Сам же старый Пизонский, весь с лысой головы своей озаренный солнцем, стоял на лестнице у утвержденного на столбах рассадника и, имея в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, и, глядя на небо, с опущением каждого зерна,
взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне черные глянцевитые птицы вскричали, закудахтали куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком, мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся, руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой земле.
— Мамчик! Что ты это, мамчик! ведь это не я, а Варнава Васильевич, —
воззвал вдруг в это время со стола разбуженный и испуганный почтмейстер.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне
воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Яков Львович принял другое намерение: он не обратился к системе слабых и затемненных улик, а
воззвал к совести детей, к их чувству, к их нравственному долгу спасти мать.
Егда восхощешь меня видети, егда, осажденная кознями ласкательства, душа твоя взалкает моего взора,
воззови меня из твоея отдаленности; где слышен будет твердый мой глас, там меня и обрящешь.