Неточные совпадения
Слесарша. Милости прошу: на городничего челом
бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб ни
детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку не было!
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее
детьми.
Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут
бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные
бьют женщину или
ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него защитил бы обижаемого.
— Разве вы
бьете своих
детей, моя милая? — спросила бабушка, значительно поднимая брови и делая особенное ударение на слово
бьете.
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же в голову этакое, чтобы
дитя родное
било отца. Да будто и до того теперь:
дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это
дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
Ибо Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся
дети, хоть бы и с голоду, тотчас же их
бить начинает.
Она бросалась к
детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости,
била их…
«Пусть, говорит, видят, как благородные
дети чиновного отца по улицам нищими ходят!»
Детей всех
бьет, те плачут.
— Вообразите, я был у вас, ищу вас. Вообразите, она исполнила свое намерение и
детей увела! Мы с Софьей Семеновной насилу их отыскали. Сама
бьет в сковороду,
детей заставляет плясать.
Дети плачут. Останавливаются на перекрестках и у лавочек. За ними глупый народ бежит. Пойдемте.
Студент разболтался и сообщил, кроме того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которую она, такая маленькая и гаденькая,
бьет поминутно и держит в совершенном порабощении, как маленького
ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту…
—
Била! Да что вы это! Господи,
била! А хоть бы и
била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как
ребенок, как
ребенок! Она справедливая, справедливая!
— Господа — протестуйте! Вы видите — уже
бьют! Ведь это — наши
дети… надежда страны, господа!
Когда утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть
бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили
детей завтракать в комнату к бабушке.
Не понимаю, как человек не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь радовавшийся освобождению русских крестьян, мог
бить такого глупого
ребенка, как я.
Они
били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний
ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного
ребенка, который
бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «Боженьке»!
Бьет семь часов.
Детей оделили лакомством; Василию Порфирычу тоже поставили на чайный стол давешний персик и немножко малины на блюдечке. В столовой кипит самовар; начинается чаепитие тем же порядком, как и утром, с тою разницей, что при этом присутствуют и барин с барыней. Анна Павловна осведомляется, хорошо ли учились
дети.
Бьет четыре часа.
Дети собрались на балконе, выходящем на красный двор, и вглядываются в даль по направлению к церкви и к длинному-длинному мостовнику, ведущему от церкви вплоть до пригорка, на котором стоит деревенька Ильинка.
Известие это производит фурор.
Дети прыгают,
бьют в ладоши, визжат.
Бьет восемь, на дворе начинает чувствоваться зной.
Дети собрались в столовой, разместились на определенных местах и пьют чай. Перед каждым стоит чашка жидкого чая, предварительно подслащенного и подбеленного снятым молоком, и тоненький ломоть белого хлеба. Разумеется, у любимчиков и чай послаще, и молоко погуще. За столом председательствует гувернантка, Марья Андреевна, и уже спозаранку выискивает, кого бы ей наказать.
Уж и
били его воры за правду, а он все свое. Почему такая правда жила в
ребенке — никто не знал. Покойный старик грибник объяснял по-своему эту черту своего любимца...
—
Бей… ну,
бей!.. Будет лучше, если убьешь… и вместе с
детьми…
— Папа, я решительно не понимаю, как ты можешь принимать таких ужасных людей, как этот Колобов. Он заколотил в гроб жену, бросил собственных
детей, потом эта Харитина, которую он
бьет… Ужасный, ужасный человек!.. У Стабровских его теперь не принимают… Это какой-то дикарь.
Притаившись, я соображал: пороть — значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и
бить — одно и то же, видимо.
Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники
бьют персиян, — это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так
били маленьких, и хотя здесь дядья щелкали своих то по лбу, то по затылку, —
дети относились к этому равнодушно, только почесывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их...
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из дома; однажды дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так
бить, что соседи отняли
ребенка и спрятали его.
А Сергей, знашь, прямо к становому да к уряднику, на коленки стал и говорит на нас, что Ефремовы
дети уже года три нанимали
побить Андрюху.
Пожалуй,
бить их летом от
Детей, но они в то время очень худы.
Болотные кулики, несчастные жертвы всякого стрелка, так беспощадно истребляемые, мало уважаются охотниками, без сомнения, потому, что их везде много и что во время сиденья на яйцах и вывода
детей только ленивый не
бьет их: ибо не умеющий вовсе стрелять в лет может стрелять их сидячих; но с прилета или на отлете никакой охотник ими не пренебрегает.
— Конечно, построжит старик для видимости, — объясняла она старухе Маремьяне, — сорвет сердце… Может, и
побьет. А только родительское сердце отходчиво. Сама, поди, знаешь по своим
детям.
Они отыскивали их где-нибудь под забором на улице или в кабаках бесчувственно пьяными, скверно ругали,
били кулаками мягкие, разжиженные водкой тела
детей, потом более или менее заботливо укладывали их спать, чтобы рано утром, когда в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их для работы.
Желание удалить соперника мне понятно: тут хлопочешь из того, чтоб сберечь себе любимую женщину, предупреждаешь или отклоняешь опасность — очень натурально! но
бить его за то, что он внушил любовь к себе, — это все равно что ушибиться и потом ударить то место, о которое ушибся, как делают
дети.
Отец Людмилы, красивый мужчина лет сорока, был кудряв, усат и как-то особенно победно шевелил густыми бровями. Он был странно молчалив, — я не помню ни одного слова, сказанного им. Лаская
детей, он мычал, как немой, и даже жену
бил молча.
Кожемякин помнил обоих братьев с дней отрочества, когда они
били его, но с того времени старший Маклаков — Семён — женился, осеялся
детьми, жил тихо и скупо, стал лыс, тучен, и озорство его заплыло жиром, а Никон — остался холост, бездельничал, выучился играть на гитаре и гармонии и целые дни торчал в гостинице «Лиссабон», купленной Сухобаевым у наследников безумного старика Савельева.
По дороге храбро прыгают лощёные галки, не боясь человечьих голосов, влетают на заборы и кричат о чём-то. Далеко в поле
бьёт коростель, в слободе играют на гармонике, где-то плачет
ребёнок, идёт пьяный слесарь Коптев, шаркая плечом о заборы, горестно всхлипывает и бормочет...
И не глядя на неё, однотонно, точно читая псалтырь по усопшем, он рассказывал, как мужики пьянствуют, дерутся, воруют,
бьют жён и
детей, и снохачествуют, и обманывают его во время поездок по округе за пенькой.
«По-детски жить — этим-то? Пример ли им —
дети?
Бьют они
детей, не щадя».
Башкирцы, несмотря на строгие запрещения Пугачева,
били нагайками народ и кололи копьями отстающих женщин и
детей.
Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводя глаз с полицеймейстера, безумолчно лепетал оправдательные речи, часто крестясь и произнося то имя Божие, то имя какой-то Авдотьи Гордевны, у которой он якобы по всей совести вчера был на террасе и потому в это время «физически» не мог участвовать в подбитии морды Катьке-чернявке, которая, впрочем, как допускал он, может быть, и весьма того заслуживала, чтоб ее
побили, потому что, привыкши обращаться с приказными да с купеческими
детьми, она думает, что точно так же может делать и с офицерами, и за то и поплатилась.
Надо приготовлять
детей к жизни сообразно ожидающим их условиям, а так как жизнь на Руси чаще всего самых лучших людей ни зб что ни пру что
бьет, то в виде сюрприза можно только разве
бить и наилучших
детей и то преимущественно в те дни, когда они заслуживают особой похвалы.
Часы
били девять. Держа в левой руке
ребенка, я правую взял под козырек и отрапортовал...
Тонкая бечевка, привязанная одним концом к шесту, другим концом к правой руке жены Петра, позволяла ей укачивать
ребенка, не прерывая работы (простой этот механизм придумал Глеб Савинов, строго наблюдавший, чтоб в доме его никто не
бил попусту баклуши).
По заливу ходят стада белых волн, сквозь их певучий плеск издали доносятся смягченные вздохи взрывов ракет; всё еще гудит орган и смеются
дети, но — вот неожиданно и торжественно колокол башенных часов
бьет четыре и двенадцать раз.
На второй —
ребёнок, приплясывая,
бил в барабан, а подпись под ним гласила: «5 лет, — играет».
Иногда
били и просто так, от скуки, из желания пошутить с
детьми.
— Меня
бить… нельзя! Нельзя! Я имею орден… подлец! О, подлец! У меня
дети… меня все знают! Мер-рзавец!.. Дикарь… о-о-о! Дуэль!
— Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко… Только вот что,
дитя мое… позвольте мне дать вам совет… я человек судейский… Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя
бить, ибо и он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях… Но и тогда не вы, а мы, судьи, будем ему воздавать… Вы же — уж, пожалуйста, потерпите…
Строгановы на реке Чусовой поставили Чусовской городок; а брат сибирского султана, Махметкул, на 20 июля 1573 года, «со многолюдством татар, остяков и с верхчусовскими вогуличами», нечаянно напал на него, многих российских подданных и ясачных (плативших царскую дань мехами — ясак) остяков
побил, жен и
детей разбежавшихся и побитых жителей полонил и в том числе забрал самого посланника государева, Третьяка Чубукова, вместе с его служилыми татарами, с которыми он был послан из Москвы «в казацкую орду».
Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: «
дети, ваш отец
бьет меня!» Я кричу: «не лги!» — «Ведь это уж не в первый раз!» кричит она, или что-нибудь подобное.
Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и
бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит
детей, или машинистом на железной дороге…
Настя, услыхав этот крик, опомнилась, заслонила собой
ребенка и проговорила: «Не
бейте ее, она ваше
дитя!»