Следуя в глубину

Марк Литчер, 2021

Можешь ли ты помочь другому, если себе не в силах помочь? Где скрыться от современной цивилизации и ради чего? Сколько стоит жизнь тех, кого любишь? И кто останется рядом, когда уляжется пыль? Захватывающая история о молодом психиатре, затянутом в чей-то хитроумный план. Содержит нецензурную брань.

Серия 3

Меня всегда пугал потухший взгляд — несмываемая печать на лицах персонала больницы. Часто, глядя в зеркало, я искал такой же безразлично холодный отпечаток и в своих глазах. Пока не находил. Возможно, он виден лишь со стороны. Тем людям, кто не так часто сталкивается с чужим горем и болью. Нет, всё же я считал себя не похожим на других врачей, санитаров, медсестёр. Что-то удерживало во мне заинтересованность в человеческой судьбе, благосклонность, можно сказать, даже своеобразную любовь к тем, для кого, по воле судьбы, я становился проводником, маяком и гидом на пути к выздоровлению или, точнее, ремиссии. Выздоровление в психиатрии, особенно в отделении шизофреников — миф, недосягаемая высота. Сколько их каждый год, а то и пару раз в год возвращается. Сколько десятилетиями живут в психушках.

Я копал и копал, словно кладоискатель, надеялся на чудо. Новые методы, новые комбинации лекарств. Я готов был испробовать всё.

Я часто раздражался на людей, на их пустые разговоры и низменные желания, но больше всего презирал бесконечную робость тех, кто имел здоровый, работоспособный мозг, способный к развитию, но простаивающий, как жеребец, не видевший ничего, кроме огороженного стойла. Эти две черты боролись во мне с детства, я всё не мог понять, гуманизм — это любить и принимать каждое человеческое существо, невзирая на их мораль, положение и отношение, или только тех, кто вошёл в мою жизнь, ища руку помощи, сочувствия и тепла, и с достоинством мог их принять. Выходит, мой личный гуманизм был избирательным интересом, возможно, эгоистичным желанием почувствовать себя полезным. Вполне себе смысл существования.

Звонок телефона застал за обедом. Я доедал вчерашние макароны и думал, что неплохо бы иметь прислугу, домработницу или, страшно подумать, жену.

Если с прислугой всё в любом случае сложится, то с женой могут возникнуть сложности. Конечно, я не считал, что женщина в доме нужна лишь в качестве домохозяйки, но хотя бы у себя в голове я мог позволить себе такой сексизм. В голове вообще можно многое себе позволить, но мы вроде как эволюционировали благодаря способности ставить барьер между фантазиями и реальностью. Я всего-то о том, что сейчас мне не хватало лишь с любовью и заботой сделанного полноценного обеда. И покоя. Но телефон пиликал свою дурацкую мелодию.

— Павел Алексеич, скорее, в пятую, — встревоженная Тамара — явление редкое.

Я подскочил со стула и как был, без халата пробежал от ординаторской мимо поста в другой конец коридора.

В палате стоял гул голосов. Пациент Петров кричал, сдерживаемый высоким санитаром. Двое медсестёр и другой санитар стояли, склонившись над койкой Серёжи Гаманько.

— Диазепам! — скомандовал я, увидев, что тело Серёжи трясётся в судорогах, а изо рта проступает кровь.

— Что случилось? — я обращаюсь ко всем сразу, но смотрю на Люсю, медсестру с выражением ужаса и вины на лице.

— Я пришла поменять ему катетер, — блеет она.

— Она его удааарила, — истерично вопит Петров.

— Никого я не била…

— Вывести всех!

— Он просто вскрикнул, закатил глаза, стал трястись.

Люся нервно жестикулирует.

Люся была новенькой молоденькой девчушкой с большим клювовидным носом. Судя по всему, судорог ещё не видела.

Я держу голову Серёжи, пока медсестра внутривенно вводит лекарство. Серёжа ослабевает, обмякает. Его тело на минуту замирает, и внезапно всё повторяется. Челюсть сжимается так, что в палате слышан хруст крошащихся зубов.

— Ещё диазепам. И зовите реаниматолога, — громко командую я.

Вдруг дыхание Серёжи замирает, он снова отключается. Я пытаюсь нащупать пульс на шее — ничего. Поднимаю веки — зрачки широкие, не реагируют на свет. Чёрт, чёрт, чёрт, где реанимация? Где кто-нибудь?

— Найдите дефибриллятор, быстрее, быстрее, Тома!

В палату медленно входит Антон, врач соседнего отделения. У Антона тупое, безэмоциональное выражение и исковерканный усландский язык. Когда-то Антон работал в реанимации.

— Шито тута в нас? — Антон слушает сердце. — Хутка, на пал, трышцаць кампрэсий, два здыху.

Я в растерянности озираюсь, ожидая помощи.

— Набярыце адрэналин.

Медсестра пытается найти вену.

— Тьфу ты, только же была.

Лупит Серёжу по руке.

— Пад сквицу кали, ци пад ключыцу.

Медсестра непонимающе смотрит на Антона. Тот выхватывает шприц и колет в области левой груди под ключицу.

Я стою на коленях, смотрю, как голова Серёжи качается в такт компрессиям. Кровь стекает изо рта до уха. Наконец приносят кардиограф и дефибриллятор. Спустя минуту Антон говорит: «Ничога. Дэфибрылятар тут ужо не нужон».

Я продолжаю жать на хрупкое тело, ощущая под пальцами хруст рёбер, повторяя про себя проклятья.

Спустя, наверное, минут двадцать Тамара силой оттаскивает меня, смотрит в глаза.

— Всё, всё, успокойся, Павел Алесеич, Паша!

— Я спокоен! Чёрт!

Да, я был спокоен, как извергающийся вулкан, как атомы в адронном коллайдере, как трансформаторная будка, как бомба с обратным отсчётом. И не столько из-за смерти Серёжи, сколько из-за своей беспомощности и, стыдно сказать, предчувствия, что беда не приходит одна. Так оно и вышло.

— Плохой день?

Я сижу в кафе за столиком на улице, передо мной — закрытая бутылка коньяка. Я пью третий эспрессо. Вокруг гогочущая толпа. Поднимаю голову и вижу Максима. Его вот только сейчас не хватало. Он один и вроде трезв.

— Никогда не понимал прелести всех этих тусовок, — говорю я, кивая на веселящихся вокруг людей.

— В большой компании веселее выпивать. Мы же общественные существа, да? — говорит Максим и садится напротив.

— Так и будешь на неё смотреть? Или нальёшь? — спрашивает он.

— Не умею заливать проблемы. Думал может да, но всё же нет.

— А ты попробуй, стоит только начать, — подтрунивает Максим.

— Ты хочешь?

Я пододвигаю к нему бутылку со стаканом.

Максим облизывается.

— Не сейчас. Важные дела.

— Ммм, ну удачи.

— Слышал про интеграцию? — Максим воодушевлён.

— Чего?

— Скоро можем стать губернией, — размахивая руками, говорит он.

— Ммм…

— На рыжего надежды нет, нужно брать всё в свои руки.

— Да плевать. — Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю руки.

— Тебе на свою страну плевать?

— Чем я хуже кота?

— Что? — Максим округляет глаза.

Я достаю телефон.

— Да вот, недавно прочитал, Бродский говорил… Сейчас, я себе репостнул, вот: «Я как кот… Коту совершенно наплевать, существует ли общество „Память“. Или отдел пропаганды в ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие…» Понял? Так что иди нахрен.

Я встаю, обтягиваю рубашку и удаляюсь, оставив Максима с бутылкой наедине.

Разговоры о политике хуже самой политики. Это как разговоры о погоде: можно обсудить, когда не о чем разговаривать с соседом по вагону, но от разговоров погода не меняется. Наверху свои планы на всё, и я не хотел подсматривать за эти кулисы. Когда мне говорили, что, если не интересуешься политикой, однажды она заинтересуется тобой, я лишь молча кивал, создавая впечатление неблагодарного за такие инсайды человека. А всё потому, что мне было интересно жить настоящей жизнью, с личными каждодневными делами и проблемами. Я, в отличие от Максима, не собирался идти к миражам, сжигать нервные клетки своего времени высокими идеалами демократии, под опасливые выкрики «Проснись, Усландия!»

Прохладный вечер. Слишком много людей. Стараясь избегать толп, медленно иду к зданию театра оперы и балета. Мне нравятся старые постройки, их архитектура, запах. Однажды, когда мне было лет пятнадцать, мы летали в Барселону. Первый и последний раз за границей всей семьёй. Возможно, поэтому впечатления остались на всю жизнь. Гауди впечатлял всех. Старинные здания успокаивали. Они словно говорили со мной. И их сущность не скрыть за новой отделкой…

Я посмотрел афишу. На последний спектакль опоздал.

Разболелась рука. Когда Серёжу увозили в морг, проходящий мимо санитар говорил другому: «Одним психом меньше». Я ударил его в живот и ещё раз по лицу. Я с прискорбием приветствовал возвращение своей пылающей агрессии. Когда нас растащили, санитар большими глазами смотрел на меня, а потом просто махнул рукой и пошёл в туалет смывать кровь с лица. Я спокоен.

Правая рука болела. Начальство замнёт. А может, нет. Сейчас и на это плевать.

Постояв у фонтана несколько минут без движений, я достал телефон и набрал Алину.

— О, какие люди, — не особо радостно произносит она.

— Как дела? — несоответственно бодро спрашиваю я.

— Да нормально. Папа немного приболел.

— А… — я словно не слышу, о чём она.

— А ты что?

— Да так. Решил в театр сходить. Опоздал.

— Приезжай в гости.

Я молчал. На том конце было слышно, как Лиза, младшая дочка Алины, пела что-то на английском.

— Малая неплохо поёт.

— Ну да, не в меня точно.

— Да уж, танцевала ты всегда лучше, чем пела. Кстати, угадай, кто со мной рядом?

— Кто?

— Видела эту скульптуру возле театра? Отдыхающие балерины.

— Ааа, давно там не была.

— Одна из них так похожа на тебя.

— Такая же уставшая?

— Я помню, ты тоже так сидела, скинув пуанты, в пачке, закинув ногу на ногу.

— Когда это было?

— Сто лет назад.

— Сто лет назад, да…

Мы снова немного помолчали.

— Ладно, всем привет.

— Хорошо, а ты что звонил-то?

— Да так, просто.

— Паша… Приезжай.

— Может, завтра.

Не знаю, зачем я звонил сестре. Может, просто соскучился, а может, сейчас нужен был хоть небольшой спасательный круг, чтобы не свалиться в яму.

Когда я добрался до дома, первым делом достал аптечку. Высыпал несколько таблеток феназепама. Уже собирался закинуть их в рот, но тут зазвонил телефон. Грёбаный голосящий кусок пластмассы. Вера.

— Я зайду?

— С каких пор тебе нужно разрешение?

Я только успел убрать таблетки и снять рубашку, чтобы переодеться, когда вошла Вера.

Она была в чёрной блузке, застёгнутой на все пуговицы. Волосы распущены, накручены, а-ля Мерлин Монро. Джинсовая юбка обтягивает бёдра.

Увидев моё лицо, она перестала улыбаться. Вера подошла и обняла. Нежная ткань коснулась голой кожи.

— Что случилось? — шёпотом спросила она.

— Серёжа умер.

Вера попросила рассказать всё подробно.

— Но ты же не виноват. Ты сделал всё правильно, — выслушав, резюмирует она.

Она смотрит чуть исподлобья.

— Уже не уверен.

— Так, чем я могу тебе помочь?

— Да я в порядке, просто…

— Какое у тебя любимое блюдо? — Вера погладила меня по спине.

— Что?

— Давай, чего бы ты сейчас хотел?

Она смотрит в глаза, дотрагивается до руки.

— О, топорная психотерапия едой?

— Всегда работает.

— Тебе кажется.

— Ну же. Или?…

Вера взяла мою голову обеими руками, прислонилась лбом. Я улыбнулся.

— Ну тогда твои сырники, если настаиваешь.

— Будет сделано.

— А ты чего пришла, кстати?

— Не знаю. Наверное, у нас с тобой какая-то связь. Ментальная. Я почувствовала, что тебе плохо. А ещё сегодня мне снился сон. Неприятный, страшный сон про волков и змей. Фу. Это всё к плохим новостям.

— Звучит эзотеричненько…

— Сосед, ты кое-что забыл, — радостный мужской голос звучит одновременно со стуком в дверь.

Максим держит в руках бутылку, оставленную мною в кафе. Я с голым торсом стою слишком близко к Вере, замершей с повёрнутой головой. «Ты не закрыла дверь», — про себя выговариваю Вере. Свет солнца неуместно жизнерадостный. Осеннее солнце перед долгой зимой.

Я отбиваю летящую в нас бутылку, уворачиваюсь от хука Максима. Вера кричит: «Нет, стой, Макс». Обхватываю объёмную талию Максима.

— Максииим!

Но Максим не слышит. Яростно изворачивается и бьёт по спине локтем. Я умудряюсь повалить Максима на пол, падают стулья.

Бью несколько раз по бородатому лицу. Странное ощущение, будто между кулаком и лицом мочалка. Останавливаюсь, смотрю Максиму в красные глаза.

— Всё, стой, давай поговорим!

Сейчас, когда она так нужна, моя агрессия дремлет.

Максим отпихивает меня, вскакивает, пытается ударить, но снова промахивается. Вера бессильно плачет. Лоб Максима в испарине. Он притрагивается к разбитой губе. Я задыхаюсь от адреналина. Правая рука разболелась ещё больше.

— Всё не так, — пытаюсь достучаться до Максима.

— Что не так? — кричит Максим.

— Послушай. Она тебя любит!

Я отхожу на безопасное расстояние.

— Она пришла за помощью…

Вера смотрит на меня, ожидая продолжения.

— Она помочь тебе хочет, алкоголизм твой лечить, поэтому обратилась ко мне.

— Ахахаха, — Максим искусственно смеётся. — Помочь мне? Это ей помощь нужна. Чёртовой сумасшедшей суке. Она тебе мозги запудрила. Меня доводит.

— Что ты несёшь, придурок? — встревает Вера.

— Заткнись. Скучно тебе вечно. Ты же специально бесишь меня. А ты, — Максим указывает пальцем на меня, — пешка в её очередной игре. Это забава у неё такая: строить из себя жертву, доводить до ревности, сука.

— Максим, ты больной!? Что ты себе придумал? — Вера пятится, натыкаясь на мебель.

— Так, так, так, заткнитесь оба, давайте присядем, пожалуйста, — не особо рассчитывая на успех, кричу я.

Максим унимается.

Поднимаю с пола стулья.

— Чёрт, всё по пизде. Всё. Есть выпить? — Максим виновато смотрит под ноги.

— Ты разбил последнюю бутылку в этом доме. — Я показываю на осколки стекла на полу.

— Ну тогда адьё.

— Ну вот, как всегда убегаешь, — язвительно говорит Вера.

Дверь громко хлопает.

Мы смотрим друг на друга, я проверяю, не течёт ли кровь из моего носа.

— Это ты хорошо придумал про терапию.

— Думаешь, вышло правдоподобно?

— А может, нужно было сказать правду? — задумчиво уставившись в потолок, говорит Вера.

— Какую? Что ты ищешь у меня утешения? И тебе кажется, что, если я сочувствую и стараюсь помочь, значит, ты мне что-то должна, значит, можно со мной целоваться и всё такое? — сказал я и тут же пожалел.

— Всё такое? А в чём проблема? Разве нам не хорошо вместе? Мне казалось, тебя всё устраивало. Никто никого ни к чему не обязывает.

Слишком много «ни».

— Нет, Вера, прости, тут что-то не так. Я жил себе спокойно, тут появляешься ты — и всё кувырком. Я не могу не думать о тебе. Я всё-таки мужчина и имею желания… Но не могу, меня так воспитали, ты замужем. И не понятно, почему ещё. Поэтому мне проще видеться с Катей раз в неделю.

Конец ознакомительного фрагмента.