Путь веры

Юлия Сова, 2022

Путь веры лежит через тернии мрачных чертогов психических девиаций. На нем героям предстоит столкнуться с самыми стыдными и секретными тайнами психиатрии, окунуться в психологию безумия, разглядеть мерзейшие формы садизма и прикоснуться к тайнам древнего колдовства. Магические ритуалы, оккультные европейские традиции, подлинный исторический контекст: «Путь веры» – история о людях, которые не ведают, в какую игру оказались вовлечены. Истина откроется лишь тому, кто решится пойти до конца. Комментарий Редакции: Впечатляющий жанровый синтез, где реальная история перекликается с мифом, а ужас остается в своей истинной, первозданной форме. Содержит нецензурную брань.

Волчонок

71–80-е гг.

Цветов-младший родился и рос во время «между волком и собакой». Старое ещё не ушло окончательно, а новое не торопилось вступать в свои права. С самого раннего детства он не мог не замечать, что его жизнь была совершенно не похожа на жизни его одноклассников и мальчишек во дворе. Квартира деда не была богатой и модной, но каждая её деталь имела историческую ценность и хранила в себе тайны не одного поколения и многих весьма значимых для истории людей. Например, Митя знал, что во втором кресле у балкона любил сидеть известный на всю страну генерал, старинный приятель деда. А на балконе однажды курил сам Серов, в своё время начальник НКВД. Есть даже фотография…

Эта квартира, весь этот дом навсегда сохранили незримые следы истории страны и сотни тысяч переплетённых судеб. Звучные, в своё время решающие вопросы жизни и смерти фамилии теперь лишь чёрно-белые кадры под плотными обложками семейных фотоальбомов.

Это была история его семьи. История, состоящая из неприятных и часто ужасающих своей жестокостью фактов в судьбах других людей. Митя был ещё слишком юн, чтобы понимать истинную суть тех событий, о которых рассказывали люди «с другой стороны», но уже достаточно взросл, чтобы о многом молчать. Иногда, когда пострадавшие за вольнодумство граждане, родители одноклассников, соседи, родственники говорили о «кровавом режиме» и преступниках во власти, он, как ни странно, их понимал. Однако никогда не имел желания никого переубедить. И это не было трусостью — не защищать собственную семью и того же любимого деда. В этом смысле Митя был нетипичным подростком, не нуждающимся в доказательствах, чтобы не терять убеждённости и уверенно идти своей личной тропой. Наоборот, он молчал, потому что не хотел подставлять его под удар. Даже гипотетический, даже детский.

Дед. С самого раннего детства, сколько себя помнил, среди членов семьи его интересовал только дед. Ему было семьдесят, когда родился Митя, но старик был ещё бодр и как раз вступил в очередную свою фазу рабочей активности. Именно тогда, как теперь понимал Митя, необходимость в его деде как авторитетном профессионале своего дела после временного периода затишья вновь стала актуальна. Эйфория от первых достижений, от устроительства новой, возрождаемой из пепла войны страны постепенно сходила на нет. Чуть больше тридцати лет прошло, и от былой радости от мирного неба над головами почти ничего не осталось. Старые герои бронзовели на своих пьедесталах, бессильные влить новый пыл в молодое поколение, а новых не появлялось.

Пораженческая позиция ещё не распустила свои клешни, но повсеместное «засыпание», как вирус, уже накрыло страну. Сон — это удобство. Сон как способ жить, как философия бытия. Люди предпочитали не замечать, что их дни и ночи слились в единый поток, и, неотличимые друг от друга, делают такими же одинаковыми всех участников. Бороться стремительно становилось не модно, и именно поэтому, и серьёзные люди, несущие ответственность за большие политические процессы, это, естественно, замечали, активизировались подпольные «подрывные» ячейки, чьей задачей как раз было нарушение едва выстроившегося равновесия. Вот тут-то Цветов-старший снова стал необходим.

Гэбэшник в глазах народа никогда не герой, его им никто и не награждал. Вот и «бронзоветь» не пришлось, а поле для работы всегда найдётся. Осуждающих деятельность таких, как Андрей Васильевич Цветов, и всех прочих, выживших и оставшихся у дел бывших комитетчиков, было много. Готовых распять нынешнюю, и особенно прежнюю, давно не существующую власть и режим было, и становилось с каждым днём всё больше и больше, однако до определённого времени это негодование было не более, чем медленно булькающей водицей в колдовском котле времени. И оно могло бы иметь право на существование, если бы, едва приблизившись к уровню власти, подобному тому, коим обладало руководство страны в прежние времена, новые «молодые львы», агрессивно восстающие против старых оплотов, не бросались жадно на жирный кусок элитного мяса. Кто больше урвёт, того и власть, а у кого власть, тот и главный. Главному же в этом мире — вне зависимости от места действия и времени — будет доступно всё.

Антигероев не всегда хочется так называть, хотя бы потому что, как правило, никакие они не герои. Всё твоё естество сопротивляется этому, и ты не можешь даже вообразить, что оправдываешь гнусность и подлость в их лице. Однако в этом отрицании самой вероятности существования тени, её права быть и значимости теневого аспекта, в принципе, есть проявление слабости. Не видеть — это незрелая позиция слабака, а такому не место на поле битвы.

Проще всего быть апологетом однозначно верной общепринятой точки зрения. А ты попробуй стань на другую сторону. Быть может, именно в этот момент твоя вера, твоя воля выкристаллизуется. И именно тогда, истинно пройдя весь путь и найдя в себе силы вернуться самим собой, ты будешь право иметь судить.

Большое внимание уделяется изучению героев. Их психологии, причин возникновения и характеров их. Антагонисту же героя отдаётся лишь роль его тени, для контраста, дабы в очередной раз выделить положительные черты героя.

Поддерживать общепризнанную точку зрения или героя выгодно по многим причинам. Это комфортно. Так ты сразу заметен и как бы имеешь прямое отношение к этому самому героизму. Ты смелый, раз стоишь на выбранной стороне и не боишься, что в тебя целятся и, возможно, попадут. Не попадут! Никто ведь и не пытается целиться в общепризнанных героев. Опасно, слишком плотна их защита.

Быть же на другой стороне всегда палка о двух концах. Во-первых, ты всегда в опасности, ибо целиться будут и в тебя, заодно с основным центральным «злом» — антигероем. Но, во-вторых, ты априори герой. Всегда герой для разделяющих твою и антипода героя позицию, но боящихся заявить об этом во всеуслышание, и герой для не разделяющих, но уважающих противоположные взгляды. Вот они-то, последние, действительно смельчаки, истинно убеждённые в своей идее. И пусть ваши взгляды различаются, но именно они равные тебе. Именно они, а не приверженцы твоей, альтернативной стороны. Потому что среди приверженцев, как одной стороны, так и другой, собираются отнюдь не только вдумчивые индивидуумы. Увы, в большинстве своём дело лишь в той степени ответственности, которую готов нести каждый сам по себе.

Наблюдая бесславные потуги своего отца участвовать в построении новой действительности, заметно поглощающей все выстроенные советским обществом основы, его попытки выстроить альтернативные методы бытия хотя бы в рамках собственной семьи, Митя видел не героя и не антигероя в нём, но лишь одного из безликой толпы, поддерживающих позицию силы. Какой силы? Да той, какая была на текущий момент мощней. У Романа Андреевича не было собственной позиции, он мог быть только тенью.

Его попытки возглавить какие-то протестные движения были обречены на провал с самого начала, хотя бы потому, что у него, как у следователя из нашумевшего детектива братьев Вайнеров, его происхождение и семейная история были на лбу написаны. Только вот слова были неподходящие. Цветов-старший, Андрей Васильевич, в представлении общества был классическим антигероем, а сын, не сумевший ни исправить отца, ни формально убить его, уничтожив опоры прежних отживших схем, сам приписывался к кластеру ненавидимых обществом антигероев.

Он хотел бы быть тенью героя, но даже и для этого нужен был хотя бы один самостоятельный шаг, отделиться, а на него он способен не был. Вот и приходилось сыну комитетчика, с послужным списком, по сей день находящимся под грифом «Секретно», служить бесправным фоном, максимум способным на мелкие незначительные выпады, но не на поступок.

* * *

Восьмидесятые прошли неприлично быстро, не оставив в памяти серьёзных воспоминаний.

Мать по-прежнему ходила на работу каждый день без смысла и радости, лишь бы не находиться дома. Отец числился одним из директоров в совете директоров крупной металлургической компании, в которую благодаря протекции Андрея Васильевича в своё время успешно вписался пересидеть сложные времена, так сказать. Однако какая большая разница: Митя всю жизнь наблюдал, как к деду приходили какие-то люди, с которыми он о чём-то подолгу беседовал в кабинете. Приезжали иностранцы, посещали люди в погонах, неизменно выказывая ему свой пиетет. Создавалось впечатление, что давно вышедший на пенсию Андрей Васильевич оставался действующим полковником Комитета, от которого зависели все ключевые решения. А его сын, Роман Андреевич, и в совете директоров был столь же незаметен, как на своей школьной фотографии.

В какие-то периоды Митя отчаянно жалел мать, вместе с ней переживая постоянное ощущение униженности из-за такого отца и мужа. В иные ненавидел её за слабость и безволие. И только со временем, когда осела пена дней, понял, что его личные переживания на самом деле не имели никакого отношения к родителям. Это было ощущение собственной неуместности в предложенных обстоятельствах, тем и бесило.

Роман Цветов не часто принимал участие в жизни семьи и сыном практически не занимался. Лишь иногда, получив очередную взбучку от деда, рьяно принимался за воспитание Мити, срывая на нём зло и отыгрывая собственные комплексы. Свою жену он и вовсе давно перестал замечать. Митя никогда не видел, чтобы родители хотя бы разговаривали друг с другом, не говоря уже о совместных выходах куда-нибудь.

Только в отдельные даты — на 9 Мая, в день смерти матери Романа и на Новый год — в их доме случалось что-то подобное семейным обедам, на которых звучали воспоминания и поднимались бокалы. Радости эти «торжества» никому не приносили, но для чего-то, видимо, были нужны. Иногда мальчику казалось, лишь для того, чтобы, когда звонил телефон, а в такие даты деду всегда много звонили, на том конце трубки слышали, что в комнате собрались все члены семьи.

Фон. Иллюзия жизни. Искусственная, «наложенная» дорожка на мёртвую тишину безжизненного дома.

* * *

Память человеческая непроста. Порой мы запоминаем события, нас не касающиеся, а что-то предопределившее всю жизнь стирается, будто и не происходило вовсе. Нам кажется, мы видим и запоминаем лица, но на самом деле считываем лишь образ. Мы думаем, точнее, нас убедили в том, что память в нас появляется лишь с того момента, когда мы немного подрастаем, начинаем мыслить и что-то соображать.

Однако ложность таких утверждений демонстрируют примеры людей, имеющих воспоминания о ранних эпизодах детства. Например, могут помнить цвет и детали помещения, в котором родились, или предметы, какие могли видеть только в первые дни жизни. Таких примеров множество, но, как и возможности человеческого мозга в целом, освещать для широкой общественности их не спешат. Зачем? Знание — сила, а силой сложнее управлять.

В возможностях памяти Мите пришлось убедиться, когда в школе на уроке истории демонстрировали документальные кадры о Великой Отечественной войне. Среди множества лиц фашистских офицеров он сразу же различил Германа, немецкого друга деда, неоднократно бывавшего в их доме, приезжавшего персонально к Андрею Васильевичу из ФРГ, где проживал. Причём даже в те времена, когда в СССР был «железный занавес». Но для таких, как Андрей Васильевич Цветов и, видимо, как его немецкий товарищ, это ничего не означало.

Задать вопрос при всём классе, спросить фамилию Германа и, вообще, узнать, чем конкретно он знаменит, Митя тогда не решился. Но близость дедушкиного друга к Гитлеру на снимке озадачивала и немного пугала его. Риторика образовательной системы на тему Второй мировой войны не славилась разнообразием и тем более неоднозначностью подачи информации. Полюса врагов и героев изначально строго определялись, и школьникам дозированно выдавался необходимый минимум информации, без малейших шансов рассуждать или спорить. Хотелось ли спорить Мите? Прежде всего, ему не хотелось спорить с главным человеком своей жизни, дедом. А то, что Герман его друг и, по всей видимости, весьма интересный человек, он мог убедиться сам.

В тот день, вернувшись из школы домой, со свойственным детям непосредственным максимализмом он спросил деда: не фашист ли Герман?

На всю жизнь он запомнил то выражение лица и глаз деда. Наверное, не нашлось бы более точного образа, чтобы передать одновременное состояние ужаса, гнева и… И чего-то ещё… Митя не мог тогда понять чего.

Дед долго молчал. Набил трубку, прогнал Митю из своей комнаты, курил… А потом позвал снова и протянул ему небольшую старую фотокарточку, обрезанную с одного края. На ней, возле стола, на котором лежал человек, до груди укрытый белой простынёй, стояли мужчины в белых халатах и о чём-то оживлённо переговаривались. Только двое — человек на столе и один из мужчин в белом халате — смотрели в камеру и улыбались.

— Не узнаёшь? — спросил дед.

— Нет… Кого я должен узнать?

— А ты приглядись.

Митя ещё раз внимательно всмотрелся в фигуры изображённых. Несмотря на возраст фотографии, печать была отличная, снимок чёткий. И тут он наконец разглядел: лежащий на столе человек — это его дед, а на груди стоящего рядом мужчины в незастёгнутом белом халате отчётливо читается эсэсовский орёл.

Митя ошарашено перевёл взгляд на деда, а тот только и ждал реакции парня.

Андрей Васильевич и Митя тогда надолго засели в кабинете. Дед объяснял, что на войне не все враги были врагами и что всё не так, как кажется. Рассказал довольно банальную, но правдоподобную историю о спасшем его от смерти солдате немецкой армии. О настоящей дружбе и верности отчизне. В их с Германом случае — верности каждого из них своей. В общем, всё, что следовало знать и рассказывать мальчику десяти лет. Но Митя понял, что тогда дед не просто сыграл ва-банк со смертью, но смог предъявить права самой системе, непреложным законом которой является строгое разделение на «своих» и «чужих», друзей и врагов.

Показав Мите фотокарточку, дед, видимо, забыл, что сам же и рассказал мальчику про метки, которые следует оставлять в местах, которые особо контролируешь. Он заметил, на каком из стеллажей была сдвинута одна из меток — едва заметная леска с навязанными узелками. Старик всегда особенно тщательно оберегал этот стеллаж, заполняя его таким образом, чтобы при малейшем сдвижении на нём предметов, рушилась вся «конструкция». Однажды, без злого умысла, чисто из интереса, когда дед был чем-то занят во дворе, Митя хотел взять какую-то тетрадь с полки, и всё упало. Вернувшись, Андрей Васильевич вызвал его в свою комнату и запер дверь. Это было нехорошим знаком. Влетело ему тогда страшно. Дед никогда раньше так с ним не разговаривал. Железной хваткой он взял Митю за шею, подвёл к стеллажу и отчеканил, что всё находящееся здесь «трогать запрещено», и, если ещё раз, Дмитрий попытается сюда залезть, пожалеет, что родился на свет.

Почему-то у мальчика не возникло ни малейших сомнений, что так и будет.

У деда вообще была феноменальная способность говорить порой так, что человека охватывал невероятный ужас, или он становился мягок и послушен, покорен, как раб. Митя боялся, но и восхищался этой способностью старика, тщетно (пока что!) пытаясь повторить интонации деда, воздействовать на которого, к слову, ни рунами, ни взглядом он не мог. Однако экспериментировать мог только со знакомыми, что должного эффекта априори не вызывало, и, в лучшем случае, над ним смеялись. С незнакомцами выходило ещё хуже, на него смотрели как на странного или больного и пару раз жаловались родителям на «хамство» их сына, хотя он не произносил бранных слов.

* * *

Именно Герман подарил самый странный подарок на рождение младенца Мити. Дед припрятал до времени и, когда Мите было пять или шесть лет, отдал.

Это был набор старых пластмассовых рун в небольшой металлической коробке. Прямоугольники размером чуть больше монеты, с выгравированными на них непонятными знаками, а на крышке коробки, с тиснением в виде орла над свастикой, по-немецки надпись: «Winter-hilfswert des Deuljihen Dolfeb» (die stadt biberarh a.u. rih ouferte fur die notfeidenden Volfsgenoffen)^[2].

Надпись завораживала маленького Митю. Таинственная «зимняя помощь» казалась чем-то сказочным и немного пугающим. Когда пришло время, одновременно с освоением русского алфавита, дед стал обучать его и немецкому. Это получалось абсолютно естественно, потому что Андрей Васильевич разговаривал с внуком на двух языках, русском и немецком, и с раннего детства Митя привык к его звучанию, знал и понимал не хуже русского.

Так и получилось, что к школе мальчик был полноценным билингвом, кроме того, параллельно просвещённым по многим историческим вопросам. Но в основном дед рассказывал ему о Второй мировой войне.

В детстве мальчик любил играть с рунами, складывая символы, как буквы алфавита, в абстрактные «слова». Возможно, тогда он знал, что они означают, но ни лэптопов, ни смартфонов в то время не было, и зафиксировать те, первые, неосознанные опыты с оккультным инструментом так и не пришлось. Сейчас этот раритет хранился на особенно почётном месте. В сущности, непосредственно рунические плашки ему были уже не нужны. Гадать? О таких глупостях он и не думал.

Конечно, рунный алфавит он изучил, но магические практики с инструментами были лишь одной из составляющих его личной магической философии. Возможности мозга и психики человека интересовали его намного больше.

К тому же фальсификация истории в очередной раз сыграла злую шутку. В данном случае замахнулись на мифологию и Северных Богов, внедряя во вновь начавшую пробиваться культурологическую и мистическую отрасль доморощенную теорию о негативном значении рун, опираясь на исторический факт. Действительно, рейхсфюрер СС Гиммлер придавал рунам особое значение, как «арийскому наследию», акцентируя их влияние в символике СС. Именно Гиммлер инициировал в рамках программы Аненербе Институт рунического письма, которое с 1939 года изучали все члены структуры, но уже в 1940 году инициатива была отменена. Естественно, закрытие информации повлекло за собой мистификацию традиции и истинного предназначения рун.

Современные мистики, как Митя успел заметить по первым опусам на тему, появившимся в печати в виде «подпольной» публицистики отвратительного качества и в интернете, на первых же околооккультных сайтах, постоянно пытались искусственно мистифицировать и без их стараний мистический ресурс, апеллируя к якобы прямой связи рун и традиций мирового нацизма. Услышав звон, не знали, о чём он. Данный контент немедленно осаждали как противники любых упоминаний нацизма, так и рьяные сторонники мрачной и оттого особенно привлекательной теории.

Впрочем как наличие, так и отсутствие более-менее содержательной информации на тему какого-либо оккультного инструмента его совершенно не волновало. Свободное владение иностранными языками и связи его деда давали возможность получать любые необходимые артефакты, включая специфическую литературу. Интернет же пространство, область безнаказанных (до поры) и оттого смелых проявлений, поначалу привлекало его постольку-поскольку, лишь как возможность социализироваться, оставляя за собой право сохранять инкогнито. Этот ресурс был вполне в его характере и служил допустимым компромиссом в его взаимодействии с миром.

Однако иногда он доставал старинный подарок и возвращался к своей детской забаве — сложению слов, теперь уже, конечно, со значением. Чем тратить силы на движение по прямой, иногда полезнее позволить себе маленькую шалость, сделав так, чтобы всё подали к столу. В качестве подопытных тем для своих экспериментов с рунами выбирал либо бытовые вопросы, либо незначительных людей, тех, кто не был важен ему лично, пусть и на короткий период.

Ему не было важно, что будет с людьми, над которыми он проводил эксперименты. Цель — сделать яд или панацею, влияющий на человеческих существ без применения магических артефактов, но лишь силой намерения или слова, взгляда. Сверхцелью же являлось создание противоядия, способного не просто нейтрализовать отравляющий или исцеляющий фактор, то есть фактор воздействия, но сделать их в принципе невозможными. Создать своего рода кокон недосягаемости, естественно, укрывающий его, и только его.

Противоядие будет создано, как только появится яд, — это базовый закон колдовства, известный и ребёнку. Но для этого труда намерения мало, необходимы подопытные экземпляры, чьи телесные и духовные переживания станут страницами неписанного гримуара истинного земного величия.

Он наблюдал процессы превращений издалека, оставаясь незамеченным кукловодом, однако то, что всё сделанное на рунах получалось как по писанному, его особенно не впечатляло, оставляя лёгкое ощущение обмана, будто за него сыграли пьесу, подготовленную им к экзамену, а высокую оценку за это получил он. Нет же, нет! Всё не то. Делиться с кем-то Митя не собирался.

Первые, ещё детские опыты интуитивного раскладывания рун давали быстрый и кратковременный эффект, но теперь совершенно перестали его занимать. Хотелось более длительной игры, многоходовки, неожиданных коллизий, и постепенно он переключился на иной метод манипулирования реальностью. С помощью собственного взгляда.

Его взгляд, это замечали все, никогда не оставлял равнодушным, заставляя как минимум обратить на себя внимание, но это как раз было ему совершенно не нужно. Он мечтал действовать незаметно, тайно внедряя в сознание людей нужные ему помыслы и заставляя действовать по своей воле и в его интересах.

На первых этапах своих практик он смог достичь лишь одного стабильного систематического результата: после его воздействий люди всегда заболевали. Если болезнь протекала легко, подопытные жертвы просто ничего не замечали, но порой случались и серьёзные заболевания, когда человек, попавший под воздействие, находился буквально между жизнью и смертью.

Добиться же системного эффекта от одних и тех же практик, как отдельно с рунами, так и с задействованием прямого взгляда, не получалось.

Пока.

Но Митя всегда добивался того, чего желал.

Про таких, как он, говорят либо «не от мира сего», либо «тормоз». Собственно, последнее определение прицепилось к нему ещё в школе, когда из симпатичного мальчика с чересчур яркими глазами стального оттенка он превратился в щуплого, прыщавого и некрасивого подростка. Внешнее преображение, произошедшее тогда, как это обычно бывает у детей, за одно лето, не было бы столь удручающим, если бы не другая, куда более неприятная его особенность. По сравнению со своими сверстниками и одноклассниками Митя был умён. Интеллектуально высокоразвит, начитан, свободно говорил на немецком и английском языках. Детям было некомфортно с ним общаться, потому что он пока не умел скрывать, что «читает» их, как с листа. Разгадывает все их секреты и видит подноготную всех их переживаний, как мощный рентген. Ему же самому было неинтересно с ровесниками, а их нелепые переживания казались стыдными и не нужными человеку.

Ему никогда не бывало одиноко. С самим собой, в мире собственных фантазий он постоянно забредал всё в новые «коридоры», блуждая в которых обнаруживал интересные открытия. Однако самым главным интересом Мити был его собственный дед, а точнее, те тайны, что он хранил в своей комнате, недоступной для остальных домочадцев. Естественно, именно эта недоступность привлекала мальчика больше всего. У Андрея Васильевича Цветова, старого комитетчика, прошедшего войну и пережившего многие режимы, в комнате царил идеальный порядок и практически абсолютная универсальность, как будто намеренно стёршая малейшую индивидуальность с покоев хозяина. Массивный письменный стол, напоминающий закрытый гроб, блестел полированной поверхностью без малейших пылинок, а посреди него, на самом видном месте стоял матовый макет человеческого мозга из слоновой кости. Маленьким, Митя любил «гулять» по лабиринтам этой странной статуэтки, водя пальцам по рытвинам. Дед позволял, внимательно наблюдая за внуком. Интересный растёт мальчик, достойное продолжение, удовлетворённо отмечал он про себя.

Цветов-старший с тревогой смотрел в будущее. В середине восьмидесятых стало понятно, что страна неотвратимо меняется, и прежнее, казавшееся монументальным и незыблемым её устройство заметно меняло свои полюса. После смерти Брежнева пост руководителя страны занял Андропов, и это стало началом движения к центру нового глобального лабиринта, вырваться из которого отныне не удастся никому. Изменения, происходившие с одной из болевых точек планеты, самой большой и оттого естественно многопланово разносторонней страной — СССР, затрагивали весь мир. Мир, каждая часть которого, в свою очередь, старалась управлять связующей всё и вся нитью. Ведь участие непременно гарантировало самый дорогой наркотик — значимость. «Я есть!» — кричали с Запада, дёргая за нить. И, казалось, на другой стороне мира рушились оковы сознания. Образующиеся бреши занимало нечто новое, чему ещё предстояло развиться, но это не к спеху. Всё будет в свой срок.

«Я есть!» — кричали с Востока, хватаясь за нить, и загорался огонь. Сгорали в пламени наследные устои, почтенье к предкам и радение за благодать Земли.

Идеологические войны отняли бразды правления у войн духовных. Разворачивающиеся на всех незримых полях глобального мирового лабиринта бои поглощали человечество со сверхзвуковой скоростью, и частной задачей каждого индивида в этой борьбе было не пасть прежде, чем на тебя будет совершено покушение. В этой войне без правил главным оружием стала иллюзия. Яркий свет ослеплял, и мрак тьмы становился единственной объективной реальностью.

Это и оказалось самой сложной задачей, так как выяснилось, что страх перед темнотой, а значит, неизвестностью того, что скрывается в ней, с древних времён никуда не делся. Как не исчезло и естественное любопытство, что скрывается за завесой. И всё так же, блуждая впотьмах, люди совершали глупые, фатальные шаги.

Однако, когда у тебя есть внук, в чьих глазах видишь отражение собственного прошлого, а значит, частицу себя, нужно быть готовым к сюрпризам. Старик Цветов это прекрасно понимал.

* * *

С детства каким-то звериным чутьём Митя ощущал, что Таня несчастна. Она, конечно, делала вид, что её жизнь удалась. Была в меру милой, общительной и не занудной. Делилась с соседями новостями, рассказывая истории, в которые сама бы хотела поверить. Простые незамысловатые будни счастливой советской семьи — вот её сказки, которых так и не довелось никогда испытать. В дилемме запретить Тане болтать с соседями или просто «забить» Митя всегда выбирал второе. Не потому, что был таким демократом, но так было проще.

До определённого времени единственным своим личным поводом для гордости, который мог быть озвучен, он считал поступление в институт. Осознанный интроверт и социопат, с подачи таинственного немецкого друга деда, Митя рано начал интересоваться мистикой и со временем, когда вырос, только укрепился в своих интересах. Прежде всего, в интересе к тайнам человеческого мозга и памяти. И начал он с себя, поступив в медицинский институт, на факультет психиатрии. Однако Таня оказалась недовольна. Если бы кто-нибудь её спросил, просто поинтересовался причиной недовольства, едва ли она могла бы её сформулировать, но где-то в глубине души для себя она давно сложила не поддающийся логике смысл этого «пазла» — семьи Цветовых. Они, и её свёкор, и муж, садисты-манипуляторы, претворяющие в жизнь все известные человечеству способы издевательств над людьми для превращения их в бессловесных тварей. Таня ощущала себя именно такой, боясь на миг оглянуться и вспомнить собственную жизнь, так быстро и бесславно пролетевшую мимо неё. Наблюдая за своим сыном, замечая в нём всё больше дедовых черт, она с ужасом думала: как же всё повторяется! И конца — края этому нет. Меняются времена, сменяют друг друга власти и страсти, и лишь такие, как Цветовы, продолжают появляться из поколения в поколение.

Митя был снисходителен к матери. Эта женщина, которую матерью он не называл, всё же была безвредным и не самым противным существом. Пусть ей не нравится, что он будет психиатром. Пусть она всё-таки об этом всем, кому может, рассказывает. Просто он знал, что Таня может открывать рот и произносить слова, проявлять какие-то эмоции только за пределами дома. Здесь же, в квартире Андрея Васильевича, в самом центре Москвы, Таня становилась нема. Нема и несчастна. Всегда.

Он обвинял отца. Ууу, как ненавидел Митя этого человека! Роман Андреевич Цветов, в отличие от Мити, внешне был копией папы энкавэдэшника: те же почти чёрные глаза-«буравчики», короткопалая широкая ладонь и, главное, тот же «энкавэдэшный геном»: чутьё на врагов, хватка бультерьера и непреходящее желание стращать и повелевать, управлять и унижать. Уничтожать.

Однако, в представлениях Мити, этих двоих — его деда, и отца — растождествляло между собой одно существенное отличие. Дед, при всей своей сложности и отнюдь не идеальности, был ведущим в своей жизненной игре, тогда как отец, вечный «сынок» и слабак, в любой системе имел удел всегда быть послушником и никогда не пастырем.

Менялись времена, трансформировались рабочие и денежные схемы, но, благодаря старым связям Цветова-старшего, Романа всё ещё назначали на руководящие должности. Однако в связи с личными качествами он всегда умудрялся остаться незаметным и абсолютно заменимым. Пока был жив дед, недостатка в связях и деньгах у семьи не было, однако на атмосферу в доме такое положение дел, несомненно, влияло. Всё чаще отец раскрывался, распускался, как диковинный цветок, дома. Со своей семьёй, которую иногда путал с приютом для больных детей, но чаще с концентрационным лагерем.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

«Зимняя помощь» (Благотворительная помощь нуждающимся).