Зависть – жёлтая, гнев – тёмно-красный, а любовь… У любви нет цвета, но она светится. Откуда Саша это знает? Такой у неё дар: прикасаясь к человеку, девушка видит его эмоции в цветовом спектре. Именно так она узнаёт, что папа изменяет маме, а Андрей, самый симпатичный мальчик в классе, внутри абсолютно синий, ведь синий – цвет одиночества. Единственный человек, чьих цветов не видит Саша – она сама. Но как в таком случае ей понять себя? Как решить, что делать? И, главное, как помочь Андрею, когда на дне его синевы появляется пугающая чернота?
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Самый синий из всех предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 4. Мы же были друзьями
— Привет, Котлетка, — говорит Пикачу.
Я как раз пью чай из термокружки, когда это недоразумение появляется у меня перед лицом. Я не в духе. И чай, который теперь льётся из моего носа, не улучшает настроения. Эй, вы бы тоже поперхнулись, если бы увидели… это! На Каше какой-то совершенно нелепый костюм. Что-то вроде жёлтого плюшевого комбинезона с ушами и покемонской рожицей на капюшоне.
— Ты такой жёлтый, что хочется выстрелить себе в голову, — я говорю это самым ворчливым и мерзким голосом, на какой способна, но Каша не обижается. Напротив, на его лице расплывается прямо-таки блаженная улыбка.
— Она заговорила! Люди, это чудо! Моя соседка по парте заговорила! Хвала печенькам!
Соседка? Я со стоном утыкаюсь лбом в парту. В классе ещё три свободных места. Так почему ему непременно нужно сидеть со мной?
— У моей мамы была такая шапка, — как бы между прочим говорит Каша, вытряхивая на парту содержимое рюкзака.
Я натягиваю свою шапку на уши и безразлично пожимаю плечами:
— И?
— Моей маме почти сорок. И это ужасно. Ты выглядишь как помятая жизнью сорокалетняя женщина. А, вот ты где! — Каша наконец находит то, что искал, — какую-то тетрадь в тонкой обложке — и как ни в чём не бывало сгребает свой хлам обратно в рюкзак.
Я пытаюсь испепелить этого покемона взглядом, но он, кажется, даже не понимает, как обидно звучат его слова. В кабинет входит Тор, и Каша примерно складывает руки на парте. Прямо как первоклассник.
Что вообще творится в его вафельных мозгах?!
Тор на ходу отряхивает куртку, отчего пол в кабинете покрывается россыпью капель, и быстро подходит к учительскому столу. Улыбка на его лице такая же широкая, как у Каши, и на минутку мне кажется, что они чем-то похожи.
Мокрая куртка занимает место на спинке стула, а Тор радостно потирает ладони и раскидывает руки, словно собирается разом обнять весь класс. Сегодня на нём светлая рубашка в голубую полоску и тёмные джинсы. Штанины заляпаны каплями грязи, будто он прыгал по лужам. Я тихо хихикаю, представив эту картину.
— Отличные новости! — басит тем временем Тор. — Директор полностью одобрил и поддержал нашу инициативу. Спектаклю «Евгений Онегин» быть! И чтобы вы не…
Его прерывает стук в дверь. Через мгновение в класс заходит Андрей. Кажется, это первый раз на моей памяти, когда он опаздывает. Да и выглядит немного… помятым. Растрёпанные мокрые волосы облепили голову, из-под свитера торчит скомканный воротник, а кроме того, он запыхался: наверное, бежал.
— Опаздываем? — с улыбкой спрашивает Тор. — В первый учебный день недели? На литературу?!
Андрей молча поднимает забинтованную руку и с многозначительным видом трясёт ею в воздухе.
— О, прошу прощения, — стушевавшись, говорит Тор. — Садитесь.
Я прикрываю рот рукой, чтобы спрятать улыбку. Столбик термометра моего настроения стремительно ползёт вверх.
— Так, о чём я? Ах да, про пьесу! Мы немного сократим текст, выкинем описания погоды и лирические отступления, но суть сохраним, так что нам понадобится как минимум десять-пятнадцать актёров, включая массовку. Ориентировочная дата премьеры… Хм, её ещё нет. Где-то в начале декабря, а значит, времени в обрез. Даю вам неделю на размышления, потому что уже в пятницу после уроков мы с Анной Викторовной устроим прослушивание в актовом зале. Что-то вроде кастинга.
— Как записаться? — спрашивает Лера.
— Похвальное рвение! — радуется Тор. Кажется, он и вправду загорелся идеей спектакля. — Какая роль вас интересует?
— Главная, — без запинки отвечает Лера.
И я ни капельки не удивлена. В классе раздаются отдельные смешки, но Лера даже не оборачивается. Тор задумчиво вертит в руках мелок, чешет бороду и решительно кивает:
— Я повешу вечером объявление. На информационную доску на первом этаже. И каждый желающий сможет отправить заявку, указав имя, фамилию, класс и желаемую роль. Как вам такая идея? Там же, на доске информации, будут доступны все остальные новости. Но давайте не будем забегать вперёд! Есть другие вопросы?
Вверх взлетает ещё одна рука:
— Это как внеурочка? — спрашивает Марина. — То есть дополнительные занятия после уроков?
— Думаю, с кое-каких уроков вас придётся забирать, но в остальном это внеучебная деятельность, да. По желанию. Мы будем собираться два раза в неделю.
— А что нам за это будет? — выкрикивает Каша.
Тор хлопает себя по лбу:
— Как я мог забыть про бонусы! С меня пятерка за тест по Пушкину и, скажем так, лояльность во всём, что касается сдачи домашек по литературе. Совсем освободить вас я не смогу, но мы сократим их количество. Оставим только те, которые действительно нужны для проверки ваших знаний, а не для галочек в электронных дневниках. Галочки я и так расставлю, только тс-с-с…
Он прижимает палец губам и насмешливо прищуривается. Берёт со стола учебник, быстро листает страницы и удовлетворённо говорит:
— Ага. Ну что, пора переходить к самому роману? У меня есть неделя, и я приложу все усилия, чтобы заставить вас в него влюбиться. Или, может, вы уже «того»? Любовь с первого взгляда?
— Не, это фантастика! — выкрикивает кто-то. Мы смеёмся, и Тор вместе с нами. Это, кстати, одно из двух его достоинств. Первое — он обращается к нам на «вы», а второе — он любит смеяться вместе с нами, а не над нами.
— Кстати о фантастике. Мало кто знает, но смерть Пушкину и Лермонтову предсказала одна и та же гадалка, мадам Кирхгоф. Пушкину она сказала, что он проживёт долго, если только на тридцать восьмом году не случится с ним какой беды от белой лошади или белой головы. Дантес, как вы понимаете. А Лермонтов пытался узнать у гадалки, сможет ли получить отставку и уйти с военной службы, но та ответила, что в Петербург он уже не вернётся. Так и случилось. Опять дуэль! Кстати, кто знает, как выглядит название города Пятигорска на языке жестов? Даю подсказку: именно там умер Лермонтов. Ну, кто-нибудь?
— Спросите у Мацедонской! — выкрикивает Каша, толкая меня в плечо. Я пронизываю его смертоубийственным взглядом, но он в ответ лишь безмятежно улыбается. Откуда ему вообще известно, что я знаю правильный ответ?
Тор поворачивается к нам. Вздохнув, я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают в горле, споткнувшись о неожиданно свирепый взгляд. Лера. Смотрит на меня с таким гневом, что я замираю и вместо чёткого ответа едва слышно лепечу:
— Скрещенные пистолеты.
***
В столовой мне везёт. Я, как всегда, прихожу одной из последних, но на этот раз занимаю пустой столик. Судя по крошкам и мятым салфеткам, здесь кто-то уже успел перекусить. Кстати, если подумать, они наверняка оставили на салфетках свои ДНК. Так что… в какой-то степени можно сказать, что у меня всё-таки есть компания! Ха-ха. Ха.
Я сгребаю мусор в кучу и аккуратно сталкиваю на пустой поднос. Аллилуйя, можно, наконец, поесть. Сегодня в меню столовская классика — бледная сосиска с кучей гречки и четвертинкой помятого жизнью помидора.
— Поговорим?
Лера выпрыгивает у меня из-за спины так неожиданно, что я закашливаюсь, и крупинки гречки изо рта разлетаются по всему столу. Лера кривит лицо в брезгливой гримасе, но всё-таки садится напротив, вполоборота. Смотрит на меня пристально, будто ждёт, что я первой начну разговор. Но я понятия не имею, в чём дело.
— Не думай о себе слишком многого.
— Чего?
Лера закидывает ногу на ногу и принимается раздражённо покачивать соскочившей с пятки туфлей. Она напоминает сердитую персидскую кошку, которая нервно дёргает хвостом. Да и выражение лица такое же высокомерное.
— Не прикидывайся, Мацедонская.
Она выхватывает из кармана пиджака айфон. Розовые ногти быстро мелькают над экраном. Лера разворачивает телефон ко мне. О-о-ох…
Кто-то всё-таки снял нас с Андреем в спортзале. Вот я до нелепости медленно забираюсь по канату (ужас, какое красное у меня лицо!), вот выпускаю его из рук, а вот Оксана, подскочив, кричит: «Осторожно!» Андрей бросается к канату, вытягивает руки, и я падаю прямо к нему в объятия.
Признаться, в моём воображении всё выглядело гораздо романтичнее. На деле же я выгляжу как мешок картошки. И вешу, очевидно, столько же, потому что Андрей, не удержавшись, падает на спину. Прямо со мной на руках. Начинается паника, отовсюду слышатся голоса, и владельца телефона оттесняют, так что больше ему ничего уже снять не удаётся.
Я молчу, переваривая гречку и свои впечатления от видео. Лера изучает моё лицо.
— Это ничего не значит, — говорит она.
— Я и не думала, что это что-то значит. Но если тебе так кажется…
— Мне так не кажется!
Ничего не понимаю. Лера вдруг замечает что-то за моей спиной и отодвигается, откидываясь на спинку стула. Её лицо становится непроницаемым.
— Привет, Котлетка, — говорит Каша, приземляясь на стул по соседству. — Ты сегодня с подружкой?
Лера фыркает и складывает руки на груди, а я бормочу:
— Не сказала бы…
— О чём болтаете?
Каша ставит свою тарелку на стол и впивается в сосиску. Лера смотрит на него со смесью удивления и презрения. Он что, и правда не замечает напряжённой атмосферы между нами?
Вытянув руку, Каша тыкает пальцем в айфон и с интересом смотрит видео. На гладком экране остаётся жирный отпечаток.
— Ого, да ты прямо как прекрасная принцесса, которую поймал прекрасный принц!
— Я не прекрасная принцесса!
— Она не прекрасная принцесса!
Вопим мы с Лерой почти в унисон. Каша, усмехнувшись, пожимает плечами, а Лера вскакивает и хватает со стола телефон.
— Попробуй жевать с закрытым ртом! — рявкает она.
Каша в ответ любезно открывает рот и демонстрирует ей полупережёванное содержимое. Лера кривится от отвращения, и через секунду мы с Кашей остаёмся вдвоём. Думаю, произошедшее идеально описывает фраза «как ветром сдуло».
— Вот скажи мне, ты из этих?
Я поворачиваюсь к Каше:
— Каких?
— Ну типа «я всех ненавижу, мир — говно, сдохните».
— Что? — ошарашенно переспрашиваю я. — Нет, конечно!
— Тогда что это за прикид? Ну, эти твои волосы, шапка, толстовки размера на два больше… Выглядит драматичненько.
Эти слова меня немного задевают. Я и не пыталась произвести впечатление на него или кого-то другого.
— А, понял! — восклицает он, не дождавшись ответа. — Это типа боевой раскраски у животных? Посторонним вход в душу запрещён?
Он замолкает, но только для того, чтобы запихнуть в рот очередную порцию гречки. Затем ещё одну. И ещё. Пауза, пожалуй, затягивается.
— Значит так, — выдаёт он, вежливо рыгнув в кулак. — Сдаётся мне, подруга, твоя очередь начинать светскую беседу. Если ты, конечно, тоже заинтересована в том, чтобы задружиться. Чудикам лучше держаться вместе. Так что давай, спроси меня про погоду или, типа, как мне в новой школе, не нужна ли моральная поддержка. Вдруг я уже успел получить какую-нибудь душевную травму?
Я открываю рот, чтобы выдать гневную тираду в духе «дружба — удел слабаков», но вместо этого сердито ворчу:
— Что за фигня на тебе сегодня?
— Кигуруми, — Каша расплывается в улыбке, а затем, очевидно, вспоминает наш первый разговор и ехидно добавляет. — Погугли.
Я закатываю глаза, а он, воспользовавшись моментом, вонзает вилку в мою сосиску и в два счёта расправляется с ней. Прекрасно. Я опять осталась без обеда!
— Шпашибо, — с набитым ртом благодарит Каша.
С трудом проглотив смешок, я сдержанно улыбаюсь. Пикачу похитил мою сосиску, вызовите санитаров!
— Вы говорили про мистера Совершенство? Поэтому красотка выглядела так, словно готова с визгом вцепиться тебе в волосы?
— Это Лера. А она выглядела?..
— Ещё как. Было бы из-за кого.
Каша пожимает плечами, и, покопавшись в груде чужих грязных салфеток, выбирает самую чистую, чтобы вытереть руки. Я жду, что он продолжит, но Каша выуживает из кармана телефон и принимается свайпать экран. Я нетерпеливо покашливаю.
— Что такое?
— Тебе не нравится Андрей? Почему?
— Помимо очевидных причин типа «он красивый и богатый, а я нет»?
Я киваю.
— Ну-у-у… А тебя он разве не бесит? Он как дорогой пентхаус в отеле. Красивый, стильный, но без капли индивидуальности. Не, не могу объяснить лучше. Но меня это бесит. Никто не может быть таким глянцевым, если только не живёт на обложке журнала.
— Знаешь, это вовсе неплохо, если человек умеет держать себя в руках.
Каша задумчиво слизывает крупинку гречки с вилки и постукивает ею по губам.
— Вообще-то, если слишком долго держать себя в рамках, можно превратиться в портрет.
Я открываю рот, чтобы яростно возразить, но почему-то не могу найти аргументов, кроме:
— Ты же видел, он меня поймал!
Каша громко хмыкает:
— Знаешь, в чём твоя главная ошибка? Тебе кажется, что он поймал тебя, потому что ты — это ты. А он поймал тебя, потому что он — это он. И вот ещё что: тот, кто дружен со всеми, на самом деле не дружит ни с кем.
Я возмущённо хмурюсь, но вдруг вспоминаю море у Андрея внутри. Разве человек, у которого есть друзья, может быть таким синим? Таким одиноким.
Каша упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетённые в замок пальцы. Вид у него до странности довольный: глаза прищурены, а губы растянуты в широкую улыбку, прямо как у Чеширского Кота.
— Бог с ним, с этим вашим парнем 2D. Что гораздо интереснее, так это то, почему тебя так волнуют мои слова. Ты-то мне нравишься, — он вдруг застывает, словно осененный гениальной догадкой. — Постой-ка, ты… да ты же влюбилась в него! Влюбилась!
— Заткнись! — яростно шиплю я, быстро оглядываясь по сторонам.
— Так значит, я прав? Я прав! Боже, Котлетка и Принц, что за пара!
Каша хохочет, а я с трудом подавляю желание разбить о его голову тарелку.
— По-твоему, это смешно? Настолько нелепо, что… — Горло перехватывает от обиды. Неужели нас и правда так сложно представить вместе? Я знаю, мы, конечно, не пара, но разве это повод вот так надо мной смеяться? И вовсе я в него не влюблена.
Ведь правда же?
Каша перестаёт смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Всё происходит так быстро, что я не успеваю отдёрнуть руку.
— Прости, — говорит он мягко. — Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чём ты подумала. Я думаю, ты — личность. А он — картонная фигурка.
У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства вины — оранжевый. Но тёплый, мягкий, уютный.
— Я не сержусь, — я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. — Но ты меня совсем не знаешь. И ещё ты не прав.
Каша закидывает за спину свой джинсовый рюкзак и громко хмыкает:
— Ну-ну…
Мы спешим в класс.
День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаём охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырём часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки… Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их силуэты, тесно прижавшиеся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок…
Сон ко мне не идёт. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я не пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меня — одна огромная тайна.
Или, может… Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?
Я снова тяну себя за чёлку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей… Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю…
Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестрёнку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к её нежной щёчке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, это немного эгоистично — использовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой и — ой! — больно дёргает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает опять.
Проходит минут двадцать, пока из комнаты не выглядывает мама. Её кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушки — словно кто-то смял кожу в горсти.
— Не знаешь, кто похитил моего ребёнка?
Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетётся к дивану.
— Мне вернуть его обратно? — спрашиваю я шутливо.
— Нет-нет, наслаждайся, — сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.
— А как же «вот станешь матерью, тогда и поймёшь»?
— Это не про тебя. Ты и так уже всё понимаешь. Может, даже лучше меня.
Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слёзы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь лицом в плечо.
— Ты на меня всё ещё злишься? — тихо спрашивает мама.
— Наверное, нет.
— Саш… Я тебя не понимаю.
— Я знаю.
Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растёт. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а всё равно не могут понять?
Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука повисает в воздухе, будто сдутый спасательный круг.
— Когда я была в твоём возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали… Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. И я не могу просто смотреть, как ты упускаешь своё.
— Может, я просто другая?
— Но ты же моя дочь. Ты моё продолжение.
И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже её. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.
Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.
Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчёт папы. А теперь, получается, и насчёт себя…
— Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, — неловко добавляет мама.
— Знаю.
— Вот и хорошо. Тогда можно… можно мне обнять тебя?
Я смотрю ей в глаза, и что-то в моём взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обречённую букву «О». Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.
Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает её из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно… Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.
Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.
— Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука…
Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.
— Мам… — зову я.
— М?
Она оборачивается.
— Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.
Мама сжимает губы и смаргивает слёзы. Вытирает глаза плечом. На пол с её рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука. Но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то ещё больше нас отдалили.
Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.
— Давай порежу яблоки! — нарочито бодро предлагаю я.
— Отличная идея! — так же бодро отвечает мама.
— Подать тебе форму? — бодро спрашиваю я.
— Конечно, спасибо! — бодро отвечает мама.
Но чувство неловкости не исчезает. У нас всё валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остаётся сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки… К концу вечера мы все выглядим измученными.
Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные… Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала её ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.
Когда с работы возвращается папа, я сбегаю в комнату под предлогом домашки. На душе тяжело, муторно, гадко… Непропечённый пирог склизким комком оседает в желудке. Я ворочаюсь и ворочаюсь с боку на бок, а голову словно зажали чьи-то огромные челюсти. Стиснут чуть крепче — и точно раскусят напополам…
В конце концов именно головная боль выгоняет меня из комнаты. Раздражённая, сердитая, я крадусь на кухню и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробках — чёртов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?
Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придётся ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.
От невозможности выплеснуть чувства в клетке рёбер начинает вибрировать тёмное. Внутри меня будто зверь.
Тихо скрипит половица.
— Вы с мамой поссорились?
Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки. Но папа говорит:
— Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело.
И я слетаю с катушек.
Медленно-медленно я закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане изо лжи.
— Что ты сказал?
Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазах — грозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:
— Мне не нравится твой тон.
— Тогда не заговаривай со мной.
Толчок — плечом, шаг — вперёд, грудь — колесом. Он становится передо мной.
— Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?
Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.
Ломота в висках становится нестерпимой.
— Саш, — наконец произносит папа со вздохом смирения. — Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…
Бах! И плотину внутри прорывает. Тёмное с рёвом ломает мне рёбра, затопляет всё внутри, и губы шевелятся:
— Были, — киваю. — Пока ты не изменил моей маме.
Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.
— Как ты… — Щёки его бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. — Я… Я… — бормочет он.
Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот торжества.
— Может, это тебе надо больше о ней заботиться? — язвлю я.
Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.
Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает дурнота. Паника накрывает с головой. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.
И каждый осколок продолжает болеть.
***
Утром я просыпаюсь с распухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей… Или хуже того, скажу правду.
Я вскакиваю и иду в ванну. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щёлку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.
Я узнала случайно, как почти всегда узнают плохое. Мы сидели за столом, ужинали. Всё было как обычно, разве что папа казался немного усталым. Мама громко смеялась, и искры в её глазах согревали всех нас. Я тоже смеялась. Тихонько гудел холодильник, звенела посуда, и бряцали серьги у мамы в ушах.
Папа много шутил. Размахивал руками, жестикулировал и, конечно, смахнул со стола стакан. Я бросилась за тряпкой, а он — собирать осколки. Что-то тогда он смешное сказал, я не помню. Руки случайно соприкоснулись.
Я испугалась. Он весь будто корчился. Вспышки цветов метались в панике, оранжево-бурая жижа болотом засасывала их внутрь себя. Чувство вины. Настолько тяжёлое, сильное, мутное, что я охнула и отшатнулась.
— Порезалась? — В голосе папы были тревога, забота, лю… Много чего. Он протянул мне руку, но я спрятала свою за спину и помотала головой. Мне было больно. Но больно внутри, и осколки стакана тут ни при чём.
А дальше просто. Это несложно, если знать, где искать. То, как он смотрел на маму, то, как всё время прижимал её к себе. То, как оглядывал всех нас больными глазами. Я просто поняла.
Ночью я взяла его телефон и нашла их переписку: это была ошибка, надо прекратить, я женат… Обычные пошлости, какие, наверное, говорят в таких случаях. Я их удалила. Не знаю, что папа подумал об этом, с техникой у него не лады.
Вот и всё.
Я сплёвываю пасту в раковину и умываюсь холодной-холодной водой. Синяя прядка падает на лицо. Я кручу её в пальцах, а затем аккуратно срезаю маникюрными ножницами и смываю в унитаз.
На кухне мама воркует с Ксю, папа как ни в чём не бывало пьёт кофе. А я… я чувствую себя так, словно смотрю на них из какого-то другого, параллельного мира.
Как он может так притворяться…
— Мам, надо поговорить, — произносят мои губы.
Папа замирает. Смотрит на меня в ужасе.
— Что такое? — спрашивает мама с улыбкой. — Будешь овсянку?
Папа встаёт. Тихо скрипит стул, трескается по швам тишина. Мама отводит взгляд и щекочет Ксю. Сестрёнка смеётся. Что-то внутри меня переполняется, и я не могу, не могу, не могу с этим справиться. Папин взгляд умоляет молчать.
— Вы чего? Опять поругались?
Мы с папой смотрим друг на друга.
— Нет, всё хорошо, — медленно говорит он. — Я обещал подвезти Сашку до школы.
Мы идём в коридор, обуваемся. Выходим за дверь, и я опять бегу вниз, перескакиваю через ступеньки, только бы он меня не догнал. Но папа и не пытается. Да и что бы он мог мне сказать? Есть такие поступки, которые не исправить словами.
Ветер на улице пробирает до самых костей. Сентябрь кончается. А вместе с ним и ещё что-то важное — только внутри меня.
— Привет! — радостно говорит Каша, выдёргивая наушники из ушей. Он ждёт у школьных ворот и напоминает дворнягу. Помпон на жёлтой шапке, как хвост, мечется в разные стороны. Ему явно не терпится что-то мне рассказать.
Я прохожу мимо.
— Ау, Саш, ты чего? — недоумённо кричит он мне вслед. — Какая муха тебя…
Я ускоряю шаг и врезаюсь в кого-то плечом.
— Мацедонская, ты обалдела?
Егор стоит возле лестницы. Коричневая кожаная куртка на нём даже не пытается притворяться новой. Оксана торопливо сбрасывает его руку со своего бедра и отводит глаза. Они оба мне противны.
— С дороги, — цежу я сквозь зубы.
— Чего?
Недоумение превращает лицо Егора в комичную маску. Я, не задерживаясь, взбегаю по лестнице и захожу в школу прежде, чем он успевает очнуться от шока. Чья-то рука ложится мне на плечо. Я разворачиваюсь и, шарахнувшись в сторону, натягиваю рукава толстовки на пальцы.
— Эй, ты в порядке? — спрашивает Андрей. За спиной у него маячит Лера.
— Не трогай меня.
Я не хочу сейчас знать, что он чувствует. Я вообще ничего ни про кого не хочу знать.
— С тобой что-то не так, — Андрей хватает меня за рукав.
Я вырываюсь и толкаю его с такой силой, что кожаная лямка соскальзывает с крепкого плеча, а сумка падает на пол.
— Не трогай! Отстань от меня! Отстаньте все!
— Ты что, больная? — верещит Лера.
Андрей поднимает сумку. Отряхивает её, закидывает на плечо и прячет руки в карманы.
— Как скажешь, — отрывисто говорит он. А потом уходит, расталкивая плечами зевак. Уходит Лера, уходят все, и я…
Я остаюсь одна.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Самый синий из всех предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других