную? — Стал уточнять кудрявый, седой старик, выставляя с подноса на столик борщ, хлеб, ломтями нарезанный, и блюдо с овощами да зеленью.

— Андроповскую, — подсказал Фёдор, замешкавшемуся в выборе другу.

— Андроповской нет, — признался официант, виновато глядя на Фёдора.

— Он, Карпыч, будет пить «Столичную», как и я, — успокоил Степан, потерявшего лицо официанта. — Ты к ней запить что-нибудь принеси. Какого-нибудь сока томатного.

— Да. «Столичную», — подтвердил Фёдор, не сводившему с него глаз и удручённому тем, что был вынужден огорчить отказом, Карпычу.

— Значит, «Столичная», четыреста и томатного, — повторил Карпыч вслух, что-то в уме соображая и наконец, согласно кивнув, удалился в дверь, располагавшуюся слева от эстрады и тот час возвратился с водкой, соком и пожеланием «приятного аппетита».

Не успели друзья налить водку, из стеклянного с золотым ободком графинчика, в рюмки с такими же ободками, как закончившие к этому времени очередную песню цыгане, сойдя с невысокой эстрады, обступили их столик плотным кольцом и стали петь заздравную, поминая Удовиченко по имени. Степан встал из-за стола, и под переливчатые голоса и гитарный звон, медленно, на показ, выпил налитую рюмку до дна.

Заметив бородача, наблюдавшего за происходящим с лёгкой ухмылкой, Степан подозвал его к столику.

Это был широкоплечий, широкогрудый мужик лет пятидесяти, с длинными сильными руками, с рыжей бородой, с редкими, но крепкими зубами. Одет он был в белую, широкую рубашку навыпуск, с вышитыми на груди красными райскими птицами, клювами повёрнутыми друг к дружке.

— Емельян, признайся, ты цыганву натравил? — Тихо спросил Степан у подошедшего бородача и предложил ему присесть.

— Попозднее, — неопределённо ответил Емельян и стремительно удалился.

— Ну, смотри, — сказал Степан более для себя, нежели для убежавшего бородача, и принялся за горячее, догоняя Фёдора, который пропустив пятьдесят, поглощал борщ.

С эстрады запели. Цыган, не старый, но совершенно седой, пел незнакомую песню, понравившуюся Фёдору. Подняв рюмку, Фёдор показал баритону, что пьёт, за него. Певец улыбнулся и в знак благодарности кивнул головой. После незнакомой цыганской песни, хор, помогавший солисту, ушёл, оставив его одного. Подтянув колки и не глядя в зал, баритон запел грустную, русскую песню, смысл которой сводился к тому, что жизнь грязна и что сам он снаружи замаран, но, несмотря на это просит помнить, что душа его чиста. Эта песня так понравилась пьянствующим, что вызвала целую бурю оваций. Исполнитель долго кланялся, прикладывая руку к груди, но больше петь не стал. Убежал в дверь, слева от эстрады, туда, куда ушли его цыгане.

В ресторане стало шумно. К столику подошёл Марко и сказал Степану так, что бы слышал и Фёдор, что Корней Кондратьевич занят и принять их не сможет. Степан встал из-за стола, и ничего не говоря, шмыгнул туда, откуда принесли водку и куда с такой охотой прятались артисты. Марко, поглядев ему в след и не глядя на Фёдора, не спеша направился к двери, через которую друзья вошли в ресторан.

Просидев пять минут в неизвестности, Фёдор пошёл искать Степана. Войдя в таинственную дверь, что от эстрады слева, он почувствовал себя странником, стоящим на распутье. Вся разница между ними заключалась в том, что странник выбирал дорогу, а Фёдору приходилось выбирать дверь. В коридоре их было три. Одинаковые и цветом, и размером, и тем, что все были закрыты.

Открывая двери по очереди, он за первой обнаружил варочный цех с электроплитами, поварами и обслугой. За второй, комнату отдыха. В ней сидели цыгане, так славно певшие и веселившие публику. Определив с первого взгляда, что Степана среди них нет, Фёдор оставил артистов в покое и направился к третьей, которой заканчивался коридор. За дверью оказалась лестница. Поднявшись по ней на второй этаж, проход на первый был закрыт, он столкнулся нос к носу со Степаном, лицо у которого было красным, как у девицы, когда той стыдно.

— Не сидится? — Спросил Степан раздраженным голосом и, взяв Фёдора за локоть, повёл его по этажу, к открытой настежь двери. Он был сильно возбуждён, таким Фёдор его никогда не видел.

Твёрдо шагая, Степан ввёл друга в комнату. Это была чья-то спальня. Первое, что Фёдору бросилось в глаза, была огромная кровать, на которой, смеясь и барахтаясь, совершенно голый мужчина то ли боролся, то ли занимался чем-то похожим на борьбу с голой женщиной. Они были, как казалось, очень увлечены и ничего не хотели замечать. На стуле, стоявшем рядом с кроватью, сидел смазливый молодой человек, одетый в кожаную короткую куртку на молниях, кожаные штаны и остроносые сапожки на высоком каблуке. Вместо ремня он был подпоясан блестящим, цвета морской волны, платком. Второй, такой же платок, был надет на голову и подвязан узлом, что делало его похожим на пирата. Под курткой у него была цветастая рубашка, в ухе блестело золотое кольцо, глаза скрывались за тёмными очками. Кожа лица была гладко выбрита и намазана жирным слоем крема. От него пахло духами. Положив ногу на ногу и держа в руках одежду боровшихся, «пират» бесстрастно следил за борьбой. Вся эта картина была так неожиданна для Фёдора, оказавшегося по воле Степана свидетелем происходящего, что он остолбенел и был не в состоянии сдвинуться с места. Степан же вёл себя иначе. Оставив друга стоять и столбенеть, подошёл к кровати и, не обращая внимания на «пирата», голосом человека до глубины души оскорблённого, сказал:

— Корней Кондратьич, кто мне слово давал? Кто просил прийти? А ведь я, как вы просили, с другом пришёл. Что он о нас подумает?

— А-а-а, Стефану! — Ответил ему расслабленный мужской голос. — Не серчай. Сегодня праздник, такой день, а ты кричишь! — Он засмеялся и добавил. — Давай, лезь к нам!

Далее события развивались со стремительной быстротой. Фёдор успел только заметить оставившего «борцов» и кинувшегося в его сторону Степана, после чего сразу же ощутил, что кто-то, крепкой рукой взяв его за волосы, наклоняет голову назад и тащит к выходу. Вторая рука невидимки заботливо упиралась в его спину, как бы поддерживая, что бы он при быстрой ходьбе спиною вперёд не потерял бы равновесие и не упал. О скорости, с которой он шёл, Фёдор мог судить по проплывавшему над ним потолку. Но до той, открытой настежь двери, в которую они вошли, невидимка его не довёл. Уже в процессе ходьбы спиною вперёд Фёдор почувствовал, что его голову не так сильно запрокидывают и что подстраховочную руку убрали со спины. В это же время слышались удары, которые судя по всему, невидимке наносил Степан. В это же время мужчина-борец, находившийся на кровати, которому всё происходящее было виднее, чем Фёдору, кричал уже не расслабленным, а сильным и повелительным голосом:

— Стефан! Бодя! Да, шо ж это вы?

В тот момент, когда Фёдор почувствовал, что за волосы его более не держат, вся возня, происходящая вокруг него, закончилась. За несколько мгновений до того, как его отпустили, он услышал хлёсткий удар, после которого, Степан упал во весь свой рост на спину, ударившись при этом затылком об пол. Полежав долгих секунд пять неподвижно, он стал медленно вставать, но сил хватило только на то, что бы сесть и покачать головой. За это время мужчина-борец, которым оказался Черногуз, слез с кровати, повелительно махнул рукой сбившему Степана с ног, что означало — скройся, и, оторвав рукав у лёгкого женского платья, подсел к потерпевшему, так и оставаясь в чём мать родила.

Тащившим Фёдора за волосы невидимкой оказался тот самый парень, что встретил их перед входом в дом. Платье, лёгкое, женское, было взято из рук у «пирата», который, не вставая со стула, наблюдал за происходящим. Вытирая оторванным рукавом кровь, стекавшую у Степана с губы на подбородок, Черногуз с материнской нежностью говорил:

— Хвилипп. Точный Хвилипп. Тот тоже соби завсегда драку найдет. Як тоби дурний Бодю. Ну, ну. Шо ты? Я тихонечко.

Черногуз был среднего роста, на вид лет пятидесяти, моложавый, с жёсткими, короткими волосами чёрного цвета, щёткой торчавшими вверх. Светло-серые глаза его были неподвижны и обладали тяжёлым всевидящим взглядом, как у какой-нибудь злой куклы из театра марионеток. Зубы были на редкость крепкие, тесно один к одному прижатые. Лицо широкое, лоб с залысинами, нос толстый, приплюснутый, скулы чрезмерно выдававшиеся вперёд. Голос был низкий, грудной. В данную минуту говорил ласково, нежно, так, что голос низким не казался. Слушая его, Фёдор чувствовал себя неловко, а Черногуз продолжал своё, будто не было в комнате никого, а были только они, вдвоём со Степаном.

— Ой, Бодя, собачий потрюх! Мы з им чикаться не будем. Як шёлковый ву нас будет. Мы станем Богдану мстить, — говорил он. — Мы ведь станем Богдану мстить? Станем. Станем мстить дурному Боде, шо бы руки в его поотсохли. Шо бы поотсохли, а подняться не могли.

Женщина, которая всё это время лежала в постели, на спине, заложив руки за голову, не став долее терпеть, встала и никого не стесняясь, медленно, стала одеваться, начиная с нижнего белья. Ею оказалась совсем ещё молодая девушка, на вид лет двадцати, блондинка с голубыми, необыкновенно живыми глазами. Она ни на кого не смотрела и, казалось, не слышала тех нежных слов, которыми Черногуз обволакивал сидевшего на полу Степана. Единственная реакция, выразившаяся в удивлении, появилась на её хорошеньком личике только тогда, когда надев своё платье, она обнаружила, что одного рукава на нём нет. Но и это её занимало не долго. Она равнодушно вынула торчавшие в месте отрыва ниточки и, пройдя мимо всех, ни на кого не взглянув, вышла из комнаты.

— Развратом занимаетесь, Корней Кондратьич, — сказал Степан слабым голосом, начиная потихоньку приходить в себя.

— Шо ты, Стефану! — Вскрикнул от радости Черногуз. — Побойся ж Бога, в моём то возрасте! То так, гимнастика. Зарядка. Упражнения для мышц живота.

Довольный своей шуткой он негромко засмеялся.

— Да, вставай же уже, — отсмеявшись, сказал он, похлопывая Степана по спине, и забирая у сидящего на стуле «пирата» рубашку и брюки, заговорил неприкрыто льстивым голосом:

— Зараз айда в кабинет. Я, ты и твой перший друже. Ой, и якие ж у тоби очи, Стефану! Я в моложести такие ж имел. А теперь выцвели, стали серебряные, як у ворона. Зайдём, пропустим по шкалику, сегодня же праздник, мой день рожденья. А Богдану отомстим, сегодня же.

Обращаясь к Фёдору, он с излишним подобострастием в голосе, никак не шедшим к его суровой внешности, спросил:

— Як вы, по шкалику? Не откажитесь? Вот и гарно. Прошу до мени.

Через пять минут Черногуз, Степан и Фёдор сидели в кабинете Корнея Кондратьевича, располагавшемся на третьем этаже, обставленном пёстрой, мягкой мебелью. Хозяин, устроившись в крутящемся, единственно не мягком кресле, разливал поллитровую бутылку «Московской особой» в три хрустальных стакана.

«Ничего себе, чисто символически, — подумал Фёдор. — И попробуй, откажись».

Корней Кондратьевич поднял стакан, чокнулся и, сказав: «за знаёмство» хотел выпить, но остановился.

— Хотите, зараз скажу тост моей юности? — Спросил он.

Друзья закивали головами.

— Произносится он так, — начал Черногуз, припоминая, —

В русской водке есть витамин — казал Хо Ши Мин.

Да, ну? — казал Ану.

А Хрущёв Микита, казал — Пьём до сыта,

За шо, инной раз по пьянке, бувает и морда бита.

За старое, за новое, за влюблённых, за разведённых,

И за сто лет вперёд!

Стол, за которым сидели, был оригинальной конструкции — на четырёх деревянных подпорках лежало круглое, толстое стекло. На стекле, то есть на столе, присутствовали почти все виды холодных закусок. Маринованные грибы, чеснок, черемша, квашеная капуста, солёные огурчики, икра чёрная и красная, свежие помидоры, сельдь, перец, ветчина, осетрина горячего копчения, лимон, клюква и многое другое, в чём не было совершенно никакой надобности. Главное, была рассыпчатая, отварная картошка и хлеб — царь стола.

У Черногуза, когда он пил свою водку, брови ходили ходуном, то опускались, то поднимались, и это со стороны выглядело смешно. Выпив, Черногуз взял серебряной большой ложкой несколько грибов и отправил их в рот. Пережёвывая грибы, поднял большой палец вверх, что должно было означать «хорошо» или «очень хорошо».

Следом за хозяином, так же спокойно, как воду из родника, выпил свою водку Степан. Отказавшись жестом от грибов, предложенных ему на ложке Черногузом, он взял свежий, красный помидор и прокусив помидору кожу, подобно вампиру, пьющему кровь из жертвы, высосал из него сок. Фёдор, совершенно не пьющий и никогда такими дозами не потреблявший, убедив себя, что это необходимо, кое-как с приложенным усилием допил свой стакан до дна.

— Вот и добре, — сказал Черногуз, глядя на Фёдора увлажнившимися от умиления глазами.

После выпитой водки разговор пошёл как по маслу. Фёдор, почувствовав расположение к неизвестному дотоле родственнику Степана, так хлебосольно их встретившему, стал подробно объяснять ситуацию. Говорил, что деньги нужны не ему, а хорошим людям, кинематографистам, для того, что бы снимать им своё кино.

Черногуз подтверждал обещания, говорил, что от слов своих не отказывается и готов дать любые деньги, какие бы у него не спросили, тем более хорошим людям.

— Меня уже ничего не радует, — говорил он, — разве шо радость друзей. Так шо, добро я с корыстью делаю. Друзьям радость, мне корысть.

— Побольше бы таких корыстных, — сказал Степан, сидевший рядом с Черногузом.

Дядя мгновенно прослезился, обнял Степана за шею и прижал его голову к своей. Сделано всё это было от переизбытка чувств, вскоре он племянника отпустил и стал есть, часто моргая, что бы не вытирать выступившие слёзы. Увлекаясь новым делом, Корней Кондратьевич пообещал даже надавить на главное лицо, от которого всё в «этом кино» зависит. Разойдясь, предложил, для большей сговорчивости главного лица, взять да и убить одного человека из его окружения. Последнее, что Фёдор запомнил, перед тем, как отключился, были его собственные слова — просьба ни в коем случае никого не убивать.

Придя в себя, а точнее, очнувшись после мгновенного, по его ощущениям забытья, он обнаружил, что находится в кабинете совсем один, и что все вещи, окружавшие его, изменились, ожили. Весь мир как-то сразу преобразился. Ощущая страшную и в то же время приятную усталость, он себе сознался в том, что всё наблюдаемое им теперь выглядит забавно. Он смотрел на те два аквариума, знакомые по рассказу Степана, в одном из которых плавали гуппи, а в другом — бычки, на стол с закуской, на окно, на стены и вдруг перед ним появился, взявшийся неведомо откуда, толстый сиамский кот. Фёдор наклонился к коту и хотел его погладить, но на это желание кот ответил ударом лапы и оскалом клыков. Однако от предложенной осетрины не отказался и, схватив кусок зубами покрепче, кот скрылся за креслом. Поднявшись с неправдоподобно мягкого кресла, сидя в котором, просто утопал, Фёдор понял, что плохо управляем и не ему теперь бегать за котом. Хотел сесть, но услышав, что где-то очень близко звучит музыка, отправился в соседнюю комнату, где нашёл Степана и Черногуза.

Степан сидел за блестящим чёрным роялем и играл на нём, а Черногуз, стоявший у него за спиной, плакал. Обратив рассеянное внимание на появившегося Фёдора, не способного даже на месте твёрдо стоять, Черногуз, смахнув слезу, предложил:

— Может, приляжете?

— Конечно, — поддержал его Степан, переставший играть. — Он же всю ночь не спал, буквы вырисовывал, а мы и днём не дали. Давай, Макейчик, прикорни, а я тебя через час разбужу.

Фёдор, не имевший привычки спать, где бы то ни было, кроме своей постели, неожиданно для себя согласно закивал головой и через пять минут был Степаном раздет и уложен в широкую, мягкую постель, находившуюся в комнате, следующей за той, в которой стоял рояль. Для того что бы выйти из неё, необходимо было пройти через комнату с роялем и кабинет.

* * *

В два часа по полудню, как и было условленно, Максим звонил Ольге. Состоялся следующий разговор:

— Максим? Какой Максим? Постойте, припомню. Ах да, Максим, вспомнила. Вы тот самый молодой мужчина с мечтательным взглядом, которого я встретила утром. У вас ведь карие глаза? Правильно? Слушайте. Вы сможете завтра, в пятницу, в восемь часов вечера, быть на скамейке у Пассажа? Там, через дорогу от здания, есть замечательные белые скамейки.

— Я не знаю, где находится Пассаж. А он не в Ленинграде?

— Нет. В Ленинграде Эрмитаж, а Пассаж, Петровский Пассаж, тот как раз в Москве. Хорошо. Кинотеатр «Ударник» знаете?

— Знаю.

— Очень хорошо. Напротив, через автомагистраль, есть фонтан и площадка. Знаете?

— Знаю.

— И там вокруг фонтана, по краям площадки тоже есть скамейки и, если не ошибаюсь, они тоже белого цвета. И скажите, в чём вы будете? Во что будете одеты?

— В джинсы и рубашку вишнёвого цвета.

— Хорошо. Завтра, в пятницу, в двадцать часов, на скамейке у фонтана напротив «Ударника». Всё правильно? Запомнили?

— Да.

— И дайте телефон вашего друга. Кажется, его зовут Назаром?

— Да. Записывайте.

* * *

Федор не знал, что его положили в кровать самого Черногуза. Спал долго, сладко. Проснувшись, обнаружил, что за окном темно. Заметив тоненькую полоску электрического света, идущего из комнаты, где стоял рояль, тихо встал и подошёл к приоткрытой двери. Он не открыл и не закрыл дверь, просто стал смотреть в щель, совершенно не думая о том, прилично это или не очень.

В освещённой комнате, к нему спиной, на мягком табурете сидела женщина и смотрелась в зеркало. Ей было лет тридцать, была она одета в длинное, чёрное платье, усыпанное серебряными блёсками. За её спиной стоял Черногуз и с любовью расчёсывал её красивые, пышные, рыжие волосы. В его руке был деревянный гребень с крупными, редкими зубьями. Черногуз, расчёсывая волосы, говорил, что у него в молодости глаза тоже были синие, а теперь стали серебряные, как у ворона, затем, возвращаясь к прежде заданному вопросу, на который он, судя по всему, не очень хотел отвечать, стал рассказывать:

— Что мне тогда было? Восемнадцать лет. Бедовый был, несло, всё к тому и шло.

— А как там? — Спросила обладательница роскошных рыжих волос, нисколько не затрудняясь тем, что Корней Кондратьевич не желал об этом говорить.

— Да, так, Милена, — сердито сказал Черногуз, но тут же, взяв себя в руки, снова заговорил приветливо. — Нормально. Как в санатории. Такие же люди. Такая же жизнь. Всё, как здесь. Работал на фабрике, делал табуретки. Табуретка в день — норма. Сделал, отдыхай.

— А за что вас?

— За глупость, Милена. За глупость. Человека в компании убили. Ну, и я пинал его, ударил ногой раза два. За это на десять лет и пошёл. А тогда ведь как сидели? Не так, как теперь. Сидели и не знали, когда выпустят. Но я, правда, не досидел. Вместо десяти — отсидел девять лет и девять месяцев. Так-то вот. Отсидел, поехал в Мариуполь. Десять лет моря не видел, а я ведь вырос на море. Пошёл на базар, купил «колхозниц» две авоськи, есть у дыни сорт такой, маленькие и сладкие. И с этими авоськами на море.

Черногуз замолчал, нижняя челюсть у него задрожала, и он в голос зарыдал, но, мгновенно перехватив дыхание, пришёл в себя.

— Что вы, не надо, — сказала Милена, испугавшись.

— Не буду, не буду, — успокоил её Черногуз и, продолжая расчёсывать давно уже расчёсанные волосы, снова стал рассказывать. — На пляже сидят все довольные, загорелые, улыбаются, а я как мертвец — белый как мел, а местами и синий. Постеснялся я тогда даже раздеться. Брюки снял, носки снял, а рубашку оставил. Так, в трусах и рубашке, купаться и пошёл. Зашёл в море по колено и захмелел. Дальше идти не могу. Знаешь, штуки выделывать стал. Стал зачёрпывать воду и подбрасывать на воздух. Вода рассыпается брызгами и так часа три стоял и подбрасывал. Люди смеялись надо мной, но мне не смешно было. Мне было страшно. Страшно было думать, что вот так, могут взять живого человека и от моря, на котором он вырос, спрятать на десять лет.

«А убивать людей в компании было не страшно?» — мысленно спросил у Черногуза Фёдор. И удивляясь тому, что Корней Кондратьевич может говорить без акцента, вернулся в постель. Лёг под одеяло, собираясь с минуту полежать, но, не заметно для себя, уснул.

* * *

Только на следующий день, после неожиданной встречи в коридоре, Галина нашла в себе силы и постучалась в дверь коммунальной соседки.

— Да, да. Входите, — услышала она из-за двери мужской голос.

Галя вошла и сразу сказала:

— Я извиняться пришла.

— Извиняться? Ах, вы про то. Я, не обиделся, — сказал незнакомец довольно искренно.

— Всё равно извините. Не для вас, для себя прошу, — настаивала Галина и, опасаясь, что её не поняли, заторопилась с объяснениями. — У моего старшего брата есть друг, Степан Удовиченко. Когда-то он жил здесь, этажом выше, мы вместе росли. Так вот он, полгода назад, извинился за то, что подставил мне в детстве ножку. Я споткнулась об эту ножку, упала и разбила себе лоб. Представьте, я этого совсем не помню, а он помнил, жил с этим, и только полгода назад извинился. Я не помнила, а он извинился, значит это не мне, а ему было нужно. Вот. А теперь это нужно мне. Честное слово, не знаю, как с языка сорвалось. Представьте себя на моём месте, я перепугалась. Простите меня. Мне очень стыдно.

Сказав последние слова, Галина покраснела и простояла в молчании довольно долго, а так как сидевший в инвалидном кресле забыл её простить, задумался и тоже молчал, она после продолжительной паузы снова заговорила:

— А ещё спросить пришла. Вам ничего не нужно? А то уже сутки прошли. Вы один, Ефросиньи Герасимовны что-то нет, и может вам в магазине… Мне не трудно и вам заодно покупать. Ой, что это? — Вскрикнув, спросила Галя, увидев в руках незнакомца длинный резной мундштук.

— Это для вас, — застенчиво сказал он, протягивая мундштук.

— Это вы слышали, как я с Вандой разговаривала? Ой, какой красивый! Спасибо. Но я должна кое в чём сознаться. Должна правду сказать. Тут такое дело. Та девушка, что звонила, её Вандой зовут, она режиссёр, то есть, будущий режиссёр, я на актрису учусь, а она на режиссёра. Но, из неё, как мне кажется, если режиссёр и получится, то очень слабый. И как у всех слабых режиссёров, у неё замах на великих. Год назад делали с ней отрывок из «Вишнёвого сада» и теперь, когда я уже успела забыть о своём позоре, отрывок не получился, она хочет его восстановить и показать. Так что я просто отказаться таким образом хотела. Мундштук я для отговорки придумала. Пусть, думаю, ищет. Где такой найдёшь?

Галя повертела мундштук в руках, поднесла его к губам и сделала вид, что затягивается, но тут же отвела руку в сторону и, как бы оправдываясь, сказала. — Я не курю, вы не подумайте. А, как вы его сделали? Из чего?

— Тут у Ефросиньи Герасимовны целая гора хвороста, я не знаю, откуда он и для чего, но думаю, от одной хворостинки большого ущерба не будет. Взял ореховый прут, из него ножом и вырезал. Нож у меня на брелке от ключей. Ключей вот нет, а брелок остался. Смешно, не правда ли? — Сказал незнакомец, с грустью о чём-то подумав.

— Да, действительно смешно. То есть нет, не смешно, — ответила Галина. — А откуда хворост и для чего, я знаю. Хотите, расскажу? Мой младший брат, Максим, по-моему, ещё в марте или апреле, сказал Ефросиньи Герасимовне, что на Птичьем рынке продают обычные палочки, но очень дорого, потому что используют их как жёрдочки для птиц в клетках. Вот тогда она не поленилась, в лес за город ездила, кажется, в Раздоры, орешник там резала, вот откуда палочки. Она тогда этим горела, спрашивала у Максима, какими по размеру палочки делать, как кору счищать. Вон, видите, там у неё несколько штук совсем готовых есть. Да, тогда она загорелась, но горела не долго. Пришли её друзья: участковый Коля Шафтин, да жэковский монтёр Лёня и остудили. Потом свадьбы пошли, похороны, Фросе, простите, Ефросиньи Герасимовне и вовсе не до палочек стало. Я может быть, некрасиво поступаю, рассказывая вам всё это, ведь она ваша родственница, но поверьте, всё это не сплетни какие-нибудь, всё это правда. Вы же, наверное, не знаете, так знайте, что если свадьба где, или похороны, то Ефросинья Герасимовна уже там. Помню, зимой кого-то хоронили, так она выскочила из своей комнаты вся заспанная, в чём была, как я вчера к телефону. Спрашивает у брата: «Максимушка, что за музыка, никак хоронят?». И не умываясь, накинула на себя, как бурку, своё пальтецо, ноги в валенки и бегом за процессией. А после напьётся и до дома не дойдёт. Соседи приходят и говорят: «заберите, спит на лестнице». Фёдор с Максимом идут и тащат её. И хоть бы насморк какой. Тут у нас, на этот счёт давние традиции. С самого детства у меня в памяти Хавронья, дворничиха, не тем будь помянута, та тоже любила на лестнице спать. А то как-то пришла Ефросинья Герасимовна вся в слезах, жаловалась, что прохожий детей угостил леденцами, а ей леденцов не дал, не смотря на то, что они все вместе на одной скамейке сидели. Плакала и кричала: «Что я, не человек?». Она действительно порою, как ребёнок, а порою — прямо сатана. Она любит рассказывать, что работала с семи лет, что двадцать лет отдала заводу, ишача на штамповке. Про завод я не знаю, но точно знаю, что трудилась она в Столе заказов, выдавала инвалидам и ветеранам наборы, обманывала, как могла, пока на этом тёплом месте её не подсидели. Знаю, что работала проводницей, возила яйца и лук в Якутию, мастерила к Пасхе и продавала на кладбище бумажные цветы. А последнюю неделю только о том и говорила, что заработала много денег и теперь поедет в Трускавец, лечить больную печень. Собрала вещи, попрощалась, и вдруг, появляетесь вы в кресле и Максим с просьбой передать вам от Ефросиньи Герасимовны слово: «Живи. Поехала лечиться, как вылечусь, вернусь». Конечно не моё это дело, но кажется, вы ею жестоко обмануты. — Галина замолчала и, решив, что действительно наговорила много лишнего, снова перебралась на мундштук. — Ой, а как тут отверстие у вас? Как вы сделали? Это же невозможно?

Конец ознакомительного фрагмента.