Неточные совпадения
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как
бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев
пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
«Ну-ка,
пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали
бы они шалить? Они
бы с голоду померли. Ну-ка,
пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного».
Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и дворовою девушкой и мужиком, который спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на чужих жен не зарься, а
пуще всего домогайся, как
бы свою завести». Эти слова особенно смешили Весловского.
— Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого
бы не было, если б я не была дурная. Так
пускай я буду какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны!
Пускай они живут как хотят, и я как хочу. Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..
— Да чтобы с одного боку она, понимаешь — зарумянилась
бы, а с другого
пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки ее так, чтобы рассыпáлась, чтобы всю ее проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал ее во рту — как снег
бы растаяла.
По причине толщины, он уже не мог ни в каком случае потонуть и как
бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода
бы его все выносила наверх; и если
бы село к нему на спину еще двое человек, он
бы, как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал да
пускал носом и ртом пузыри.
Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не
пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал
бы; не воспользуйся я, другие воспользовались
бы.
— Да, может быть, воевода и сдал
бы, но вчера утром полковник, который в Буджаках,
пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к дому.
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так
бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь
пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню
бы не
пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла
бы иглу да сейчас
бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!..
пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
Кудряш. Кто же ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А уж
пуще всего из-за денег; ни одного расчета без брани не обходится. Другой рад от своего отступиться, только
бы он унялся. А беда, как его поутру кто-нибудь рассердит! Целый день ко всем придирается.
Борис. Кабы я один, так
бы ничего! Я
бы бросил все да уехал. А то сестру жаль. Он было и ее выписывал, да матушкины родные не
пустили, написали, что больна. Какова
бы ей здесь жизнь была — и представить страшно.
Пускай себе сломил
бы шею,
Вас чуть было не уморил.
— Меньше часа они воевали и так же — с треском, воем — исчезли, оставив вокзал изуродованным, как еврейский дом после погрома. Один бородач — красавец! — воткнул на штык фуражку начальника станции и встал на задней площадке вагона эдаким монументом! Великолепная фигура! Свирепо настроена солдатня. В таком настроении — Петербург разгромить можно. Вот
бы Девятого-то января
пустить туда эдаких, — закончил он и снова распустился в кресле, обмяк, улыбаясь.
—
Пусти, — сказал Клим, уже боясь, что Борис ударит его, но тот, тихонько и как
бы упрашивая, повторил...
— Черт
бы взял, — пробормотал Самгин, вскакивая с постели, толкнув жену в плечо. — Проснись, обыск! Третий раз, — ворчал он, нащупывая ногами туфли, одна из них упрямо пряталась под кровать, а другая сплющилась, не
пуская в себя пальцы ноги.
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я
бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места.
Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой вопль не долетит.
Бальзаминов. Еще
бы! На что мне теперь ум? A давеча, маменька, обидно было, как денег-то нет, да и ума-то нет, говорят, А теперь
пускай говорят, что дурак: мне все одно.
— Чего
пускать! — вмешался Захар. — Придет, словно в свой дом или в трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за фраком пожаловал: «дай надеть!» Хоть
бы вы, батюшка Андрей Иваныч, уняли его…
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой». Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел
бы пуще, чем когда
бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.
— Какой плут этот староста! — сказал он. — Распустил мужиков, да и жалуется! Лучше
бы дать им паспорты, да и
пустить на все четыре стороны.
— Нет! Я ядовитый человек! — с горечью заметил Захар, повернувшись совсем стороной к барину. — Кабы не
пускали Михея Андреича, так
бы меньше выходило! — прибавил он.
— Не туда, здесь ближе, — заметил Обломов. «Дурак, — сказал он сам себе уныло, — нужно было объясниться! Теперь
пуще разобидел. Не надо было напоминать: оно
бы так и прошло, само
бы забылось. Теперь, нечего делать, надо выпросить прощение».
«Видно, не дано этого блага во всей его полноте, — думал он, — или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников; может быть, жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где
бы он мог глубоко
пустить корни и вырасти в такое дерево, которое
бы осенило всю жизнь».
Не
пускать Веру из дому — значит обречь на заключение, то есть унизить, оскорбить ее, посягнув на ее свободу. Татьяна Марковна поняла
бы, что это морально, да и физически невозможно.
— Так не подходите же ко мне близко, — сказал он, отодвигаясь, — старуха
бы не
пустила…
Она никогда
бы не
пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
— Судьба придумает! Да сохрани тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не
пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот
бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота
пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли
бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— А что? не будь его, ведь она
бы мне покоя не дала. Отчего не
пускать?
— Я
бы могла и за полевыми работами смотреть, да бабушка не
пускает.
— Ах нет,
пустила и благословила
бы, а сама
бы умерла с горя! вот чего боялась
бы я!.. Уехать с вами! — повторила она мечтательно, глядя долго и пристально на него, — а потом?
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла
бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем
пуще я верил.
Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул головою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон был тогда у меня, что за приемы! Я даже еще
пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох, если б была возможность все теперь переделать, как
бы я сумел держать себя иначе!
— Я
пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как
бы вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
Ламберт еще
пуще вспыхнул. Рябой прислушивался молча, но с видимым удовольствием. Ему выходка Андреева почему-то понравилась. Я только один не понимал, для чего
бы это мне не пить вина.
Только вот что, говорит, мне даже чудесно: мало ль ты, говорит, еще горших бесчинств произносил, мало ль по миру людей
пустил, мало ль растлил, мало ль погубил, — все одно как
бы убиением?
— Если б я зараньше сказал, то мы
бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой
бы охотою
пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Не ревновал тоже и к тому, что он говорил с ним как
бы серьезнее, чем со мной, более, так сказать, положительно и менее
пускал насмешки; но я был так тогда счастлив, что это мне даже нравилось.
Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали
бы и поступили
бы как самая пошлая ординарность и давили
бы пуще всех.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну
пускай, — думал я, — поскорей
бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
— N'est-ce pas? [Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем
пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что
бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому
бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось
бы, а маму я и теперь не
пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
— И только обманули меня тогда и еще
пуще замутили чистый источник в душе моей! Да, я — жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я
бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.
Это род тайного совета губернатора, который, впрочем, сам не только не подчинен ни тому, ни другому советам, но он может даже
пустить предложенный им закон в ход, хотя
бы Законодательный совет и не одобрил его, и применять до утверждения английского колониального министра.
Если б еще можно было свободно проникнуть в города, посмотреть других жителей, их быт, а то не
пускают. В природе нет никаких ярких особенностей: местность интересна настолько или потолику, сказал
бы ученый путешественник, поколику она нова, как всякая новая местность.
А, уж конечно, они убедились, особенно в новое время, что если б
пустить иностранцев, так от них многому
бы можно научиться: жить получше, быть посведущее во всем, сильнее, богаче.
Однако нам объявили, что мы скоро снимаемся с якоря, дня через четыре. «Да как же это? да что ж это так скоро?..» — говорил я, не зная, зачем
бы я оставался долее в Луконии. Мы почти все видели; ехать дальше внутрь — надо употребить по крайней мере неделю, да и здешнее начальство неохотно
пускает туда. А все жаль было покидать Манилу!
Давно ли сарказмом отвечали японцы на совет голландского короля отворить ворота европейцам? Им приводили в пример китайцев, сказав, что те
пускали европейцев только в один порт, и вот что из этого вышло: открытие пяти портов, торговые трактаты, отмена стеснений и т. п. «Этого
бы не случилось с китайцами, — отвечали японцы, — если б они не
пускали и в один порт».