Неточные совпадения
Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед,
что никогда
не встретят отказа.
Ни для кого в доме
не тайна,
что через год, через два Анна Марковна, удалясь на покой, продаст ей заведение со всеми правами и обстановкой, причем часть получит наличными, а часть — в рассрочку по векселю.
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает,
что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры
не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный — с бенедиктином. Но он, собственно,
не пьет, а только делает вид,
что делает одолжение.
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают,
что ты полицейский, и
что служишь на Ямской, и
что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же
не нахальство?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше
не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края».
Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше
не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Ах, и
не рассказывайте, — вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю малиновую губу и затуманив свои блеклые глаза. — Мы нашу Берточку, — она в гимназии Флейшера, — мы нарочно держим ее в городе, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-таки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения,
что я прямо аж вся покраснела.
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. —
Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают,
что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и
не думают.
— Пфуй!
Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять,
что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье.
Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают,
не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы
не в солдатском заведении, а в порядочном доме.
Не на Малой Ямской.
Более всего ей нравится в романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башмаков в знак того,
что он
не намерен отступить ни на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнувши насквозь графа, извиняется,
что сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, — словом, весь этот пряный, в золоте и кружевах, героизм прошедших столетий французской истории.
Однажды вышел такой случай,
что девицы чуть
не с благоговейным ужасом услыхали,
что Тамара умеет бегло говорить по-французски и по-немецки.
— Больше
чем я захочу, я
не дам, — кротко отвечает Тамара и перекусывает нитку.
Зоя, которая уже кончила играть и только
что хотела зевнуть, теперь никак
не может раззеваться. Ей хочется
не то сердиться,
не то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
Ну
что тут радостного: придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое хочет из себя изобразить, но только ничего у него
не выходит.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай,
не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни,
что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере,
что он был в консерватории и шел все время первым учеником, но так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему
не удалось окончить курса.
Несмотря на то,
что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет,
не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного,
не удивит ли гость своей щедростью,
не будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
Был случай,
что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего
не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и
не найдя образа, нисколько
не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
— Нет,
не до смерти. Выкачалась, — говорит Нюра, точно с сожалением. — Однако два месяца пролежала в Александровской. Доктора говорили,
что если бы на вот-вот столечко повыше, — то кончено бы. Амба!
— А ничего. Никаких улик
не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила,
что никаких подозрений
не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку
не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук
не уйдет. Будет ей амба!
Не на
что было десятка папирос купить.
Про Пашу ходит слух,
что она вовсе
не по нужде и
не соблазном или обманом попала в публичный дом, а поступила в него сама, добровольно, следуя своему ужасному ненасытному инстинкту.
Но хозяйка дома и обе экономки всячески балуют Пашу и поощряют ее безумную слабость, потому
что благодаря ей Паша идет нарасхват и зарабатывает вчетверо, впятеро больше любой из остальных девушек, — зарабатывает так много,
что в бойкие праздничные дни ее вовсе
не выводят к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому
что постоянные хорошие гости обижаются, если им говорят,
что их знакомая девушка занята с другим.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя
не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз
что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
—
Чего же ты ругаешься. Женя? Я же тебя первая
не ругала.
— Еще бы ты первая стала ругаться. Дура!
Не все тебе равно, кто он такой? Влюблена ты в него,
что ли?
Говорить было совсем
не о
чем; кроме того, равнодушная назойливость Любы раздражала его.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и
не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно
не обращала на него никакого внимания, он догадывался,
что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились,
чем на других.
— Ну
что ж… пожалуйста… Мне
не жаль… — согласился он, притворяясь щедрым. — Кому здесь сказать?
—
Что это, в самом деле, за хамство! Кажется, я бежать
не собираюсь отсюда. И потом разве вы
не умеете разбирать людей? Видите,
что к вам пришел человек порядочный, в форме, а
не какой-нибудь босяк.
Что за назойливость такая!
— Коли
не любила бы, то
не пошла бы к нему. Он, подлец, жениться обещал, а потом добился,
чего ему нужно, и бросил.
— А
что же, ты здесь
не скучаешь? Как тебя зовут?
— Ты
что это, Манька Маленькая,
не угодила своему кавалеру? — спросила она со смехом. — Жалуется на тебя: «Это, говорит,
не женщина, а бревно какое-то деревянное, кусок лёду». Я ему Пашку послала.
Понемногу в зале создалась такая шумная, чадная обстановка,
что никто уже там
не чувствовал неловкости.
Он знал,
что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем
не менее любовь была выше всего.
Весь день прошел весело и шумно, даже немного крикливо и чуть-чуть утомительно, но по-юношески целомудренно,
не пьяно и,
что особенно редко случается, без малейшей тени взаимных обид или ревности, или невысказанных огорчений. Конечно, такому благодушному настроению помогало солнце, свежий речной ветерок, сладкие дыхания трав и воды, радостное ощущение крепости и ловкости собственного тела при купании и гребле и сдерживающее влияние умных, ласковых, чистых и красивых девушек из знакомых семейств.
Но приват-доцент Ярченко уперся и казался по-настоящему рассерженным, хотя, быть может, он и сам
не знал,
что пряталось у него в каком-нибудь темном закоулке души
— Оставь меня в покое, Лихонин. По-моему, господа, это прямое и явное свинство — то,
что вы собираетесь сделать. Кажется, так чудесно, мило и просто провели время,так нет, вам непременно надо, как пьяным скотам, полезть в помойную яму.
Не поеду я.
Все мы согласны,
что проституция — одно из величайших бедствий человечества, а также согласны,
что в этом зле виноваты
не женщины, а мы, мужчины, потому
что спрос родит предложение.
Никто из близко знавших Рамзеса
не сомневался,
что он сделает блестящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе
не скрывал своей уверенности в том,
что к тридцати пяти годам он сколотит себе миллион исключительно одной практикой, как адвокат-цивилист.
— Никто вас и
не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, — сказал Рамзес примирительно. — К
чему этот пафос и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и принять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать…
Не подумайте, однако,
что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать,
что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
Но у каждого оставался еще в душе темный след сознания,
что вот сейчас они собираются сделать нечто ненужно-позорное, собираются принять участие в каком-то судорожном, искусственном и вовсе
не веселом веселье.
И у каждого было стремление довести себя через опьянение до того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда голова
не знает,
что делают руки и ноги и
что болтает язык.
И, должно быть,
не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому
что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него
не засиживался, а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
— Если я вам
не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более
что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— И тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более
что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме.
Не так ли, гражданин Симеон?
Симеон
не любил, когда приходили большими компаниями, — это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и, главное — за то,
что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
— Тамарочка, твой муж пришел — Володенька. И мой муж тоже! Мишка! — взвизгнула Нюра, вешаясь на шею длинному, носастому, серьезному Петровскому. — Здравствуй, Мишенька.
Что так долго
не приходил? Я за тобой соскучилась.
Такая навязчивость входила в круг их негласных обязанностей. Между девушками существовало даже какое-то вздорное, детское, странное соревнование в умении «высадить гостя из денег», — странное потому,
что они
не получали от этого никакого барыша, кроме разве некоторого благоволения экономки или одобрительного слова хозяйки. Но в их мелочной, однообразной, привычно-праздной жизни было вообще много полуребяческой, полуистерической игры.