Неточные совпадения
Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из
виду, и
степь опустела.
Но близок, близок миг победы.
Ура! мы ломим; гнутся шведы.
О, славный час! о, славный
вид!
Еще напор — и враг бежит.
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся
степь покрылась,
Как роем черной саранчи.
Да, прекрасны окрестности Манилы, особенно при вечернем солнце: днем, в полдень, они ослепительны и знойны, как
степь. Если б не они, не эта растительность и не веселый, всегда праздничный
вид природы, не стоило бы, кажется, и ездить в Манилу, разве только за сигарами.
Сначала опаленные
степи и поля представляют печальный, траурный
вид бесконечного пожарища; но скоро иглы яркой зелени, как щетка, пробьются сквозь черное покрывало, еще скорее развернутся они разновидными листочками и лепестками, и через неделю все покроется свежею зеленью; еще неделя, и с первого взгляда не узнаешь горелых мест.
Осенью ковылистые
степи совершенно изменяются и получают свой особенный, самобытный, ни с чем не схожий, чудный
вид: выросшие во всю свою длину и вполне распушившиеся перлово-сизые волокна ковыля при легком дуновении ветерка уже колеблются и струятся мелкою, слегка серебристою зыбью.
Змеиный
вид, жестокий; простор — краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет: овцой пахнет, а солнце обливает, жжет, и
степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет…
Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как
степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный
вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!
Меня, привыкшего к табунной жизни в задонских
степях, где действительно арканятся и выезжаются могучие лошади, до четырех лет не видавшие человека, смешили эти убогие приемы, которые они применяли с серьезными лицами, а мой товарищ-казак все, что они делали, в гораздо лучшем
виде повторил перед ними, да я и сам вспомнил старинку.
На той стороне реки синела
степь;
вид был угрюмый и пустынный.
На другой день Пугачев приближился к городу; но при
виде выходящего противу него войска стал отступать, рассыпав по
степи свою шайку.
В одной из бунтовавших деревень он взял под
видом наказания пятьдесят пар волов и с сим запасом углубился в пространную
степь, где нет ни леса, ни воды и где днем должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звездам.
По
степи, вдоль и поперек, спотыкаясь и прыгая, побежали перекати-поле, а одно из них попало в вихрь, завертелось, как птица, полетело к небу и, обратившись там в черную точку, исчезло из
виду.
Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая
степь приняла свой унылый июльский
вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое в
степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…
А вот, встревоженный вихрем и не понимая, в чем дело, из травы вылетел коростель. Он летел за ветром, а не против, как все птицы; от этого его перья взъерошились, весь он раздулся до величины курицы и имел очень сердитый, внушительный
вид. Одни только грачи, состарившиеся в
степи и привыкшие к степным переполохам, покойно носились над травой или же равнодушно, ни на что не обращая внимания, долбили своими толстыми клювами черствую землю.
Между далью и правым горизонтом мигнула молния, и так ярко, что осветила часть
степи и место, где ясное небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой; на ее краю висели большие черные лохмотья; точно такие же лохмотья, давя друг друга, громоздились на правом и на левом горизонте. Этот оборванный, разлохмаченный
вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение. Явственно и не глухо проворчал гром. Егорушка перекрестился и стал быстро надевать пальто.
На Керчь мы шли уже не берегом, а
степью, в
видах сокращения пути, в котомке у нас была всего только одна ячменная лепёшка фунта в три, купленная у татарина на последний наш пятак. Попытки Шакро просить хлеба по деревням не приводили ни к чему, везде кратко отвечали: «Много вас!..» Это была великая истина: действительно, до ужаса много было людей, искавших куска хлеба в этот тяжёлый год.
Сильно он закладывал, недели по две не в своем
виде бывал, ну, скучно в другой раз в степи-то, одурь возьмет, вот с девчонкой и возишься.
Минуты, часы безмолвною чередой пробегали над моею головой, и я спохватился, как незаметно подкрался тот роковой час, когда тоска так властно овладевает сердцем, когда «чужая сторона» враждебно веет на него всем своим мраком и холодом, когда перед встревоженным воображением грозно встают неизмеримою, неодолимою далью все эти горы, леса, бесконечные
степи, которые залегли между тобой и всем дорогим, далеким, потерянным, что так неотступно манит к себе и что в этот час как будто совсем исчезает из
виду, рея в сумрачной дали слабым угасающим огоньком умирающей надежды…
Прошла еще ночь. Утих буйный ветер, улеглись снега.
Степи представляли
вид бурного моря, внезапно оледеневшего… Выкатилось солнце на ясный небосклон; заиграли лучи его на волнистых снегах…
Доказательства этому пан Духинский находил между прочим и в том, что наши женщины отличаются маленькой ножкой — явный признак сродства с китаянками и что москали вовсе не подвержены ревматизму, который будто бы есть специальная болезнь цивилизованной Западной Европы; мы же до того монголы, что не можем даже чувствовать ревматической ломоты, и что, стало быть, в
видах охранения цивилизованного мира надо восстановить на месте нынешней России старую Польшу, а москалей прогнать за Урал в среднеазиатские
степи.
Два облачка уже отошли от луны и стояли поодаль с таким
видом, как будто шептались о чем-то таком, чего не должна знать луна. Легкий ветерок пробежал по
степи, неся глухой шум ушедшего поезда.
На меня, уроженца севера,
степь действовала, как
вид заброшенного татарского кладбища.
И опять полился поток суровых обличений. И вдруг я опять почувствовал, как кругом жарко, душно и тоскливо… Солнце жгло без пощады и отдыха; нечем было дышать, воздух был горячий и влажный, как в бане; ласточки низко носились над
степью, задевая крыльями желтую траву. Никитин уже исчез из
виду. Вдали, на дороге, длинною полосою золотилась пыль, в пыли двигался обоз с углем. Волы ступали, устало помахивая светло-серыми головами, хохлы-погонщики, понурившись, шли рядом. Все изнемогало от жары…
Скоро дикие
степи новой Тавриды, подобно
степям Новороссийским, благодаря неусыпным трудам светлейшего превратились в обработанные поля и прекрасные луга; развелось овцеводство, бедные татарские города и деревни начали терять свой жалкий
вид, оживленные соседством богатых русских селений.
Она продолжала стоять у окна, хотя поселок принял уже свой обычный
вид, только дальше в
степи виднелась удалявшаяся группа людей.
Со станции «Адриановка» красивые
виды исчезли — кругом сперва тянулись невысокие горы без всякой растительности, кроме невысокой, уже вянущей травы, а затем идут такие же необозримые
степи, с небольшими табунами одногорбых и двугорбых верблюдов.