Подмастерья бога

Дарья Щедрина

Глеб работал хирургом и считал себя счастливчиком, ведь у него была лучшая профессия в мире, и окружали его замечательные люди, такие как его учитель профессор Леденёв. Он и представить себе не мог, что родная университетская клиника станет для него ловушкой, старый друг окажется врагом, а девушка, что ненавидит его всем сердцем, станет самой большой любовью в его жизни…

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Подмастерья бога предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 8

Вестник смерти

Сева Ярцев вернулся поздней осенью. В отделении кардиохирургии сразу заметили заграничный лоск, появившийся на их молодом коллеге. Сева задрал нос и смотрел на всех свысока, постоянно давая советы, даже если никто его об этом не просил, и в своей речи всё время использовал присказку: «а вот в Америке…» Из-за этого за глаза его стали шутливо называть «мистер». И короткое, но ёмкое словечко так подошло к нему, что кликуха приклеилась намертво.

Юный ординатор Лёня Рыбаков смотрел на счастливчика, побывавшего у самого легендарного Хармонда, с открытым ртом. Старшие коллеги посмеивались про себя и пропускали мимо ушей Севкину напыщенную болтовню, а некоторые раздражались. Глеб слушал избирательно, стараясь вычленить из потока бахвальства и откровенного хвастовства что-то важное, связанное с профессией. А Станислав Геннадьевич Разгуляев, отвечавший за составление графика дежурств, однажды схлестнулся с Ярцевым.

В уже составленном графике на январь Сева взял и вычеркнул карандашом своё субботнее дежурство, приходящееся на праздничный день.

— А ты чего это, Сева, — робко спросил Лёня, рассматривая график, — не хочешь дежурить в субботу?

— Не хочу и не могу, — пропел Сева слова из песни. — У меня на этот день свидание назначено. А в Штатах вообще по выходным только мелкие сошки вроде ординаторов дежурят. Серьёзные люди в выходные дни должны отдыхать. Так что, Лёнчик, вот ты и подежуришь вместо меня в этот день.

Сева снисходительно похлопал младшего товарища по плечу и собрался выйти из ординаторской, но вмешался Станислав Геннадьевич. Он строго взглянул на Севу из-под нахмуренных бровей и отложил в сторону пачку историй своих пациентов. Почти квадратный, с бычьей шеей, доктор Разгуляев и так — то всегда выглядел внушительно, а тут глянул угрожающе и загудел сочным басом:

— Знаешь что, Всеволод Борисович, придётся тебе перенести свидание. Если хочешь, выдам тебе оправдательную справку для твоей девушки. Но в субботу ты будешь дежурить, а не Рыбаков. Он пока молод для самостоятельных дежурств. А вот тебе не мешает слезть с Олимпа.

— Что вы хотите этим сказать? — Ярцев с вызовом вскинул правую бровь.

— А то, друг мой, что стажировка в Америке не даёт тебе никаких преимуществ перед остальными, скорее, наоборот, повышает ответственность. Я в своё время тоже стажировался и в Америке, а потом и в Германии, и в Израиле, однако же, как все впрягаюсь в общую упряжку и тяну изо всех сил. Так что не звезди, Сева, а работай, и желательно молча.

Сева побледнел так, что присутствовавшая при разговоре медсестра Леночка собралась было бежать за нашатырём. Но Ярцев сумел взять себя в руки, достал карандаш, перечеркнул сделанную только что запись в графике, и молча вышел.

Сева ругал себя последними словами за то, что позволил так глупо, так примитивно гордыне взять верх над разумом. Он же прекрасно понимал, что ссориться с Разгуляевым опасно. Тот был вторым человеком по значимости после профессора Леденёва, а в клинике вообще был главным.

Но неприятности, как известно, ходят парами. Сева благоразумно прикусил язык и старался меньше попадать на глаза Разгуляеву. Да и было на что переключить своё внимание: Всеволод как раз познакомился с очаровательной девушкой с волшебным именем Татьяна…

Юрист по образованию, Татьяна работала в компании своего отца, крупного бизнесмена, была не только красива, но и умна, образована, лихо водила дорогую иномарку и отличалась независимым нравом.

Всеволод сидел за своим столом в ординаторской, писал историю болезни очередного пациента, а сам то и дело поглядывал на часы. Через час они с Танечкой договорились встретиться в кафе после работы. Опаздывать было никак нельзя, поэтому Сева торопился.

Расписывая капельницу для послеоперационного больного, только что переведённого из реанимации, он раздумывал о совместных выходных со своей новой подругой. Его бы вполне устроил номер в приличном отеле с большой двуспальной кроватью, но Таня была заядлой туристкой и всё тянула его то в лес с палатками, то на каких-то байдарках. Нет, он, конечно, выдержал бы и поход, и ночёвку в палатке в спальном мешке. Вот только после пары десятков километров по лесным тропам с тяжеленным рюкзаком за плечами вряд ли бы ему хватило сил на романтическую ночь под звёздами, окажись они в одной палатке. Надо было искать компромисс. Сева тщательно обдумывал идею с небольшим коттеджем на турбазе где-нибудь в Карелии, на берегу озера, а рука сама собой выводила на листе привычные латинские названия лекарственных препаратов с дозировками и способами введения.

Закончив с оформлением документов, Сева быстро собрался, бросил историю болезни дежурной медсестре и умчался на свидание.

Окрылённый многообещающим поцелуем у дверей квартиры девушки, куда он доставил Татьяну после свидания, и полученным согласием на отдых на турбазе в Карелии, Ярцев шёл утром следующего дня на работу, и душа его была полна романтического флёра, а не тревожных предчувствий.

— Всеволод Борисович, — встретила его у дверей отделения медсестра Леночка, дежурившая в ту ночь, — ваш больной Шапошников в реанимацию попал.

Сева остановился и растерянно захлопал глазами.

— А что случилось? Он же был в полном порядке после операции.

— Да, был. А ночью чуть не умер. Вы с Глебом Александровичем поговорите. Это он его откачивал и реаниматологов вызывал.

В глубине сердца задрожала тревожная струнка, отчего всё тело напряглось и стало скованным, деревянным. Голова втянулась в плечи, ладони взмокли. Сева поспешил в ординаторскую.

— Глеб, что с Шапошниковым стряслось? — спросил он, забыв поздороваться и бросая портфель на стул возле стола.

— А это у тебя надо спросить, — Астахов посмотрел на него хмуро: под глазами темнели круги — следы трудного дежурства. — Сева, ты совсем охренел назначать дозу препарата, десятикратно превышающую обычную?

— Что?..

Сева рухнул на соседний стул, вдруг почувствовав дикую слабость в ногах. Что он там напортачил с лекарствами?..

— На, смотри! — Астахов сунул ему под нос историю Шапошникова с им же самим расписанной капельницей. — С какого перепуга ты ноль приписал к единице? Здесь один миллилитр должен быть, а не десять. Шапошников твой и так гипотоник, а на десяти миллилитрах ты ему коллапс утроил. Слава богу ребята из реанимации успели, а то мог бы уже умереть. Разгуляев тебя задушит собственными руками. И будет прав! Ты о чём думал, Сева, когда писал эту галиматью?

Сева поднял на злого и расстроенного товарища испуганные глаза.

— Не знаю, Глеб… Это какая-то ошибка… Я же сотни раз назначал этот препарат и никогда не путал дозировки… Это недоразумение, — голос его дрожал, и точно такая же противная дрожь появилась в животе, словно кто-то дёргал за ниточку, привязанную к желудку.

Сева бросил взгляд на циферблат старых часов, висевших над дверью в ординаторской. До ежедневной пятиминутки, с которой всегда начинался рабочий день, оставалась четверть часа. Сейчас придут все, в том числе и Разгуляев, который и так-то к нему не испытывает особой симпатии…

— Как сейчас Шапошников? — выдавил из себя Всеволод.

— Живой на твоё счастье.

Астахов тяжело вздохнул и отвернулся к окну, а Сева вцепился в его рукав и торопливо заговорил:

— Глеб, дружище, я тебя очень прошу не говори ничего Разгуляеву! Он же меня убьёт, просто четвертует. Ты же знаешь, как он ко мне предвзято относится.

— Ты мне врать предлагаешь? — нахмурился Глеб, с трудом вырвав руку из скрюченных пальцев Ярцева.

— Нет, что ты! Просто промолчи, пожалуйста, я тебя очень прошу! Мало ли по какой причине у больного могло упасть давление? А в истории я подправлю, уберу этот злополучный ноль. Ты же понимаешь, что я случайно, я не специально, просто перепутал. Это точно больше не повторится, богом клянусь! Я теперь по десять раз буду перепроверять каждое назначение.

По лицу Астахова Сева видел, что тот колеблется. К ошибкам в лечении здесь, на отделении, относились очень серьёзно, устраивали клинические разборы. Если больной умирал, а выставленный диагноз расходился с диагнозом посмертным, то на разбор приглашали патологоанатомов, совместными усилиями пытаясь найти причину гибели пациента. Врач мог что-то упустить, неправильно трактовать симптом, вовремя не распознать осложнение. Но чтобы перепутать дозировку лекарства… Такого не было никогда.

— Севка, ты понимаешь, что мог убить человека?.. — тихо спросил Глеб после бесконечной минуты молчания. Сева потупился и кивнул, покаянно опустив голову.

— Неужели ты выдашь старого друга? — прошептал он, не решаясь взглянуть на Глеба. — Меня же с позором выкинут отсюда… Можно будет уходить из медицины… Это конец, Глеб, для меня конец. Я прошу тебя…

Смотреть на испуганного, униженно выпрашивающего пощады друга было невыносимо.

— Чёрт бы тебя побрал, Ярцев! — выругался Глеб и с досадой стукнул кулаком по столу. — Внимательнее надо быть, когда пишешь назначения. А у тебя в голове одни гулянки. Когда уже нагуляешься и успокоишься?

За дверью послышались голоса, шаги. Глеб вздохнул, пододвинул к старому товарищу историю болезни и сказал:

— Ладно, бог с тобой! Быстро исправляй, пока историю не забрали реаниматологи. А Разгуляеву я ничего не скажу. К счастью, Шапошников жив, скоро совсем оклемается.

— Спасибо, Глеб, ты настоящий друг!

Сева схватил историю и стал быстро вымарывать злополучный ноль, пытаясь счистить чернила острием старого, давно валяющегося в столе скальпеля. Ещё одну службу сослужил хирургический инструмент, спасая человеческую жизнь, на этот раз врача, а не больного.

Шёл четвёртый час операции. У Глеба ныла поясница и затекла шея. Но он этого не замечал, сосредоточившись на работе рук до такой степени, что перестал слышать все посторонние звуки, кроме тихого ритмичного шуршания аппарата искусственной вентиляции легких и слов профессора, которые тот периодически ронял, давая указания своему ассистенту. Бестеневая лампа бросала яркий круг света на хирургический стол, на ограниченную салфетками операционную рану, в глубине которой билось и пульсировало человеческое сердце. Для Глеба за границами этого круга света не было ничего, будто весь мир сосредоточился на точных, ювелирно выверенных движениях инструментов в руках хирургов. И ему казалось, что он чувствует, как под его пальцами едва заметно подрагивает тонкая, как паутинка, невидимая ниточка жизни.

Вдруг Леденёв как-то прерывисто вздохнул и произнёс:

— Давай, Глеб, заканчивай сам. Осталось немного. Пусть тебе Лёня поможет, а я пойду. Что-то мне нехорошо. Давление, наверное, поднялось.

Глеб вскинул на профессора встревоженный взгляд и заметил нездоровую бледность и мелкие бисеринки пота на лбу Старика. Глаза над маской казались бесконечно уставшими.

— Хорошо, Алексей Иваныч, я всё сделаю, идите, отдыхайте.

Старик ушёл, устало опустив руки в окровавленных перчатках. Глеб не позволил себе отвлекаться на переживания, сосредоточился на работе. Но в глубине души затаилась тревога.

А когда операция закончилась, едва успев снять халат и перчатки и сполоснуть руки под краном, выскочил в коридор и бегом понёсся в кабинет профессора.

У него сердце дрогнуло и тревожно застучало, когда он увидел распахнутую настежь дверь кабинета и толпящихся там людей. Подбежал, заглянул внутрь через плечи и головы: ребята из реанимации укладывали Старика на каталку, тот был бледен и держался рукой за сердце.

— Нина, что происходит? — выцепил он из толпы дежурную медсестру.

— Ой, Глеб Александрович, говорят у Алексея Ивановича обширный инфаркт! — девушка в белом форменном брючном костюме подняла на него испуганные глаза. — Он как к себе вошёл, шатаясь, я сразу побежала следом, уложила на диван, достала его таблетки, которые он обычно принимает, померила давление. А давление невысокое, даже наоборот. Вижу, что ему совсем плохо, позвонила в реанимацию. Ну, а они уже ЭКГ сняли…

— Молодец, Нина, ты всё правильно сделала, — Глеб кивнул и отодвинул сестричку в сторону, прошёл в кабинет.

Командовал заведующий реанимацией Сергей Петрович, высокий, худой, похожий на Дон Кихота своей седоватой острой бородкой. Уже поставили капельницу и прикрыли грузное профессорское тело простыней, закрыв круглые отметины от электродов на его груди.

— Как вы, Алексей Иванович? — протиснулся Глеб мимо реаниматологов и взял за руку учителя. Рука была вялой и холодной.

Леденёв открыл смеженные мукой глаза и улыбнулся слабой, дрожащей улыбкой.

— Видишь, как всё получилось, Глебушка… Не успел я тебя вывести в люди, не успел. Прости…

— Вы о чём, Алексей Иванович? — Глеб сильнее сжал слабую ладонь профессора, бессознательно пытаясь поддержать, удержать.

Санитары с трудом развернули каталку в тесном помещении и стали вывозить больного в коридор.

— Сынок, позаботься о Зое, — еле слышно прошептал Леденёв, бросив на ученика умоляющий взгляд. — Пропадёт она одна, пропадёт…

— Всё будет в порядке, Алексей Иванович, не волнуйтесь! — Глеб, не выпуская руку Старика пошёл следом, отталкивая по пути растерянных коллег, медсестёр, больных. — Сейчас вам ребята в реанимации капельницу прокапают, а я рентген-операционную подготовлю, сделаем коронарографию, поставим стенты и всё. Через пару часов будете как новенький! Вы главное не волнуйтесь. Всё будет хорошо!

Он хотел идти с учителем дальше, в реанимацию, но кто-то взял его за плечо и остановил. Глеб обернулся.

— Ты-то куда намылился, Астахов? — спросил Сергей Петрович. — Там наша территория.

— Большой инфаркт? — задал вопрос Глеб, чувствуя, как что-то сжимается в области солнечного сплетения от мрачного выражения лица собеседника.

— Огромный. Полсердца. — Сергей Петрович коротко вздохнул. — Про прогноз не спрашивай. Я не господь бог и не гидрометеоцентр, прогнозов не даю. Но всё весьма хреново.

Заведующий реанимацией быстрым шагом последовал за дребезжащей каталкой по коридору. Глеб на секунду замер, обдумывая его слова, но тут же бросился следом.

— Сергей Петрович, так я готовлю операционную для коронарографии и стентирования?

— Да погоди ты со своей коронарографией! Нам его сначала стабилизировать надо, — и ушёл.

А Глеб стоял, растерянно опустив руки, и с болью в сердце вслушивался в жалобно-дребезжащий звук заднего колеса старой, разболтанной каталки, удаляющейся по коридору. И в голове у него крутилась глупая, ненужная мысль: «Университетская клиника, а каталки древние, доисторические. Неужели нет денег купить новые?»

Пребывать в неведении и ждать, ждать, ждать было слишком тяжело, поэтому Глеб всё-таки принялся за организацию предстоящей операции. Он собрал бригаду, настоял на переносе уже запланированных коронарографий. Другие больные могли немного подождать. А сам минут через сорок пошёл в реанимацию, справиться о состоянии пациента.

В коридоре за дверью с надписью «Реанимация» столкнулся с Сергеем Петровичем.

— Ну как он? — попытался заглянуть в непроницаемые глаза врача.

— Плохо, Глеб… Умер Алексей Иванович. Я как раз шёл сообщить вам об этом. Началась фибрилляция желудочков. Мы ничего не смогли сделать.

У Глеба всё похолодело внутри, а руки сжались в кулаки до боли, так, что побелели суставы.

— Как умер?.. — он не узнал собственный голос. — Вы что, Сергей Петрович?.. Я же операционную уже подготовил. Мы же сразу сделали бы коронарографию и стенты поставили… Как же так?..

Сергей Петрович только тяжело вздохнул, посмотрел на Глеба сочувственно и тронул его за плечо.

— Иди к нему, пока его не увезли в морг, попрощайся, — и легонько подтолкнул к двери в палату.

В просторном помещении, рассчитанном на три койки, было сумрачно. Лампы на потолке не горели, не светились индикаторы ни одного прибора жизнеобеспечения. Только тусклый вечерний свет лился через большое окно с не закрытыми жалюзи. Глеб медленно, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, словно душа не желала верить в происходящее, подошёл к крайней койке, на которой лежало что-то большое и тёмное, укрытое простыней.

Он остановился у изголовья и замер, не замечая, что кусает губы до крови. В глубине души разрасталась чёрная дыра. Он медленно потянул за краешек простыни…

Лицо Старика было мертвенно бледным и удивительно спокойным, даже умиротворённым. Глеб судорожно вздохнул и поднял взгляд, уставившись в тёмный потолок, не давая пролиться из глаз жгучей влаге. Спустя бесконечно долгую минуту всё-таки сумел совладать с рвущимся из горла то ли стоном, то ли всхлипом, положил руку на холодное, неживое плечо учителя и сдавленно прошептал:

— Простите, Алексей Иванович, простите.

Резким движением вернул простыню на место и быстро вышел из палаты. В коридоре толпились реаниматологи. Несколько пар глаз уставились на него с немым вопросом, но Глеб прошёл мимо, не сказав ни слова.

Весть о смерти профессора порывом злого ветра пронеслась по этажам и коридорам. Когда Глеб вошёл в ординаторскую, там уже собрались все, кто долгие годы работал со Стариком. Лица были застывшие, потрясённые.

Глеб молча подошёл к окну. Внизу расстилался заметённый снегом больничный сквер. Всё было белым: заснеженные кроны деревьев, дорожки, превратившиеся в сугробы скамейки, машины на парковке, одинокие прохожие, торопящиеся пройти через сквер и нырнуть в тепло… Белым, как саван… А в ординаторской повисла такая тишина, что трудно было дышать.

Наконец с тяжёлым вздохом нарушил это тягостное для всех безмолвие Разгуляев.

— Надо как-то родным сообщить, и, думаю, лучше не по телефону.

— Конечно, не по телефону, — поддакнул Сева.

— Глеб, — Станислав Геннадьевич поднял глаза на застывшего у окна Астахова, — мне кажется, лучше это сделать тебе. Ты же был вхож в его семью. Да и относился Старик к тебе как-то по-родственному.

— Да, конечно, — выдавил из себя Глеб хрипло, точно в горле у него всё пересохло, — сейчас пойду.

Народ ещё посидел минут пять и потянулся из ординаторской, оставив Глеба в одиночестве собираться с силами. В этот день отменили все плановые операции, потому что ни один врач, ни одна медсестра были не в состоянии выполнять привычную работу. Растерянность и чувство вины скорбным холодком поселились в душе каждого, мешая думать, мешая сосредоточиться, заставляя руки дрожать. Отделение кардиохирургии застыло и съежилось, как потерявший хозяина щенок.

Глеб собирался минут сорок. Голова была пустой до звона, а в ногах скопилась странная тяжесть, так что каждый шаг давался с трудом. Руки утратили привычную ловкость, и он долго боролся с пуговицами рубашки, переодеваясь. Говорят, что в древние времена гонца, принесшего недобрую весть, принято было убивать. И Глеб был бы рад, если бы этот обычай вернулся. Сказать Зойке и Катерине Васильевне то, что он должен был сказать, и остаться после этого в живых… Лучше умереть.

Провожаемый взглядами коллег, он шёл по коридору к выходу с отделения, словно на эшафот. Приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Все ему сочувствовали, но никто, ни одна живая душа не желала взять на себя бремя этой тяжкой обязанности. И Глеб шёл вперёд один…

Он вышел на улицу и задохнулся от ударившего в лицо стылого январского ветра. Закрыв глаза и ощущая удары колких ледяных игл, он постоял, постоял и пошёл по аллее сквера. Глеб знал, что за ним наблюдают, прильнув к окнам, все, кто в этот день оказался на отделении. Он чувствовал эти взгляды спиной, ощущая, как вдоль позвоночника медленно ползут мурашки. А мысли его, тяжёлые, мрачные, были обращены вперёд, сквозь заснеженные парковые аллеи, где в старом доме две одинокие женщины ждали возвращения Старика.

С трудом переступая по занесённым снегом дорожкам парка, Глеб дошёл до одинокой скамейки, сиротливо застывшей под разбитым фонарем, и сел. Фонари в парке уже зажглись, а этот не горел, пряча в сумраке сгорбленную в скорбной позе фигуру.

Глеб облокотился на собственные колени и уронил лицо в ладони. Боль, теснившаяся в груди, так долго сдерживаемая под сочувствующими взглядами коллег и друзей, наконец прорвалась наружу отчаянными, горестными всхлипами. Снег, мелкий, колючий, злой, засыпал вздрагивающие плечи. А между пальцев скатывались, стекали горячими ручейками то ли слёзы, то ли растаявшие снежинки. Здесь, на продрогшей зимней скамейке он всем своим существом прочувствовал, осознал, что Старика, доброго, мудрого, родного до боли в сердце, его Старика больше нет. Никто не позовёт его после долгого и трудного рабочего дня попить чайку и поговорить по душам. Никто не будет учить его уму-разуму, делясь гигантским жизненным опытом. Никто и никогда уже не скажет ему: «сынок»… Вернулось позабытое ощущение сиротства и накрыло его с головой…

Немного успокоившись, Глеб выпрямился, набрал полную пригоршню снега и протёр им лицо. Жгучее ледяное прикосновение встряхнуло, привело в чувство. Он встал и решительно зашагал по пустынной аллее к дому профессора.

Шаги по лестнице отдавались в ушах звуком метронома. Трель звонка пробила оцепеневшее сознание, и следом потекла лавина звуков: шаги за дверью, шаркающие, старческие, скрип половиц, лязганье замка, звон ключей. Дверь распахнулась.

— О, Глебушка, проходи! — радостно воскликнула Катерина Васильевна, не обратив внимания на выражение лица гостя и пропуская его в квартиру. — А где Алексей Иванович?

Глеб застыл, прислонившись спиной к холодной дверной створке, вдохнул побольше воздуха и произнёс:

— Нет больше Алексея Ивановича. Умер. Сегодня. После операции… Инфаркт.

Добрая волшебница только охнула и зажала рот пухлой ладошкой. Из-за стёкол круглых очков она потрясённо таращилась на Глеба.

Глеб не мог смотреть в эти глаза и стал стаскивать с себя куртку, повернувшись боком. Растаявший снег на тёмной ткани пуховика сверкал бриллиантовыми холодными искрами.

Разувшись и повесив куртку на вешалку, Глеб пошёл в комнату Зои, оставив пожилую женщину всхлипывать и вздрагивать в коридоре.

Он вошёл не постучавшись, просто забыв о правилах приличия, вошёл и замер у порога. Зойка делала уроки за столом и подняла удивлённый взгляд голубых, холодных глаз.

— А стучаться тебя не учили, Склифосовский?! — фыркнула недовольно, но наткнулась на его тёмные, полные боли глаза и медленно встала из-за стола. — Что случилось?.. Где папа?

— Он умер, Зоя, от инфаркта два часа назад…

Она не узнала его голос, такой хриплый, сдавленный, будто он говорил с петлёй на шее. И этот взгляд, этот голос отчего-то притягивали, звали к себе. Зоя медленно подошла к оцепеневшему в ожидании Глебу и остановилась в шаге от него, пристально всматриваясь в глаза, точно пыталась рассмотреть что-то на самом донышке его души.

— Ты чего несёшь, Склифосовский? Что за бред?! Где папа?!! — и вцепилась скрюченными пальцами в ворот его рубашки.

— Нет больше папы, Зайка…

И глаза его стали наполняться слезами, как озёра в весеннее половодье. И от этих глаз стало так страшно, что Зойка затрясла его со всей отчаянной силой.

— Что ты несёшь, придурок?! Как можно умереть от инфаркта на кардиохирургическом отделении? Ты совсем охренел? Вы же там как раз и поставлены, чтобы людей от инфарктов спасать! А ты где был, сволочь?! Ты почему его не спас?!! Зачем ты вообще там торчишь в этой клинике, если ни черта не умеешь?!

Слёзы потекли по её побледневшим щекам, а голос сорвался на крик. Она отцепилась от его воротника и стала отчаянно молотить кулачками по плечам, по груди. Глеб не сопротивлялся, принимая удары, как заслуженную кару.

— Я тебя ненавижу! — кричала Зойка, захлёбываясь слезами. — Это ты, ты во всём виноват! Ненавижу!..

Глеб, словно внезапно очнувшись и выйдя из странного оглушённого состояния, вдруг схватил Зойку в охапку и прижал к себе с такой силой, что она пискнула и забилась в его руках, как пойманная птаха.

— Тихо, маленькая, тихо, — шептал он в мягкую светловолосую макушку, ощущая, как вздрагивает, сотрясаясь в глухих рыданиях её маленькое хрупкое тело. И не было в тот момент для него существа ближе и роднее, чем эта ненавидящая всей душой его девочка, оставшаяся круглой сиротой в свои неполные семнадцать. И из гулких глубин памяти всплыло воспоминание: его первый день в интернате. Чужие незнакомые дети смотрят на него со всех сторон подозрительно и недоверчиво и не решаются подойти к чужаку. Чужие незнакомые взрослые смотрят холодно и строго. Для них важнее всего дисциплина и порядок. А он кожей, всем своим существом чувствует глухую неприязнь и отчуждение. Он один среди всех этих людей, совершенно один, словно пришелец с другой планеты.

За спиной тихонько скрипнула дверь. Глеб скосил глаза на появившуюся на пороге Катерину Васильевну, заплаканную, потрясённую, и продолжая прижимать к себе плачущую девочку, попросил:

— Можно воды?.. Мне.

Зойка перестала плакать и затихла, замолчала, но продолжала судорожно прижиматься к груди Глеба, вцепившись в его свитер так, точно оторваться от него означало для неё неминуемую смерть. Он осторожно гладил её по острым, хрупким плечикам и то носом, то щекой прижимался к её волосам, с каким-то странным чувством всепоглощающего родства вдыхая их нежный запах. Когда Катерина Васильевна принесла ему стакан воды и протянула в дрожащей руке, он вдруг понял, что эти две несчастные, потрясённые известием, оставшиеся одни на всём свете, женщины — его семья и он за них в ответе.

Организацию похорон взял на себя Университет. Глеб был потрясён тем, сколько людей пришло проститься с профессором Леденёвым. Бесконечная череда одетых в чёрное людей тянулась мимо заваленного цветами гроба в актовом зале главного корпуса. И на кладбище, невзирая на завывающую метель, десятки, если не сотни коллег, однокашников, учеников, студентов, пациентов, которым Старик спас жизнь, со скорбными лицами друг за другом бросали комья мёрзлой земли на заколоченную крышку гроба в могиле. И от этих жутких гулких ударов каждый раз судорожно сжималось сердце.

Глеб старался держаться рядом с Катериной Васильевной и Зоей. Он украдкой поглядывал на опухшее от слёз лицо пожилой женщины и до боли сжимал в кармане куртки пузырёк с лекарством, прихваченный в последнюю минуту на всякий случай. У доброй волшебницы в эти тяжёлые дни держалось высокое давление. Зойку он не узнавал. Девочка превратилась в собственную тень, и он опасался, что та вот-вот просто упадёт в обморок. Таким бледным до прозрачности было её личико. А голубые глаза от залёгших под ними тёмных кругов казались неправдоподобно огромными.

После поминок они втроём вернулись домой. Квартира с её четырёхметровыми потолками вдруг показалась Глебу невероятно огромной и пустой. Каждое произнесённое слово гулким эхом разлеталось по углам, пробуждая призраки прошлого: вот Алексей Иванович, сидя за обеденным столом, своим низким звучным голосом что-то бубнит, а Мария Михайловна вдруг взрывается звонким заливистым смехом, фыркает Зойка, заражаясь всеобщим весельем, звякает посуда, расставляемая на столе Катериной Васильевной… И привычное чувство одиночества, сросшееся с ним, точно вторая кожа, тает, истончается, покидает его в этой светлой атмосфере гостеприимной и дружной семьи.

— Пойдёмте, дорогие мои, чайку попьём с мороза, — позвала Катерина Васильевна, проходя в кухню, в свои привычные владения.

Глеб замёрз, продрог до костей на кладбище, словно в глубину его тела проникла зима своими ледяными щупальцами. Он сел за кухонный стол, с удовольствием привалившись боком к тёплой батарее, положил озябшие руки на ребристую чугунную панель, согревая их.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Подмастерья бога предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я