БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья…

Юрий Киселев

Гардемарины Морского корпуса Андрей Иевлев и его товарищ участвуют в Белой армии и с ее остатками покидают родину, где пути их расходятся. На склоне лет Андрей пишет книгу, по которой его сын Майкл готовится снять фильм и прилетает в Россию. В Москве он знакомится с человеком, чей отец воевал на стороне красных. Рождается догадка, что отцы их были братьями. Книга адресована читателю, кого интересует поиск персонажами себя, своего места в контексте исторических потрясений и связь поколений. Книга содержит нецензурную брань.

2

Приблизительно в то же время, когда Игорь Александрович ехал утром в электричке, в Лос-Анджелесе был еще вечер предыдущего дня. Майкл сидел у себя на Уилшер бульваре и ждал Дино, который собирался после съемок заехать.

Откровенничая со Щербининым, Майкл посетовал, что они с сыном далеки. Побывав в России, Дино зачастил к отцу, нередко оставался ночевать и, хотя приезжал со съемок усталый, подолгу расспрашивал о Российской истории, культуре, накупил учебников и понемножку начинал говорить. Майкл не сомневался, что причиной тому Ольга.

Дино позвонил, что задерживается, но обязательно приедет. Майкл улыбнулся: уже довольно поздно, и ехать ему сюда не меньше получаса, тогда как до дому три минуты.

Это был дом родителей, где прошло детство и юность Майкла. Женившись, он жил у жены, а после развода вернулся к родителям, пока не купил себе квартиру. Когда родился Дино, они со второй женой и малышом переехал к родителям и жили с ними, пока Лина не увезла сына в Милан, и Майкл вернулся на Уилшер. Приехав поступать в киношколу, Дино вернулся в дом к бабушке и теперь, после смерти Аньес, жил там один.

Подумав, чем до приезда сына себя занять, Майкл взял книгу отца, которую не открывал добрых два десятка лет, с той поры, когда работал над сценарием. Тогда он обошел главы октябрьских событий — не строить же Москву из фанеры в Голливуде, как однажды сыронизировал отец. Теперь Майкл уже не представлял будущий фильм без этих событий, особенно, когда услышал от Гоши, что у Никитских ворот сидел с пулеметом его отец. Книгу Майкл помнил смутно, но в памяти сохранилось, что Никитские ворота отец упоминал не раз, и теперь Майкл решил перечитать эти главы.

Полистав, он нашел страницу, где отец описывает, как они с Петром по пути с фронта на Дон остановились в Москве навестить Петькину матушку, передохнуть и посмотреть заодно Белокаменную, где Андрей еще не был. С этого места Майкл стал читать:

Трудто сказать, чего в глазах матушки Петра было больше: радости от встречи с сыном или ужаса от вида двух заросших, черных от недосыпа и немытости кощеев. Дворник Мартыновых Шакир грудью встал в дверях, заявив, что «вшу в дом не пустит», и повел нас в сарай на санобработку. Анна Ивановна покорилась. Хотя, казалось бы, какое дворнику дело до господского дома? Но дело было.

Шакир был одногодком Петиного отца, они вместе росли, и Мартыновы настояли, чтобы дворник отдал своего смышленого сына в трехклассную школу. Когда отец Петра женился на Анне Ивановне, родители оставили молодым дом в Нащокинском переулке и уехали жить в имение Мартыновых в Орловской губернии. Старого дворника с женой они забрали с собой, и дворницкое хозяйство в Москве перешло к Шакиру. Тремя годами позже Шакир женился, и у него родилась дочь — Галия, которая росла в доме скорее как младшая сестра Петра, а не дочь дворника. А теперь, когда многолетняя прислуга Мартыновых сбежала из голодной и холодной Москвы семнадцатого года в деревню, Галя (так ее называли с детства) делала все по дому, помогая Анне Ивановне. Без Шакира и его дочки Анна Ивановна с уходом мужа на фронт просто бы пропала.

Этой Пасхой Анна Ивановна надумала проявить самостоятельность. Взяв кое-что из дома, в том числе хронометр фирмы «Мозер», она отправилась на Смоленский рынок. Вернулась гордая. Хронометр она выменяла на дюжину крашеных яиц и две буханки настоящего, с глянцевой корочкой, свежайшего черного хлеба. У Шакира глаза на лоб полезли: буханок он не видал с прошлого года, когда ввели карточки, и хлеб был только в виде нарезанных паек. Шакир разрезал буханку — и чуть не заплакал: мошенники вскрыли буханку, обрезав под коркой, выскоблили мякиш, туго набили газетами и приклеили корку на место. Анна Ивановна в слезы. Слава богу, хоть яйца были яйцами.

После этого случая дворник категорически запретил ей самовольничать, а то все отпишет Алексей Петровичу. Отец Петра знал, что выросшая за няньками и прислугой Анна Ивановна совершенно не приспособлена к жизни и, уходя на фронт, поручил Шакиру ее опекать, выхлопотав дворнику освобождение от мобилизации.

Несмотря на наши протесты, Шакир нас наголо остриг, заявив, что иначе из сарая не выпустит, а состриженное и сбритое сжег. Пока мы отмывали месячную грязь и отдраивали друг другу спины, дворник поделился своими политическими воззрениями.

Петька над ним подтрунивал, но мне слушать его было занимательно. Собственно, говорил он очевидности, но одно дело слышать это из уст моего деда контр-адмирала, и другое — от дворника. Кумиром Шакира был Петр Аркадьевич Столыпин.

— Сколько он для России сделал! Как она в рост пошла! — с благоговением восклицал дворник. — В десятом году и себя и Европу кормила. Треть мирового хлеба! С ним нынче бы ни войны, ни смуты. Так нежелан. Одиннадцать покушений! Пока вконец не ухлопали.

— Кому ж нежелан? — прикинулся Петр, опрокидывая на себя шайку и отфыркиваясь.

— А кому сильная Россия вперед всех поперек горла? Александра-то — немецкой крови…

— Так и Государь — немецкой.

— Николка? Какой немецкой — у немца порядок. Разве б Вильгельм такое смутьянство дозволил, как у нас нынче. Армия разбеглась, сами оттудова, железка стоит. Ни хлеба, ни дров. Того гляди забор стянут. Уголовников повыпускали — боязно за ворота…

— Так Государя уж восемь месяцев нет! — вставил Петька.

— А кому он власть отдал? Слабый человек. А слабый царь хуже татарина.

Мы с Петькой грохнули.

— Ты ж сам татарин, Шакирка? — покатывался Петр.

— Потому и говорю.

— Так может, тебе в цари пойти?

Шакир усмехнулся:

— Не по Сеньке шапка. Не всякому Аллах править дал. Большой ум надо. Столыпин бы — вот был бы царь, второй Петр!

— Полюбился тебе Столыпин? — улыбнулся Петр.

— А кому такая башка не полюбится? Разве завистникам. Умственный человек был. Работящего мужика выделил, всякую ему помощь, лодырей — пинком под зад. Эти нынче, бузотеры: «Землю — крестьянам!» Лодырям и ярыгам? Кто был никем, никем и будет.

— Большевиков имеешь в виду? — уточнил я.

— Кого ж еще, первые уголовники и есть. С шайтаном их картавым. Пес германский. Старший братец на Александра покусился, а этот — так на всю Россию…

Петр улыбнулся:

— А я, грешным делом, подумал — Шакирка в большевики записался.

Дворник возмущенно фыркнул:

— Шакирка на чужое не зарится. И свое не даст. Ежли силой отымут. Вон… — Он показал на какие-то обернутые рогожей цилиндры.

— Бочки? — уточнил Петька.

— Стиральные механизмы, «Карл Миле», — не без гордости сказал Шакир. — Германцы их еще до войны завезли, а сметливый люд под маслобойки приспособил. А нынче-то что сбивать? Скоро и воды не будет. Вот четыре механизмы у них купил. Прачечную мечтаю устроить, уж и названьице придумал: «Шакирка». А? Сперва тут, пойдет — по Москве, а там, глядишь, по всей России. Сызмала без дела не сидел. Сколько ремесла выучил! Все могу: плотничать, лектричество, водопровод… Со всей округи ко мне: «Беда, Шакирка, помогай!» Шакирка помогал. Копейку к копейке ложил. Не пил, не разгульничал. А нынче бузотеры-то что: «Фабрики — рабочим!» Это прачкам ленивым я мои «Шакирки» отдам? Нет, с шайтанами у Шакира Шайдулина разный юл.

Майклу вспомнился разговор с внучкой Шакира. Помимо того, что его интересовало, она рассказала о своем деде. С началом нэпа Шакир открыл-таки прачечную, где работал с женой и дочерью. Дело шло бойко, он подумывал открыть вторую и спросил совета у отца Петра. Тот посоветовал повременить и пойти учиться. Как в воду глядел. На нэпманов начались гонения, содержать и одну-то прачечную потеряло смысл, и Шакир сдал патент. К этому времени он заканчил рабфак и собирался поступать в Плехановский институт, но ему предложили работу мастером в государственной прачечной. Институт закончила дочь, Галия, и со временем стала директором банно-прачечного комбината. А дочь Галии, с кем Майкл и встречался в Москве, поработав на том же комбинате, была избрана там в профком, а на пенсию вышла будучи заместителем председателя райисполкома.

Сколь значительны эти должности Майкл оценить не мог, но по гордости, с какой это сообщалось, догадывался, что довольно высокие. «Вот тебе и «шайтаны-большевики»! — усмехнулся Майкл и вернулся в октябрь 1917 года. Отец писал:

Двое суток мы отсыпались, пробуждаясь поесть, и заваливались опять. На третьи проснулись сами, как чувствовали. Галия принесла завтрак. За месяцы окопной жизни я отвык от вида женщин и пялился на нее. Она смущалась, но и сама поглядывала.

— Шакирка тебе секир-башка сделает, — не без ревности предупредил Петр, опасаясь вдобавок, как бы мои заигрывания с Галией не испортили ему отношения с дворником.

Недовольство Петр высказал, едва Галия вышла за чаем. Я заявил, что ни минуты не останусь в доме, где мне указывают, на что я могу смотреть, на что — нет. Петр возразил, что смотреть я могу на что угодно, но не такими глазами. Я встал из-за стола и, дожевывая пирожок, ядовито поблагодарил за гостеприимство. Но рассориться мы не успели. Вместо Галии чай принес Шакир. Петр глянул на меня: мол, вот, дождался!

— Ну что, батыры, почаевничаете и на боковую? — ставя на стол шумящий самовар, притворно улыбался дворник.

Петр отвечал весело, радуясь, что дворник если и сердится, то не очень:

— Некогда нам, Шакирка, разлеживаться. Пойдем Андрюхе Кремль покажу.

На лице дворника отразилась растерянность.

— Что? — удивился Петр.

— Так ведь… Нынче, э… — промямлил Шакир, — ветрюга, добрый хозяин собаку не выгонит. Спали бы себе отсыпались.

— Помилуй, и так уж все бока отоспали! — вступил я. — Охота Москву поглядеть.

Дворник помялся, его явно что-то заботило, но сказать не решался, а сказал:

— Ну пейте, не то состынет. — И с тем вышел.

То, что я заявил в запале, было глупо. Куда я уйду от Мартыновых? Кормить клопов в захудалой гостинице? На приличную денег не было. И не поеду же я на Дон без Петьки? Понятно, и Петр не хотел, чтобы я от них ушел. Оттого мы оба пили чай молча. Спустя несколько времени вошла его мама и с фальшивой улыбкой осведомилась, как нам спалось. Мы отвечали, что превосходно, и сейчас собираемся в город.

Брови Анны Ивановны сошлись домиком, губы дрогнули, казалось, сейчас заплачет.

— Мама, что с тобой? — всполошился Петр.

— Видишь ли… — решительно начала она, но замялась и, глянув на сына, жалобно улыбнулась: — Может быть, вам повременить, а? Пока совсем не окрепли.

В эу минуту в комнату заглянул Шакир.

— Вот и я им говорю! — услыхав ее слова, подхватил он.

— Да вы что, сговорились? — взвился Петр. — Отчего ж нам не выходить?

— В Кремль вы не попадете, — отвечала Анна Ивановна. — Там большевики заперлись.

— Что-о?! — в один голос вскричали мы, оторопело посмотрев друг на друга.

— Как это «заперлись», кто ж их туда пустил? — не поверил матери Петр.

— Полковник Рябцев, командующий Округа.

— Право, не понимаю, — недоумевал Петр, — с какой радости? Он что, большевик?

— А, соглашатель, — отмахнулась Анна Ивановна.

— Ни сана, ни мана, — ввернул Шакирка и обратился к ней: — Ну мы понесли, Ана Ивана? А батырам обед в кастрюльке на плите Галия отлила.

— Что понесли? — подозрительно спросил Петр.

— Да это, как его, — стал выкручиваться Шакир, — на Смоленский рынок…

— Мама! — строго сказал Петр. — Что ты еще хочешь продать прокормить нас?

Помню тот стыд, что я испытал в эту минуту. Как я раньше не подумал, каково прокормить нас в голодной Москве.

— Ана Ивана, у меня есть деньги, возьмите! — с горячностью сказал я.

— Спасибо, Андрюша, денег у меня довольно. — ласково поглядела она и, поколебавшись секунду открылась: — Борщ они в Александровское училище снесут.

— Борщ? — изумился Петр. — Зачем туда борщ?

Анна Ивановна беспомощно оглянулась на Шакира, но, понимая, что долее скрывать невозможно, сказала, что третьего дня в Питере произошел большевистский переворот. Временное правительство арестовано. Сейчас большевики готовятся захватить власть в Москве, и в Александровском училище собираются силы, чтобы дать им отпор.

— В Москве одних офицеров полста тысяч, там и без вас управятся! — заверила она и просительно посмотрела на меня, надеясь в моем лице встретить поддержу.

Я отвел глаза.

— Неужто ты думаешь, что мы станем отсиживаться в такую минуту дома? — сказал Петька и встал из-за стола. — Заодно борщ снесем. Андрюха!..

Я тоже встал.

— Послушай, Петруша! — буквально взмолилась мать. — Побойся Бога! Меня пожалей! Алешу потеряла, а ну как и тебя? Я это не переживу. — И заплакала.

Петр подошел и приобнял ее:

— Мама, где бы был папа, будь он нынче в Москве?

— Вот его и нет, — всхлипнула она. — А мог бы не ходить на эту проклятую войну!

— Значит, не мог. И я не могу.

— Отец хоть знал, за что идет воевать! А вы за что?

— Как и отец: за Веру, Царя и Отечество.

— Какого царя, Петруша?! — истерически рассмеялась мать. — Который нас предал? И Веру и Отечество? За кого вы пойдете складывать головы? За пустобреха Керенского?

— Не «за кого», а от кого, — вступил тут я. — От большевистского хама.

— Наше место там, — сказал Петр.

Мать не нашла больше доводов и обернулась к Шакирке, но тот лишь развел руками.

*

Встал вопрос, во что одеться. У меня выбора не было. Петр поборолся с искушением явиться в училище гардемарином и, как и я, пошел в солдатском, а под низ тельник.

Дом Мартыновых стоял в начале Нащокинского переулка, в пяти минутах ходьбы от Училища. Но мы шли с борщом, который норовил выплеснуть из-под крышки, особенно, когда перехватываешь ведро, и мы решили нести оба ведра одному по очереди. Выйдя на бульвар, мы поставили борщ, закурили и повернулись к собору.

— Хорош, а?! — горделиво сказал Петр. — Храм Христа Спасителя, поставлен в честь победы над Наполеоном. Между прочим, даже выше, чем ваш Исакий.

Скажи он просто «Исакий», я бы спорить не стал, хотя мне казалось, Исакиевский собор все-таки выше. Но в этом «ваш» прозвучало задевшее меня противопоставление его Москвы моему Питеру.

— Помилуй, ничуть! — возразил я.

— А я говорю — выше! — поднял голос Петр. — Не намного, но выше. Я читал.

— Чепуха! — поднял голос и я. — Бумага любую чушь стерпит. Был бы выше, из твоего дома был бы виден, а из нашей квартиры Исакий видно!

— Из моего — дома загораживают!

— Оттого и загораживают, что ниже!

Не знаю, до чего б мы доспорились, если б не голос за спиной:

— Куда господа солдаты путь держат?

Мы обернулись. За спором мы не заметили, как подошел юнкерский патруль.

— Или вы «товарищи»? — с ехидцей сказал юнкер. — Тогда простите великодушно.

— Несем борщ к вам в училище, — зло сказал Петр, еще не остывший от нашего спора и подогретый гаденькой ухмылкой этого не нюхавшего пороха молокососа.

— Ваши пропуска, — с тою же ухмылкой спросил юнкер, очевидно старший патруля.

— Какие те пропуска! — рыкнул в ответ Петр.

— Откуда ж у нас пропуска, — вступил я, — мы только из действующей армии. Узнали, что тут происходит, и сразу к вам.

— Борщок-то с действующей армии несете? — снова съязвил юнкер, видно впервые назначенный старшим в боевой патруль и упивающийся своей маленькой властью. — Или на Скобелевской сготовили, с ипритом заместо чесночка и горчички?

На Скобелевской площади в доме генерал-губернатора помещался штаб большевиков, чего мы еще не знали, но смысл поняли.

— Ах ты падла вонючая! — взвился Петр. — Тебе не юнкером, а говно из ямы выгребать! Вша сопливая! — И двинул на юнкера. — Я те покажу Скобелевскую, мамка не узнает!

Ухмылочка разом слетела с юнкерского лица и он непроизвольно попятился, выставив против Петра штык.

— Стрелять буду! — прокричал он сорвавшимся на визг мальчишеским голосом.

— А ты умеешь? — съязвил на сей раз я.

— Я… — глянул он на меня, губы его прыгали. — Арестовать их! — визгливо выкрикнул он.

Юнкеров было пятеро, вооруженных, они не ожидали встретить отпор и смешались.

— Арестовать! — взвизгнул старший.

— А борщ, что с борщом? — спросили его юнкера.

— Вылить! — истерически выкрикнул он.

Лицо Петра сделалось мертвенно-бледным.

— Ах ты сволочь этакая! — прошипел он. — Мать от себя оторвала вам сготовила. А ты, сморчок, «вылить»?! — И расставя руки, попер на него — сейчас задушит.

Юнкер отпрыгнул и передернул затвор, направя винтовку на Петьку. Я, грешным делом, сдрейфил, подумав, что нестрелянный воробей может с перепугу и пальнуть.

— А борщок-то зна-ат-ный! — сколько мог смачно протянул я, чтобы отвлечь юнкера. — С салом! — И причмокнул.

— Да усрись ты своим большевистским борщом! — истерично прокричал старший и ткнул пальцем на одного из своих, назвав по фамилии: — Вылить!

Названный с явной неохотой подошел ко мне. Я смиренно отступил от ведер, встав так, чтобы быть к остальным левым боком.

— На жалко борщечка? — сказал я и, стараясь не шевельннуть плечом, просунул правую руку в шинель и нащупал рукоятку браунинга.

— Выливать? — видно, сомневаясь в разумности приказа, спросил юнкер у старшего.

— Выливай! И поведем их.

Юнкер наклонился к ведру, а я выхватил пистолет и приставил к его затылку:

— Не двигаться! Мозги выпущу.

Юнкер замер, остальные оторопели, и Петька, подскочив к старшему, пригнул ему винтовку к земле. Бах! Это палец юнкера непроизвольно нажал на спуск. Юнкер вздрогнул от неожиданности, и Петьке мигом его разоружил.

— А ну складывай оружие! — клацнув затвором, скомандовал Петр. — И без глупостей! Я не в стрелковом зале упражнялся. Ну, живо!.. Куда на землю — в козлы ставь! Не учили?

Вид у Петра был нешуточный, и юнкера один за другим, не глядя друг на дружку, составили винтовки. Старшему ставить было нечего, и он лишь поглядывал на нас зверенышем. Не знаю, как Петру, а мне этого пацана стало жалко. И уж как жалко его было, когда на третий день, отбив у большевиков дом, мы увидали этого мальчишку лежащим с прорстреленной головой.

— А вам, юнкер, особое приглашение нужно? — вежливо сказал я своему, позволяя ему разогнуться, но держа под пистолетом.

Косясь на мой браунинг, он пошел поставил винтовку и присоединился к своим.

— Ну что, в училище ведем, — обратился ко мне Петр, — или ну их на хер?

Ответить я не успел. Со стороны храма к нам бежал офицер, размахивая наганом и крича. Завидя подмогу, юнкера осмелели и стали поглядывать на свои трехлинейки.

— Команды «в ружье» не было! — строго предупредил Петр.

Офицер, прапорщик, подбежал и запыхавшимся голосом крикнул:

— Не стрелять! — И видя, что мы держим юнкеров под прицелом, стал наводить наган то на меня, то на Петра. — Кто стрелял?

— Кто стрелял, пусть и ответит, — буркнул Петр и сплюнул.

— Что здесь происходит? — обращаясь к нам, спросил прапорщик.

— Уже произошло. — И кивком указав на юнкеров, я вернул браунинг в карман.

За мной и Петр разрядил винтовку и, верно, на память, спрятал патрон в карман. Видя наш миролюбивый настрой, прапорщик сунул наган в кобуру и спросил, кто мы.

— Они под видом, что несут борщ, хотели проникнуть в училише! — опередил нас старший юнкеров. — Мы их задержали.

— Как задержали — я вижу, — улыбнулся прапорщик.

Юнкера прятали глаза, а старший, верно, в оправдание выкрикнул:

— Они без пропусков.

— Так и я без пропуска, — улыбнулся прапорщик. — Утром приехал, узнаю и… С корабля на бал. — И представился нам: — Прапорщик 217-го полка Петров. А вы, позвольте узнать?

— Гардемарин Мартынов, Петр, — представился Петька. — В известном смысле тезка.

— Ба! — удивился прапорщик, верно, сбитый с толку нашими солдатскими шинелями.

— Мы из действующей армии, — пояснил я. — Едем на Дон. По пути завернули навестить его матушку и тоже только утром узнали. Она борща наварила александровцам…

— Мой отец до войны преподавал у них тактику, — пояснил Петр. — Полковник Алексей Петрович Мартынов. Случаем не встречали? С осени 14-го никаких известий. Он был в армии генерала Самсонова.

— О! — понимающе покивал Петров. — А я в 1-ой, у Ранненкампфа. Мы тогда честили своего генерала — самсоновцам не помог. Телился, телился, пока…

В эту минуту я увидел, как юнкера подталкивают к нам старшего. Тот подошел и, покраснев до цвета борща, принес извинения. Мы приняли. Прапорщик велел юнкерам продолжать патрулирование, а мы втроем двинули к училищу. Дорогой прапорщик вкрадце обрисовали обстановку, в коей был уже довольно осведомлен.

Он сообщил, что вчера командующий округа пролковник Рябцев вывел из Кремля охрану юнкеров и впустил большевиков, которые грузовиками забирают из Арсенала оружие и везут по заводам.

— Что он, сдурел?! Это ж позор! Предательство! — возмутились мы.

— Ведет себя, по меньшей мере, странно, — согласился прапорщик, — со вчерашнего дня не найдут. К ночи Кремль обложили александровцы, а 2-я школа прапорщиков с Москва-реки. Сейчас к училищу сходятся, кто хочет помочь. Студенты, гимназисты… С офицерами пока туго. А главное — нет общего руководства.

— Студенты, гимназисты проходят, а нас задержали, — беря у Петьки ведра, хмыкнул я. — Не иначе цвет борща насторожил.

— Ваши шинели, — улыбнулся прапорщик. — Как вы их, пятерых, обезоружили?

Мы довольно переглянулись, и я сказал:

— Солдатская находчивость!

— Молодцами, молодцами. Побольше бы нам таких солдат! Ну ничего, Москва не Питер, матросни здесь нет, не в обиду гардемаринам будет сказано…

— Отчего ж в обиду, — сказал Петр, и мы рассказали, что матросы творили в феврале в Питере, о бунте на крейсере «Аврора», а еще прошлым летом в Кронштадте. Прапорщик в свою очередь поведал о настроениях в запасных полках.

На подходе к Арбатской площади мы увидели у Художественного электротеатра толпу разномастных шинелей: черных студенческих, светло-серых у гимназистов и цвета зеленого лука на учениках реальных училищ. Толпа гудела, все норовили попасть в здание. Как пояснил Петров, там запись добровольцев. У электротеатра он сказал, что ему надо кого-то повидать, а я взял у Петра ведра, моя очередь, и мы пошли в училище.

У входа толпились юнкера, в основном из школ прапорщиков. Офицеров почти не видно. Петька командным голосом сказал мне:

— Расстегнись!

— Мне не жарко, — буркнул я, недовольный его тоном и не понимая зачем.

— Ворот расстегни! — сказал он, расстегивая у себя крючки и открывая напоказ тельник. — А то опять примут за революционных солдат.

— А так за революционных матросов, — хмыкнул я, однако расстегнулся.

— Объясним.

Думаю, ему нравилось объяснять, что мы гардемарины. Не скрою, и мне. Не знаю уж, сознавали мы или нет, но, выставляя тельники, мы как бы выделяли себя. Мальчишеская бравада? Ведь хотя мы и побывали на войне, мы оставались мальчишками, такими же как воробышки, среди кого мы оказались. Впрочем, и сейчас, на склоне лет, мальчишка во мне жив, что дает моей жене повод называть меня «вечным гардемарином».

Подойдя к дверям, Петр гаркнул: «Расступись!» Я в свою очередь: «Дорогу красному борщу! Обварю!» Народ расступился, а какой-то студент, по петлицам — универсант, вслед поинтересовался:

— А почему красный?

— А потому что со свеклой! — огрызнулся Петр и, обернувшись ко мне, прошипел: — Еще бы «большевистский» сказал!

Борщ оставили на входе у дежурного, предупредив, что прислан женой полковника Мартынова, дабы опять не подумали, что он с каким-нибудь ипритом или льюизитом, и спросили, к кому нам обратиться. Дежурный неопределенно махнул рукой. В коридорах толчея, но спросить не у кого, а те, у кого спрашивали, отвечали — запись добровольцев в электротеатре. Мы буркали, что мы не добровольцы. Наконец увидели объявление, что собрание офицеров Московского гарнизона в Сборном зале.

— Идем, заодно увидишь, — сказал Петр. — С нашим Столовым не сравнить, но неплох.

У дверей переминалось несколько юнкеров. Мы заглянули, но и в зале одни юнкера. У стола стояли три офицера, а со стола что-то с пафосом вещал какой-то генерал.

— А где ж офицеры собираются? — спросил Петька.

— Офицерское собрание в три, — ответил юнкер, любопытно глянув на наши тельники.

— А здесь что? — спросили мы.

— Митинг.

Мало их было на передовой! Петька повел меня дальше, сказав, что каптенармус 3-ей роты знает его с малолетства, когда отец его еще за ручку в училище приводил. Какой-то лесенкой мы спустились в ротный цейхгауз. Пожилой каптенармус встретил нас, вернее наши тельники, недоуменным взглядом.

— Не признаете, Иван Василич? — улыбнулся ему Петька.

В глазах каптенармуса что-то затеплилось:

— Петя? Петя Мартынов? Ты? — просиял он. — Ну… Ну… Ну ты хорош! А вымахал-то, небось отца перерос! Про Алешу ничего?.. — спросил он, хотя знал, что ничего, и перевел разговор: — Молодцом, училище не забываешь. А что ж ко мне ни разу не заглянул? Ну да я не в обиде, Анна Иванна захаживает, знаю про тебя. Товарищ твой?

— Ага, Андрей. С первого дня в одной роте.

— Еще годик — и мичманы? — улыбнулся каптенармус.

— Нашу роту уже произвели, ускоренный выпуск. А нас ни через годик, ни через…

— Господи Боже мой! Позвольте, чем же вы провинились?

— Отказались присягать Временному правительству.

Каптенармус смутился: быть после февраля монархистом стало небезопасно.

— Весь в отца! — сказал он фальшивым голосом. — Алеша был бы жив, тоже, верно… — И с притворной бодростью поправился: — А Господь его ведает! Может статься, и жив…

Видя его неловкость, Петр поспешил сменить тему, сказав, что мы с передовых позиций, опыту поднабрались и могли бы быть полезны, но не знаем, к кому обратиться.

— С точностью не скажу, такой кавардак царит! — покачал головой капер. — Знаю, что формированием рот вроде как занимается начштаба округа полковник Екименко.

— Вот те на! — огорчился Петька и пояснил мне: — Штаб на Пречистенке, рядом с домом! А мы сюда поперлись…

— И правильно, что сюда, — улыбнулся каптенармус, — оперативный штаб у них здесь. Канцелярия где — помнишь? Он там и сидит.

— О! — обрадовался Петька. — Тогда, Иван Василич, просьба: нам бы патрончиков. Мне для нагана, а Андрюхе для браунинга.

Каптенармус на миг смешался, затем уточнил у меня калибр:

— «Девятка»? Знатная вещица! — Он суетливо вышел, скоро вернулся, пряча что-то за спиной и вручил нам по коробке патронов. — Живо по карманам! — И пока мы рассовывали, он, поглядывая на дверь, пояснил: — Эти только для офицеров, увидят — нагоняй получу. — И саркастически усмехнулся: — Правда, они отчего-то разом подали рапорта о болезни. А то вообще нынче не явились.

— Эпидемия храбрости, — хмыкнул Петр.

— Не иначе, — хихикнул коптенармус. — Ну, с Богом, гардемарины!

Петр повел меня в канцелярию. В первой комнате штабс-капитан, видно, адъютант, тюкал двумя пальцами на Ундервуде. Когда нужная буква исчезала, он блуждал глазами по клавишам, пока та не возвращалась. Мы спросили, где сидит полковник. Он, не отводя взгляда от машинки, кивнул на дверь во вторую комнату. Мы постучали и вошли.

Полковник сидел за столом, подперев голову руками, и устало твердил горячившемуся перед ним офицеру: «Обходитесь своими средствами». Когда офицер вышел, мы хотели представиться, но тут стремительно вошел другой полковник, высокий, импозантного вида. Не в пример начштаба он был энергичнен, подтянут, небольшие усики над твердым ртом и аккуратно причесанные на пробор волосы. В нем было обаяние мужественности и благородства. При виде его начштаба подобрался, сел прямо и изобразил улыбку:

— Присаживайтесь, Леонид Николаич, рассказывайте. Чем порадуете?

— Рассиживаться недосуг, благодарю. Отряд мной сформирован. Решено назвать: «Белая гвардия».

— У них Красная, а у нас, значит, будет Белая? Недурно, недурно…

— У них жажда крови, а у нас чистота помыслов, — отвечал полковник и напористо продолжал: — Мне совершенно необходимы два-три офицера и хотя бы десяток юнкеров.

Лицо начштаба моментом потускнело.

— Нету-с, голубчик, Леонид Николаич. Случись, кто из офицеров подойдет — они ваши. А юнкерами я не распоряжаюсь, это к начальнику училища…

Едва полковник вошел, мы с Петром разом сообразили, что не начальник штаба, а именно этот полковник нам и нужен, и только ждали случая заявить о себе. Петька кашлянул, за ним я, дважды. Оба офицера оглянулись.

— А это что за анархисты? — весело обратился к нам вошедший, имея в виду тельники.

— Никак нет, господин полковник! — отвечал я, намереваясь представиться, но Петька меня опередил, назвав себя, а затем и меня, как будто он старший.

С глазу на глаз я бы вставил ему фитиля, но и признать смолчав его старшинство тоже не годилось, и я, не сморгнув глазом снова представил нас, но в обратном порядке:

— Гардемарин Иевлев и гардемарин Мартынов.

Полковник, верно, понял меня и, глядя на нас смеющимися глазами, представился:

— Полковник Трескин. Ныне состою при Его Императорского Величестве Великом Князе Михаиле Алексаныче Романове.

От явно высказанной полковником приверженности монархии, начштаба заерзал, да так, что я испугался, как бы под ним не развалился стул.

— Прибыл в Москву на лечение — и вот такая катавасия, — тем временем невозмутимо продолжал Трескин и спросил с улыбкой: — А какими ветрами занесло сюда гардемаринов? Никак бриг «Наварин» снялся с якоря в Столовом зале и вошел в устье Москвы-реки?

Я удивился, откуда сухопутный полковник знает о полуразмерной модели брига, что установили в Столовом зале Корпуса в честь Наваринского сражения, и Трескин, глядя на наши удивленные физиономии, рассмеялся.

— Могу я получить гардемаринов в мое распоряжение? — спросил он начальника штаба.

— Я флотом не распоряжаюсь, батенька, — пробурчал тот, верно не чая поскорей от монархиста отделаться.

— Как, моряки, пойдете ко мне в отряд? — обратился к нам Трескин. — Народ боевой составился, ваши сверстники, студенты. Они и придумали: «Белая гвардия». Одна беда: оружия в руках никто не держал. Вот бы и подучили, а?

— Мы бы хотели к Кремлю, господин полковник, — возразил Петр, пояснив, что его товарищ, то есть я, в Москве в первый раз, ничего не видел…

Трескин насмешливо покивал:

— Понимаю, гардемарины приехали с достопримечательностями Белокаменной познакомиться. Время самое подходящее. Что ж, господа, не смею настаивать. — Он спросил у начштаба разрешения идти и направился к двери.

Я готов был сквозь землю провалиться и устремился за полковником с криком: «Мы согласны!», Петька за мной. Выйдя в первую комнату, Трескин повернулся к нам:

— Вот и хорошо. — Он собирался что-то сказать, но тут влез Петр.

— Мы здесь не за достопримечательностями, господин полковник, — высказал он обиду. — Мы только с фронта. Пробираемся на Дон. В Москву заехали к моей матушке, и вот…

— С фронта? — живо спросил Трескин. — С какого ж?

— С Западного, — ответил я. — Если можно это назвать фронтом.

Разумеется, он был наслышан о том, что творится в армии, но услыхав от нас, из первых рук, о массовом дизертирстве, расправах над офицерами, с сердцем проговорил:

— Доигрались наши горе-генералы в либерализм. Государя согнали, армию развалили, карьеры сделали, а теперь кричат: «Караул! Спасай Россию!» А спасать кто должен? Необстрелянная молодежь? А! — горько крякнул он. — Пойдемте, господа, к отряду.

Я заметил полковнику, что нам неплохо бы пропуска, а то утром нас уже задержали. Он сказал адъютанту, который разыскивал очередную букву и отвечал, что как только допечатает страницу. А я воспользовался паузой и спросил, кем полковник состоит при Великом князе. Он отвечал, что князь под домашним арестом, и он, Трескин, охраняет князя от приставленной к нему Временным правительством охраны.

— А до этого, командовал батальоном печально известного лейб-гвардии Волынского полка, — продолжал он. — Доведись встретить каналью Кирпичникова, без колебаний всажу ему пулю в лоб.

Не вспомню уж, описывая события февраля 1917 года, упоминал ли я фельдфебеля Кирпичникова, подбившего на бунт учебную команду волынцев, к кому примкнули другие части Петроградского гарнизона, рабочие, декласированный элемент, что и привело к падению монархии. Временное правительство подняло Кирпичникова на щит, объявило первым солдатом революции. Забегая вперед, скажу, что спустя год, «первый солдат революции» свою пулю получил. Бежав от большевиков в Добрармию, он явился гоголем к полковнику Кутепову, где был расстрелян.

Дело с допечатыванием затягивалось, а Трескин спешил к своему отряду и, уходя на внутренний плац, посоветовал не терять время и получить винтовки и учебные гранаты.

Граната — оружие пехоты, мы знали лишь устройство, ни в Корпусе, ни на фронте метать нам не приходилось, но не могли же мы, фронтовики, в этом признаться. Выйдя за полковником, мы направились в цейхгауз. Иван Васильевич шутливо удивился: неужто мы успели расстрелять все патроны? Мы получили винтовки, и учебные гранаты, в том числе английскую Миллса, — такую, но боевую, напомню, я прихватил с фронта.

*

На плацу шли занятия. Отряд Трескина разбили на роты и взводы, а взводными были назначены юнкера, коих полковнику все-таки удалось добыть. Повзводно студентов подводили к нам, и мы знакомили их с устройством гранат. Народ оказался дотошный, и нам пришлось повертеться, дабы не осрамиться перед их юнкером, кто не в пример нам не только знал теорию, но и упражнялся в метании на лагерных сборах.

Один универсант, тот самый, что сострил по поводу «красного» борща, забавлялся:

— А что, если она рядом упадет?

— У вас есть три-четыре секунды укрыться, — сухо отвечал я.

— А если не за что? — не унимался он.

— Падай на землю и закрывай голову, — в тон мне сухо ответил Петр.

— Поможет? — изгалялся студент.

— Иначе до кладбища не доползешь, — с серьезной миной заверил Петька.

Студенты грохнули, а я позавидовал его находчивости. В эту минуту мы услышали:

— А, вот они где, мои гардемарины!

К нам спешил прапорщик Петров и с ним унтер-офицер. Петров сказал, что мы, с разрешения полковника Трескина, поступаем в его распоряжение. Мы передали гранаты унтер-офицеру и пошли. Дорогой Петров сообщил, что по предложению Трескина им сформирован особый отряд. Еще накануне были случаи обстрела юнкерских патрулей с крыш, и в нашу задачу входит очистка домов от просочившихся туда большевиков.

Мы переглянулись, гордые сознанием, что нам, как фронтовикам, поручают истинно боевое дело. Однако наша самонадеянность мгновенно исчезла, едва Петров подвел нас к отряду. Тот состоял из одних солдат-ударников, оказавшихся в эти дни в Москве, а два бородача, с черно-красными погонами, из Корниловского ударного полка, один с лычками унтер-офицера. Этих двух корниловцев мне надобно будет упоминать не один раз, посему сразу скажу, что унтера называли в отряде Карпычем, а его товарища — Аникеичем. У всех ударников на борту шинелей красовались Георгиевские ленточки.

Впервые ударный отряд сформировали в 8-ой Армии генерала Корнилова. Идея была в том, чтобы на фоне царивших в войсках пораженческих настроений создать из готовых сражаться за Россию солдат и офицеров особые части, которые бы примером побудили разваливающуюся армию воевать. Корнилов взял личное шефство над отрядом, на основе которого вскоре был сформирован Ударный полк. По примеру Корниловского начали формироваться другие ударные части, под разными названиям: «ударный батальон», «батальон смерти» и прочая, но на одном принципе — добровольности и готовности умереть за Родину. Недостатка в добровольцах не было, однако принимали не всех, а после строгого отбора; к примеру, имевших судимость в ударники не брали.

Наряду с участием в боях добровольцы жесткими мерами наводили дисциплину в соседних частях, и будь ударники на участке фронта, где были мы с Петькой, судьба нашего комполка полковника Брагина скорей всего была бы иной. Но добровольцы стремились попасть именно на Юго-Западный фронт, к Корнилову, решительность которого завоевывала генералу все большую популярность в войсках.

Представив нас отряду, прапорщик под одобрительные усмешки поведал, как мы обезоружили пятерых юнкеров. Помню, я испытал неловкость: ну какие, право, мы молодцы для этих гренадеров, которых направляли в самое пекло боев.

— Не дрейфь! — шепнул Петька, и мне стало легче, оттого что и он дрейфит.

Прапорщик принял строгий вид и обратился к нам:

— Подтвердите, что вы вступаете в отряд совершенно добровольно.

— Так точно, — ответили мы.

— Карпыч, — сказал он унтеру, — приведи добровольцев к присяге.

Мы переглянулись: какая еще присяга! Если Временному правительству — откажемся. Карпыч вышел из строя и остановился перед нами.

— Обещайте: приказы сполнять без разговорчиков.

Мы обещали.

— Пособлять товарищу… Наступать вперед всех… Не драпать… Не сдаваться в плен живым… Не пьянствовать.

Последнее нас несколько удивило, но мы обещали все.

— За несполнение энтой присяги погоним в шею, — заключил унтер.

От возмущения кровь бросилась мне в лицо: за пацанов нас принимает? Я глянул на лица ударников и ни у одного не увидел ухмылку. Они были серьезны, если не суровы.

— Встать в строй! — скомандовал прапорщик.

Тут мы разошлись: длинный Петр занял место на правом фланге, а я ближе к левому. Из строя я увидел, что студенческий отряд распустили, и один студент спешит к нам. Это был тот самый универсант. Подбежав, он по-штатски обратился к прапорщику:

— Можно мне тоже с гардемаринами?

— Знакомые, что ли? — спросил Петров, но ни я, ни Петька ответить не успели.

— До некоторой степени, — опередил нас универсант.

Что он имел в виду: что ехидничал по поводу борща или валял дурака с гранатой?

— Вы его знаете? — спросил у нас прапорщик.

— До некоторой степени, — усмехнулся я.

— Дело-то у нас опасное, — глядя на студента, сказал Петров.

— Потому и прошусь, — ответил тот с подкупающей простотой. — Я хорошо стреляю.

Я не сомневался, что прапорщик даст ему от ворот поворот, и меня кольнуло, когда Петров повернулся к строю и весело спросил:

— Ну, что с ним делать?

— Можно спытать, — отозвался кто-то.

Выходило, нас, гардемаринов, побывавших на войне, ставят с ним на одну доску?

— Готов за свободную Россию отдать жизнь? — спросил Петров.

— Коли со смыслом — отчего ж, — ответил тот просто.

Искренность его подкупила, даже меня. И что меня порадовало — что его не привели к присяге, как нас, а стало быть, не подводили под один знаменатель.

Распустив строй, прапорщик пошел получить задание, а мы закурили. Я предложил студенту портсигар, и по тому, как тот взял папиросу и прикуривал, понял, что это первая в его жизни. Понятно, он тут же закашлялся и признался, что не курит.

— И не кури, — сказал кто-то, забрав у него папиросу и затягиваясь. — Курево у нас на вес патронов, а патроны на вес золота. На кого учишься-то?

Студент почему-то смутился.

— На ботаника, — сказал он.

— Каво-каво? — переспросили ударники.

— Ну… — собрался он объяснить, но тут Петька расхохотался:

— А, вот почему вас красный цвет борща заинтересовал!

Студент обиженно глянул и вслед сам засмеялся:

— А без бетаина были бы щи, верно? — уел Петьку познаниями «ботаник», прозвище, что за ним закрепилось в отряде, и иначе его не называли.

Подошел Петров. Разбив нас на два отделения, — мы с Петькой в разных, — прапорщик вывел отряд из училища. Мы пересекли Арбатскую площадь, где юнкера сооружали баррикаду, дошли до Никитских ворот и разделились. Прапорщик повел свое отделение по Большой Никитской направо, а мы под командой Карпыча налево, полуотделениями по обе стороны. Старшим у нас унтер назначил Аникеича, напомню, второго корниловца.

Шли держась домов, что показалось мне излишним. Извозчиков на улице не было, трамваи не ходили, но народу было довольно. Все шли торопливо, верно, дела выгнали из дому. Праздных я не увидел, не считая ребятни, толкущейся возле юнкерских постов.

Чем руководствовался Аникеич, выбирая, какие дома осматривать, я так и не понял, верно, интуицией. Чаще заходили со двора, поднимались по черной лестнице на чердак, заглядывали на крышу. В одном месте обнаружили у слухового окна стреляные гильзы. Ботаник сострил, что они там с девятьсот пятого года, но гильзы были свежие.

Спустя несколько часов мы дошли до последнего юнкерского поста у баррикады из ящиков, я с ходу плюхнулся на один и вытянул ноги, гудящие от бесконечного взбирания по лестницам. Так ноги не уставали даже в Корпусе, когда гоняли по вантам.

Перекурив, мы двинули обратно. В училище пришли — было совсем темно. Отделение, где был Петька, также никого не обнаружило, даже стреляных гильз. Петров повел всех в столовую, а мы отпросились сбегать домой за моим Кодаком. Ботаника отпустили тоже, и до Пречистенских ворот мы шли вместе — он жил в двух шагах от Петра, на Волхонке. Дорогой выяснили, отчего, попросясь в отряд, он сослался на нас. Оказалось, его товарищ после второго класса гимназии уехал и поступил в Морской корпус — мы его знали он шел годом младше. Ботаник тоже хотел, но его не отпустили родители.

Дома мы навернули «большевистского» борща, повеселив всех рассказом, но без подробностей нашего геройства, чтобы понапрасну не волновать Анну Ивановну. Она поставила перед нами графинчик с водкой, но мы, памятуя данное ударникам обещание, сказали, что выпьем, когда побьем большевиков.

Спали мы в гимнастическом зале училища на матах. Среди ночи нас разбудил крик:

— Господа, Кремль за нами!

Спросонок на юнкера окрысились, но затем стали расспрашивать. По его словам, Кремль взяли почти без боя. Какой-то прапорщик, знавший там все ходы и выходы, провел взвод александровцев через потайной вход у Боровицких ворот. Сняв караульного, открыли ворота, затем Никольские. На пути к Спасским по ним открыли огонь и кого-то ранило, но ворота открыли, и в Кремль вошли юнкера с Красной площади.

Все снова улеглись, а ботаник еще продолжал расспрашивать юнкера про ранения, и я догадался, что он не то чтобы дрейфил, но впервые почувствовал, что пришел не на практику по сбору гербария.

Когда Петров привел нас на завтрак, столовая полнилась противоречивыми слухами о том, что произошло этой ночью в Кремле. Ни тогда, ни в гражданскую, ни будучи уже в эмиграции и встречая участников того боя, я так и не смог узнать, что же было на самом деле, и что, по моему убеждению, послужило толчком к ожесточению инертной до этого солдатской массы.

Одни говорили, что у Арсенала митинговали, и когда вошли юнкера, солдаты открыли по ним огонь. Другие утверждали, что солдаты начали разоружаться, но увидев, что юнкеров всего две роты, снова похватали винтовки, но по ним от Троицких ворот ударил пулемет. По словам третьих, пулемет стрелял не от Троицких, а с крыши Думы, но там нашли только пулемет, пулеметчик сбежал. Еще рассказывали, будто стрелять начали рабочие Арсенала. В это время появились два кремлевских броневика, солдаты решили, что это свои, но броневики открыли огонь по ним. Менялось и число убитых, начиная с полсотни и доходя до пятисот.

Ударники событие не обсуждали, но по их мрачным лицам я догадался, что расстрел солдат, таких же, как они, крестьян, не одобряли. Тут некстати выступил ботаник:

— И поделом! Сидят в тылу, их кормят, одевают! Живут за Кремлевской стеной как у Христа за пазухой! Так бунтовать! В юнкеров стрелять!..

На него глянули из-под насупленных бровей, а один недобро спросил:

— В тебя стреляли?

— В меня? Меня там не было, а то бы… Будут еще и в меня!

— Тогда и скажешь.

— Погоди, братцы, давайте разберемся. — Я обвел глазами стол и остановил взгляд на оппоненте ботаника. — Коли солдаты складывали оружие, с какой радости стрелять в них? Вот ты на войне с самого начала, так?

— Ну, — не понимая, куда я клоню, насторожился ударник.

— Во всю войну ты хоть одного офицера видел, кто в пленных стрелял? Не то что в своих — даже в германцев! Видел?

— Я уж запамятовал, когда пленного германца видал, — выкрутился ударник.

— Ну как же, — возразил Карпыч, — а австрияков?

— Так австрияков, — вяло отбрехался тот.

— Погоди, дай досказать! — повысил я голос, решив донести свою мысль. — Так вот, офицер в безоружного стрелять не станет, даже если хочется. Честь не позволит. А юнкер — будущий офицер, его в офицерской чести воспитывают. Мы с Мартыновым тоже, считай, юнкера, только морские. Отсюда, братцы, и вывод: стреляли не юнкера.

— А кто ж, ежли не юнкера? — возразил кто-то.

— А ты пораскинь мозгой, — догадавшись, к чему я веду, вступил Петр. — Кому на руку?

— Не большевикам же?

— Отчего ж не большевикам?

— Ну раз они к ним примкнули — какой резон?

— А резон такой: они полста положили или сколько, зато остальные — что?

— Зверовать начнут.

— И молву разнесут! Дескать, юнкерам не сдавайся, все одно прикончат.

— Большевистская провокация! — ободренный нашей поддержкой, вставил ботаник.

— Почему пулеметчика не нашли? — продолжал я. — А потому и не нашли, что стреляли не юнкера, но чтоб на юнкеров подумали.

— И стоко наруду положить? — с сомнением сказал кто-то.

— Да большевик за свою поганую идею мать родную не пожалеет! — подытожил я и принялся за почти остывшую кашу.

— Можа и так, можа и провокаца, — согласился кто-то. — А что, сказал, у их за идея?

— А идея у них, — с полным ртом каши отвечал я, — чтобы все всем поровну.

— По справедливости, значица. Чем погана?

— А поганая тем, что… — вступил Петька, видя, что иначе мне не дадут поесть, — вот ты, к примеру. Рано-поздно — войне конец, так? Домой вернешься. Что станешь делать?

— Коли ворочусь… — расплылся ударник. — Первее всего хозяйство выправлю, бабе-то не в подъем. Коровенка, можа, еще и цела, а то съели — письма-то за мной не поспевают. Коняка был добрый, что броневик. Реквизовали на войну. На себе пахать буду, можа, с первого урожаю не куплю, а уж со второго беспременно. До работы я охоч…

— А сосед у тебя — тоже охоч?

— Степка-то? Справный мужик!

— А другие?

— Всякий люд водится. Кто — хозяин, а кто и по горькой.

Петька демонстративно расхохотался:

— Ты, стало быть, на себе пахать будешь, а другой горькую глушить…

— Яво дело.

— Не-е! — замотал головой Петр. — При большевиках все общее. Ты урожай собрал — поделись с ним…

— Поровну, «по справедливости», — не удержался и вставил я.

— Как это? — не поверил ударник. — Я горбатился, а он последние портки пропил…

— И портками поделишься, — усмехнулся Петр.

— А что, и бабы обчие? — гоготнул кто-то.

— Ну раз все, — подтвердил я.

Ударники развеселились, что случалось редко, а кто-то спросил:

— А что ж эти, дурачье, к ним примкнули?

— Большевички им мозгу засрали… — принялся было объяснять Петр.

В эту минуту подошел наш прапорщик, вернувшийся от полковника Трескина. За ночь большевики просочились в район Поварской улицы и ведут обстрел юнкерских постов и патрулей. Наша задача — очистить от них дома.

На улице до нас долетела ружейная стрельба, где-то бахнуло орудие. Ботаник беспокойно поглядел на меня. Я подмигнул — не дрейфь. Перейдя Арбатскую площадь, мы почти бегом вышли к Поварской и пошли, как и вчера, по противоположным сторонам. То там, то там, и уже близко, раздавались выстрелы, и мы не в пример вчерашнему невольно жались к стенам. Прохожих нынче не было и в помине.

Ботаник шел за мной, видно, страх подгонял его, и он то и дело наступал мне на ноги, беспрестанно извиняясь. В очередной раз я недовольно обернулся.

— Извините, — со смущенной улыбкой сказал он.

— Страшно? — спросил я.

— Мне, э… несколько, — признался он и издал нервный смешок.

По совести сказать, я тоже нервничал. Одно дело на фронте, когда занешь, где враг и откуда ждать пулю, а тут неизвестно из какого окна, с какого чердака.

Выстрелы раздались совсем рядом. Из переулка перед нами выбежал патруль и показал нам дом, из которого их только что обстреляли. Прапорщик со своими шел по той стороне Поварской, и они не видели, что мы задержались с патрулем.

— Сбегать за остальными? — вызвался ботаник.

— Сами с усами, — буркнул Карпыч.

Мы свернули в переулок к указанному дому, но едва приблизились, как по нам начали стрелять из дома напротив. Карпыч мгновенно сориентировался и нырнул в нишу перед парадным, куда мы все набились. Юнкера шли по той стороне, и их обстреляли с нашей, так что они не могли знать, что в доме, мимо которого они идут, тоже большевики.

— Какой вперед берем? — спросил унтер Аникеича.

— Мне сдается, надоть оба, — сказал Аникеич. — Я с двумя перебегем на ту сторону в вороты, они по нам пулять, а вы поспеете до угла добегти.

Без Аникеича и двух ударников нас оставалось четверо, а дом, что нам предстояло взять, был довольно большой, и выходил боковым фасадом в другой переулок.

— Вчетвером — такой дом?.. — шепнул ботаник мне, но Карпыч услышал и обронил:

— Ударников, ботаник, мало не бывает.

Аникеич с двумя изготовились к броску, а мы бежать за унтером. Последнее, что я видел, как Аникеич и его двое выпрыгнули чуть не на середину переулка и бросились во двор напротив, а мы рванули за Карпычем к углу. Ботаник нещадно наступал мне на пятки, но было не до того, чтобы выговаривать, а ему не до извинений. Из обоих домов трещали выстрелы, но пули били в мостовую позади нас: стреляли по Аникеичу, а по нам, когда мы уже свернули за угол и были в безопасности. Почти сразу стрельба оборвалась, и лишь из дома напротив еще с минуту пуляла винтовка. Унтер осторожно заглянул за угол и сообщил, что наших никто не полег.

Мы свернули в подворотню и побежали к черному ходу. Дверь пришлось вышибить, и мы бросились наверх. Обследовали чердак, поднялись на крышу — одни гильзы.

— Утекли гады! — сокрушился Карпыч. — А ну в подвал глянем!

Подвал также оказался запертым, но едва начали долбать прикладами, как дверь отворилась, и в полутьме мы увидели перепуганное лицо пожилого мужчины.

— Большевики есть? — рявкнул Карпыч.

Мужчина замотал головой и дрожащим голосом сказал, что одни жильцы. На всякий случай мы спустились проверить. В свете двух керосиновых ламп (правдами-неправдами, а керосин москвичи еще добывали) я увидел человек двадцать, большей частью женщины и дети, испуганно жавшиеся к мамкам. У всех на лицах испуг. Мы спросили, не прячутся ли здесь большевики. Тут как плотину прорвало: все ожили, разом стали сообщать, что большевики сидят на чердаке. Мы сказали, что уже не сидят, и можно возвращаться в квартиры. Вздох облегчения. Кто перекрестился, кто принялся собирать взятые в подвал пожитки, а один старичок предложил нам чайку, правда холодного. За ним и остальные стали предлагать, что у кого было. Мы сказали, что вот покончим с большевиками и непременно заглянем на горячий чаек. С этим мы вышли во двор, и я увидел, что к нам бегут Петька и двое ударников из его отделения. Как оказалось, они услышали стрельбу.

Когда мы подошли к остальным, Аникеич держал за ухо пацана лет двенадцати.

— Не, не, дяденька, — плаксиво канючил тот, — в Бутырки не надо…

— Взрослые сбегли, а энтот еще в нас пулял, — пояснил Аникеич.

— Так вы ж противу трудового народу! — вставил мальчуган.

— Господи Боже мой! — вырвалось у Петра. — Вот подлецы! И мальцу мозги засрали!

*

Описывая сейчас наш первый боевой день, пожалуй, не вспомню во всей моей жизни дня более долгого. Возможно, оттого, что день этот слился в памяти с остальными днями Московских боев в один бесконечный, почти без сна.

Весь первый день прошел в обтирании стен домов, перебежках под пулями, беготне по лестницам и перестрелках, порой довольно ожесточенных. Сведения о домах мы получали с юнкерских постов и от патрулей, или нас находил связной. По счастию, в отряде были Петр и ботаник, знавшие район как пять пальцев, и нам не приходилось блуждать в замысловатых лабиринтах Никитских переулков.

Поначалу я считал дома, но вскоре стало не до того. Большевики стреляли скверно, но патроны не жалели, а почувствовав, что наша берет, уходили по крышам, а когда невозможно — легко сдавались. К исходу дня мы арестовали человек восемьдесят, коих передавали конвойному отряду студентов. Ботаник поглядывал на них чуть свысока, и не только оттого, что он в ударном отряде, но за день он стал стреляным воробьем, как, впрочем, и все мы, не имевшие опыта уличной войны. Большевики тоже поднаторели, стали метче, и в одной перестрелке сбили с головы Карпыча фуражку.

В училище возвращались за полночь, подгоняемые голодом, промозглым ветром, зябким туманом и моросью, отчего ботиночки ботаника насквозь отсырели.

— Знал бы, обулся в отцовские болотные, — сокрушался он.

— Много б ты в болотных набегал по этажам, — утешил я.

— И то верно, — подхватил Аникеич. — В их за куликом по болоту лазать, а не за большевиком по крышам.

Несмотря на поздний час, у электротеатра толпились пришедшие записаться в сопротивление большевикам, пожалуй, даже больше, чем вчера и утром. Переходя Знаменку, мы поравнялись со студенческой ротой, которую также вели в училище. Из строя ботаника окликнул знакомый, и они успели перекинуться парой слов.

Петров сразу завел нас в столовую, гудящую сотней голосов — кормили пополнение. С утра мы всего-то пожевали сухарей с сыром из сухого пайка, что выдали за завтраком, а тут поставили дымящую с духом мясных консервов кашу, кажется, в жизни ничего вкуснее не ел. Петров с нами не сел и куда-то ушел. Мы уже допивали чай, к которому дали по три печеньица и по кусочку сахара, когда прапорщик вернулся с сапогами для ботаника и солдатским мешком, куда велел ему положить ботинки. Не успел, бедняга, взять ложку, как посыльный из электротеатра, где Трескин расположил свой штаб, передал, что полковник срочно вызывает его к себе.

Допив чай и оставив некурящего ботаника караулить порцию прапорщика, мы вышли из училища и закурили, гадая, на какой предмет полковнику понадобился Петров. Особо гадать было нечего: или получить распоряжение на завтра, или, не приведи боже, снова куда-то бежать. Прапорщика увидали, когда тот выскочил из двора электротеатра и через Знаменку бегом направился к нам. Значит, снова бежать стрелять. Бросив на ходу: «Курите, курите», он скрылся в училище, и к нам, сдавши ему кашу, вышел ботаник. И почти следом, дожевывая на ходу, вышел прапорщик. Стало быть, бежать. Однако команды «Становись!» не последовало, и по тому, как неспешно он достал папиросу, мы поняли, что пронесло. Сделав пару затяжек, прапорщик заговорил:

— По донесениям разведчиков, на завтра большевики готовят массированную атаку на Никитские ворота, чтобы выйти к Арбатской площади и ударить по училищу…

— Дык уж нынче завтра, — вставил кто-то.

— Нынче и начнут. Ночевать приказано в электротеатре, чтобы быть под рукой.

Для ночевки нам отвели курительную комнату, где по указанию Трескина поставили «сороконожки», походные офицерские кровати, понятно, не о сорока ногах, но о восьми или десяти, не меньше. Спали не раздеваясь, прикрывшись шинелями. Я едва донес голову до подушки, как провалился и проспал бы невесть сколько, если б не топот и выкрики команд в вестибюле. Продрав глаза, я обнаружил, что проснулись почти все и осовело сидят на койках, не понимая день или еще ночь: окон в курительной комнате не было, и свет доходил только из вестибюля.

— А прапорщик так и не ложился? — спросил ботаник, спавший на койке рядом со мной.

Я поглядел. Койка Петрова аккуратно заправлена, а самого нет. Достав из-под подушки часы, я откинул крышку и поднес к свету. Шесть с четвертью.

— Который сейчас? — спросил ботаник.

— Тсс! Тихо! — прикрикнул Карпыч, к чему-то прислушиваясь. — Слышьте? Началось.

Теперь и мы услыхали пробивающуюся сквозь стены стрельбу. Я привстал и принялся теребить спавшего по другую руку от меня Петьку — вроде я упоминал о его способности спать даже под залпами корабельных орудий.

— Мартынов! — заорал я над его ухом. — Полундра! Большевики!

— А? Что? — вскочив прямо на ноги, тупо озирался он.

Все заржали. В эту минуту в курительную вошел Петров:

— Встали? Живо заправить койки и в ружье. Выпадет минута — позавтракаем.

Когда выпадет эта минута, и выпадет ли она тебе? Верно, у всех шевелились такие мысли, и когда Карпыч достал из мешка сухари и сыр, мы последовали его примеру. По счастию, за ужином мы наполнили фляги чаем, что оказалось как нельзя кстати. Жуя и прихлебывая из фляжек, мы направились к выходу, где приостановились, пропуская на выход студенческую роту. Ботаник окликнул вчерашнего знакомого универсанта. Тот оглянулся, вскинул руку и браво прокричал строчку из Блока:

И вечный бой! Покой нам только снится!

Пропустив роту, мы вышли, и Петров разрешил покурить. Винтовочная трескотня и пулеметные очереди неслись со стороны Никитского бульвара, казалось, совсем близко.

— У Никитских ворот, — определил Петр.

— Не у Никитских, а на Страстной! — оспорил ботаник, не упускавший случая показать, что знает Москву лучше.

— Помилуйте, до Страстной полторы версты, огонь гораздо ближе.

— До Страстной — полторы?! — полез в бутылку ботаник.

— А то все две, если угодно, — вяло заметил Петька.

— Ну, разве на кривом извозчике, — ядовито сострил ботаник.

Петр, которому осточертели эти препирательства, только отмахнулся. Ботаника это не удовлетворило, но сказать ему не дал прапорщик, подтвердив, что стреляют у Никитских ворот, и нам приказано туда выступить. По его словам, ночью большевики в обход наших постов вышли переулками к бульвару и атаковали дом, что стоит в торце. Несколько оставленных в доме юнкеров не смогли продержаться, и нам предстоит этот дом вернуть, особенно ввиду его крайне важного военного значения.

— Дом Гагарина, что ли? — уточнил у прапорщика Петр.

— Отчего непременно Гагарина? — встрял ботаник. — Дом Колокольцева тоже в торце! — И уточнил у прапорщика: — В торце чего, Тверского или Никитского?

— Дом Гагарина, — отрезал Петров, спорщик и его донял.

Петр присвистнул.

— Что? — насторожился прапорщик.

— Не дом, а домина, нам не удержать.

— Мы вчера мимо раз двадцать проходили, — поспешил вставить ботаник. — Где кофейня, помните? А на углу аптека, она на две стороны выходит: на Большую Ник…

В эту минуту рядом бабахнуло, где-то зазвенели стекла, и все невольно пригнулись. Оказалось, выстрелила одна из двух трехдюймовых пушечек, что обманным манером удалось заполучить у большевиков и поставить на Арбатской площади.

— Нас сменят, как только выбьем их, — сказал Петров и повел нас.

Мы перешли Воздвиженку и пошли цепью во всю ширину бульвара на случай, если из какого-то дома откроют огонь. Уже рассвело, и было ужасно холодно, жухлую траву газонов покрывал иней. Руки коченели до ломоты. Шли с винтовками на изготовку, но я приспособился совать приклад под мышку и греть то одну, то другую руку в кармане. Мы приближались к трехэтажному зданию, которое стояло поперек бульвара, фасадом на Большую Никитскую, и до поры до времени защищало нас от обстрела.

— Дом Колокольцева, — показал мне ботаник. — А слева из-за него видите высовывается? Дом князя Гагарина, это уже на той стороне Никитской, но…

И в эту минуту слева от нас засвистели, зачмокали пули, вонзаясь в стволы лип, срывая кору, со звяком рикошетя от чугунной ограды и зарываясь в землю.

— Принять вправо! — запоздало скомандовал прапорщик, так как левый фланг сам уже метнулся под прикрывающий нас дом Колокольцева. Навстречу нам вышел патруль.

— Ударники? — прыгающими от холода губами выговорил юнкер. — Ждем не дождемся. Пробовали сами — четырех потеряли. У них во втором этаже пулемет, косит направо и налево. Как вы его брать будете — не представляю.

— Как другие, так и этот, — снисходительно обронил ботаник.

— А с Тверского как? — спросил прапорщик.

— С Тверского тоже пулемет, наших до половины бульвара отогнал. И Страстная за ними, так что наши под перекрестным огнем.

Прапорщик покачал головой и спросил, кто старший.

— Поручик Бачинский.

— Он, верно, еще в трактире, мы его там видели, — подсказал другой юнкер.

Петров тряхнул головой, не поверив своим ушам. Юнкера засмеялись и пояснили, что туда притащили буржуйку, и там у них грелка, можно и кипятку согреть… Мы вошли в здание и тут же даже поверх стрельбы услышали обрадованные возгласы: «Ударники! Ударники!..» Ботаника распирало от гордости. Он почувствовал мой взгляд и смутился.

— Мне б шинельку как у вас, — пробормотал он, — а то я как белая ворона.

— Успокойтесь, — сказал я, понимая, что он стесняется своей черной студенческой шинели среди наших солдатских. — Это встречают по одежке.

— Постараюсь, чтоб провожали по выстрелам, — сказал он.

К нам подошел фельдфебель и лестницей повел во второй этаж. Едва он отворил дверь в трактир, как на нас пахнуло жаром, или так показалось с промозглой улицы. Опять раздались голоса: «Ударники! Ударники!..»

Юнкера жевали за столиками, заставленными консервными банками, кемарили сидя на полу и притулившись к стене. Несколько человек облепили буржуйку, протягивая к ней руки. Поручик сидел к нам спиной и, похоже, дремал над картой.

— Господин поручик!.. — кашлянув, обратился фельдфебель.

Поручик встрепенулся и встал, улыбаясь нам, думаю, из вежливости:

— Наконец-то! — И обратился к фельдфебелю: — Пулемет подвезли?

— Никак нет, господин поручик!

— Погано-с! — прицокнул тот языком, поглядел какими-то грустными глазами на нас и обратился к прапорщику, как бы извиняясь: — Прикрыть вас не имею возможности, одни винтовочки. — И спохватилшись, протянул Петрову руку: — Поручик Бачинский.

Не знаю почему, но его фамилию я вспомнил не заглядывая в записи, что сделал по свежим следам после того, как все закончилось, и чем пользуюсь работая над книгой.

— Не будем терять время, господа, — сказал Бачинский. — Во всякий момент они могут выступить, и, если дом Гагарина не взять, Никитскую не удержим. Вот мы, — обратился он к карте, — вот дом Гагарина. Слева на нашей стороне трехэтажный — пока наш…

— Дом Соколова, — вставил ботаник.

— Дом Соколова, — повторил поручик. — Угловой на той стороне — пока за нами…

— Где молочная Бландовых? — уточнил ботаник, за что схлопотал тычок от Карпыча.

–… пока наш, — продолжал поручик. Однако ж… — И обрисовал обстановку: — Слева к дому Гагарина не подойти. — По моему разумению, попытать счастья можно справа. — Он жестом пригласил нас к окну. — Наша сторона до угла не простреливается. Аптеку на той стороне видите? Вход с бульвара. Если броском пересечь Никитскую — через аптеку их возьмете. Стрелки они говеные. Но пулеметчик, верно, армейский.

— А если дальше по Никитской обойти? — спросил Петров.

— Он до Газетного все простреливает, — покачал головой Бачинский. — Единственно… Второго номера юнкера, должно быть, сняли. Больше тратит на перезарядку. Если использовать эту паузу…

— Уже дело, — повеселел Петров.

— Да как угадаешь? Мы попытались, а он, сволочь, просто примолк. Мы выскочили… — Лицо поручика дернулось. — Четырех оставил, так и лежат — не дает вынести. Далее: синематограф «Унион» пока наш. Двухэтажный через Никитскую — пока наш. За ним, видите шестиэтажный? Брандмауэром к нам, с угловой башней? Пока наш…

— Дом Коробковой, — не удержался ботаник, за что схлопотал подзатыльник.

— И дом за ним, отсюда не видно, тоже пока наш…

— Позвольте полюбопытствовать, господин поручик, — с задиристыми нотками заговорил Петр, — отчего вы все повторяете: «пока», «пока»…

Бачинский поглядел на него и, решив по шинели, что солдат, отвечал на «ты»:

— Оттого, голубчик, что я не знаю: что с нами будет через день, через час…

— Вы не верите в нашу победу? — уже с вызовом спросил Петр.

— Я… — Бачинский глянул на нас, потом на юнкеров, что прислушивались к разговору, и отвечал Петру ровным, бесстрастным голосом: — После отречения Помазаника я не верю уж ни в Бога, ни в черта, ни в Россию — ни-во-что. — И замолчал.

Последовало обескураженное молчание. И все разом заговорили.

— Господин поручик, отчего ж вы с нами? — крикнул кто-то из юнкеров.

— Я не с вами, господа, я с собой, — ответил Бачинский бесстрастным, ровным голосом, отчего последующее прозвучало не трескучими словами, а как бы шло от его сердца. — Хочу умереть с сознанием, что сделал для Отечества, которое безмерно люблю, все, что в моих силах. Долг перед собой, если угодно.

Как это было созвучно с тем, что испытывали мы с Петькой, когда ушли из Корпуса и подались на фронт. Помню, в ту минуту я подумал про отца. Ведь оба, и он, и поручик, были прозорливы и наперед знали, чем все закончится. Но отец по отречении Государя подал в отставку и увез семью в Сербию, а Бачинский, понимая всю бессмыслицу и безнадежность, пришел к нам. Умирал ли отец с сознанием, что сделал для России все, что в его силах? Или же в отличие от поручика слишком любил жизнь и себя.

*

Ко всему привыкает человек, даже к виду смерти. Казалось, мы с Петькой повидали ее довольно, чтобы свыкнуться, но когда, выйдя на улицу, я увидел впереди на Никитской лежащих на мостовой юнкеров, у меня царапнуло по душе. Один успел добежать почти до того тротуара, остальных свалило на нашей стороне. Теперь этот путь предстояло проделать нам. Я бросил взгляд на ботаника. В глазах у него стоял ужас.

Сосредоточившись в нескольких шагах от угла, мы присели на корточки и закурили, кто знает, может статься, по последней. По договоренности с поручиком, юнкера из разных окон не переставали тревожить большевиков, провоцируя их пулеметчика на ответный огонь. Петров хронометрировал время, что тот тратит на перезарядку.

— От тридцати секунд до минуты, — пряча часы, сказал прапорщик. — Ну, с Богом?

Мы встали и изготовились к броску, выжидая, когда пулемет замолчит. Наконец-то!

— А леший его знает! — не решался прапорщик.

— Я спытаю, — вызвался Аникеич, перекрестился и в два прыжка оказался на мостовой.

Очередь! Аникеич нелепо взмахнул руками и рухнул на булыжник. Мы ахнули.

— Мать твою! — вырвалось у прапорщика.

Как вдруг Аникеич ожил, буквально цирковым манером кувырнулся, вскакивая на ноги, и метнулся назад к нам. Пулеметчик, верно успокоившись, что уложил его, схватился, дал очередь — Аникеич уже был с нам, а тот продолжал строчить и строчить, сшибая с угла штукатурку и кирпич, пока с досады не выпустил всю ленту.

— Тридцать секунд. Все за мной! — крикнул прапорщик и бросился к углу аптеки.

Мы со скоростью спринтеров рванули за ним, обегая тела юнкеров. Захлопали выстрелы, ковыряя булыжник мостовой. Скучившись за углом аптеки, где мы были вне сектора обстрела, мы перевели дух. Петров окинул нас взглядом:

— Все целы? По одному, за мной! — И пригибаясь под окнами, откуда могли пальнуть, перебежал к аптечному крыльцу и взбежал к дверям.

За ним следующий… Ботаник перебегал впереди меня. В эту минуту я увидел, как из разбитого окна за входом в аптеку свесился красногвардеец, прилаживая для выстрела винтовку. Я отскочил всторону, чтобы не попасть в ботаника, но в ту же секунду тот сам навскидку выстрелил. Красногвардеец обвис на подоконнике, роняя винтовку. Не знаю уж, видел это ботаник или нет, но когда я вбежал за ним на крыльцо, где уже долбали прикладами дверь, он обернулся ко мне и запыхавшимся, с отчаянием голосом спросил:

— Я его убил?

Это был первый в его жизни убитый им человек. А что я мог ответить?

— Если б не ты его, так он тебя, — утешил я.

— Бросай оружие! Дом окружен! — заорали благим матом ворвавшиеся в аптеку.

Когда вбежал я, несколько рабочих и красногвардейцев уже стояли с поднятыми руками. Прапорщик подскочил к одному и, тряхнув за грудки, спросил:

— Где лестница наверх?

Рабочий часто-часто замигал, челюсь у него прыгала, и он едва выдавил:

— Тт-там.

Оставив двоих с арестованными, прапорщик махнул остальным и устремился вглубь аптеки, по пути распахивая пинком двери. За ними уже стояли с поднятыми руками. Из некоторых дверей выходили сами и поднимали руки. Ото всех разило оприходованным аптечным спиртом.

Выйдя к лестнице, Петров распределил кому куда: нескольких направил по первому этажу в другой конец дома, с оставшимися взбежал во второй этаж, часть послал на третий, а я и еще несколько человек оставил с ним, приказав обшарить все комнаты. Часть пошла к помещениям над аптекой, остальные за прапорщиком в другой конец.

— Да!.. — спохватился Петров. — Стрекоча не трогать! Оставьте мне, он мой.

Мы стали заглядывать в комнаты, в то время как он зашагал вперед, чуть наклоняя набок голову и, как я понял, прислушиваясь.

Дом еще не был очищен, но нервы уже не были так натянуты, как перед броском, и меня разобрало любопытство. Стараясь не греметь сапогами и попадать в такт шагам прапорщика, я последовал за ним. Стрекот пулемета приближался. У двери впереди Петров приостановился и осторожно приотварил. Я встал шагах в пятнадцати от него и стоял не дыша. Распахнув дверь, прапорщик не своим голосом рявкнул:

— Встать!!! — И скрылся в комнате. Пулемет смолк, и тотчас я снова услышал голос прапорщика: — Встать, красная сволочь!!!

Я кинулся к этой двери. Картина, что я увидел, стоит у меня перед глазами, точно произошло это не полвека назад, а вчера. Пулеметчик, тоже прапорщик, но с красной повязкой на рукаве, обернувшись от «Максима», оторопело глядел на Петрова, вдруг рывком опрокинулся на спину, выхватывая наган, и выстрелил. Пуля влетела в стену много выше. Я хотел выстрелить, но Петров опередил. Пулеметчик дернулся и обмяк, в то время как Петров в прыжке с остервенением всадил в него штык. И всадил еще, и еще… Красный давно был мертв, но Петров в неистовстве продолжал колоть его. В ту минуту мне показалось, что наш прапорщик повредился в уме. Меня сковал ужас.

— Прапорщик! Прапорщик! — наконец смог выкрикнуть я.

Он как раз заносил штык, чтобы вколоть в очередной раз, и так, с приподнятой на телом винтовкой, оглянулся. Лицо его было страшно.

— Прапорщик, он мертв! — попробовал я его отрезвить.

Он отвернулся и с чудовищной силой вогнал штык, воткнувшийся через тело в дубовый паркет. Какое-то время он неподвижно стоял над красным, затем, верно приходя в себя, стал вытаскивать штык, разкачивая винтовку, так крепко тот засел. С граней штыка стекала кровь. Петров рванул с плеча красного повязку, отер штык, брезгливо бросил на мертвого и, мельком глянув на меня, сказал, как бы оправдываясь:

Конец ознакомительного фрагмента.