Я знаю, о чем ты молчал. Война – плохая игрушка, сынок

Виктор Анатольевич Ершов

Эта книга повествует о нескольких неделях жизни двадцатичетырехлетнего лейтенанта, командира взвода, пришедшихся на июль 1943 года. Но эта книга – не о войне. Автор попытался написать книгу об отце, прожить вместе с ним эти несколько недель, взглянуть на войну его глазами и понять, почему он стал таким, каким автор его знал.Дополненное и исправленное издание документальной повести, впервые опубликованной в 2014 году.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Война — плохая игрушка, сынок.

А. И. Ершов

В советское время каждый школьник знал, что Курская битва — это одно из ключевых сражений Великой Отечественной войны, в ходе которой противники применяли танки в масштабах, не виданных за всю историю войн ни до, ни после. Красная армия в ходе кровопролитных боев сумела «переломить хребет фашистскому зверю», и всему миру стало ясно, что победа будет за нами. Было написано много книг и снято много фильмов о Курской дуге. Ежегодно 5 июля, в годовщину начала сражения, в газетах и журналах печатались статьи и воспоминания. В школах в то время практиковались «уроки мужества» — встречи с ветеранами Великой Отечественной войны. Надо ли говорить, что каждый второй из выступавших перед школьниками представлялся участником Курской битвы — это звучало очень почетно.

Мой отец почему-то всегда отказывался от приглашений выступить перед моими одноклассниками. Когда я после очередного «урока мужества» с восторгом пересказывал ему услышанное от ветеранов, он только хмуро ухмылялся и в некорректных выражениях выражал сомнение, что выступавший действительно принимал участие в боях, которые описывал. Однажды я спросил отца: «А ты воевал на Курской дуге?» — «Да». — «А где именно?» — «Ну, в районе Обояни, Ольховатки, Васильевки, Прохоровки». — «Это там, где было знаменитое танковое сражение?» — «Да, примерно там». — «И ты „тигры“ видел?» — «Видел». — «Пап, приходи к нам в школу, расскажи! Все ребята мне завидовать будут, а?»

И опять отказ. Такая реакция отца была мне непонятна, и постепенно у меня возникло ощущение, что отцу просто нечего рассказывать: ну, был где-то рядом, в каких-нибудь вспомогательных войсках, в стороне от самых героических дел. «Ну что ж, — думал я, — ну не повезло мне — не у всех же отцы герои».

И только почти через тридцать лет после смерти отца мне стало ясно, насколько я ошибался. Ну что ж, лучше поздно, чем никогда…

Закопченный, пропахший угольной пылью паровоз-инвалид натужно, отдуваясь клубами черного дыма, тянул состав по безлюдным заснеженным приволжским степям, раскинувшимся под низким зимним небом. Гремели на стыках, обдавали холодом мерзлого железа платформы с техникой, укрытой рваным брезентом. Слабо курились трубами буржуек обшарпанные теплушки. Временами, словно задремав на ходу, паровоз с пронзительным скрежетом останавливался, и оглушительная тишина повисала вокруг. Через некоторое время, как бы передохнув и собравшись с силами, паровоз делал усилие, и, прогромыхав всеми своими суставами, эшелон трогался снова.

К концу января 1943 года бои в Сталинграде закончились, и 3 февраля был получен приказ: 21-я армия выводится в резерв Главного командования, всем грузиться в эшелоны и следовать в Елец. Измученные за три месяца почти непрерывных боев в морозных степях, изголодавшиеся, обносившиеся солдаты восприняли эту новость как долгожданный отдых. В первый же день пути, съев большую часть выданного на дорогу сухого пайка, они завалились отсыпаться на нары, устроенные в теплушках. Но уже вскоре, чуть лишь отдохнув, посвежевшие и отмывшиеся бойцы сгрудились у открытого дверного проема теплушки, выглядывая из вагонов. Обычно, одурев от безделья и следуя могучему влечению молодого мужского организма, требовавшего жизни и движения, солдаты при первой же возможности, невзирая на ругань командиров, выскакивали из вагонов в поисках какой-нибудь еды, повода перекинуться парой непристойных шуточек с женским полом, да и вообще, всяческих приключений. Особым шиком считалось вскочить в теплушку, когда состав уже тронулся и набрал ход, схватившись за ремень или веревку, привязанную к прилаженной поперек дверного проема доске, подпрыгнуть, упереться ногами в платформу и, подтянувшись и перебирая руками, забраться по веревке внутрь. Очень рискованный трюк, но, как замечено очень давно и, к сожалению, не мной, молодые мужчины ощущают себя бессмертными и неуязвимыми.

На этот раз эшелон медленно тащился по местам, где совсем недавно прошли бои, через разрушенный и только что освобожденный Воронеж. Веселого вокруг было мало…

Отец, лишь месяц назад встретивший в Сталинграде свое двадцатичетырехлетие младший лейтенант, командир взвода противотанковых ружей (ПТР), как и все младшие офицеры на фронте — командиры взводов и рот, — располагался вместе со своими бойцами, устроившись поближе к буржуйке. Отсыпался, добивал сухой паек, лениво исполнял свои командирские обязанности: осаживал чересчур расходившихся бойцов («эй, там, полегче на поворотах!»), нес караульную службу. На остановках спрыгивал на землю размять ноги, пройтись вдоль эшелона, проверить часовых, в тулупах с поднятым воротом, обняв винтовки, дремавших на открытых платформах с техникой.

В советском стрелковом полку начала 1943 года было совсем мало автомобилей, зато очень много лошадей: артиллерия, обозы — все было на конной тяге. Были верховые лошади и у многих офицеров, в том числе и у отца. При первой же возможности он навещал свою Звездочку, ехавшую этим же эшелоном в теплушке вместе с другими лошадьми. Пегая в яблоках кобыла, почуяв хозяина, всхрапывала, выдохнув облачко белого пара, и нетерпеливо переступала копытами. Отец запускал руку в карман белого, местами вымазанного в угольной пыли полушубка и, достав несколько кусочков сахара, полученного взамен положенной наркомовской нормы спирта (удивительно, но даже пройдя Сталинград, отец все еще не пил), протягивал ладонь Звездочке, уже вытянувшей шею из открытой двери теплушки. Кобыла, нервно кося большими умными глазами, тепло и влажно дыша, осторожно брала губами куски сахара. В такие мгновения изрядно уже очерствевшая душа молодого фронтовика размягчалась, в памяти оживали воспоминания…

Толстый серый заяц нахально сидел в огороде прямо посреди капустных рядов и, придерживая передними лапами, догрызал кочерыжку, от удовольствия шевеля ушами. Пятилетний Толька затаился, стоя коленями на свежеструганной лавке у открытого окна, и не дышал. Просторная крестьянская изба, срубленная отцом и дядьями — переселенцами из Вятской губернии («вятские — ребята хваткие, семеро одного не боятся»), — на пригорке над речкой в стороне от деревни была залита ласковым светом ранней осени. В доме никого не было, кроме деда и бабки. Отец — Иван Иванович, мать — Анастасия Петровна, старшие братья — все спозаранок были кто в поле, кто на дворе, кто в кузнице, кто на мельнице. Анастасия Петровна была второй женой Ивана Ивановича. Первая, подарив мужу шестерых детей, умерла родами. Иван Иванович горевал недолго и женился на молодой работнице — большому дому нужна была хозяйка. Анастасия Петровна тоже исправно рожала, выжили четыре мальчика: Михаил, Григорий, Федор и младший — Толька. Иван Иванович не баловал молодую жену лаской: за всю совместную жизнь Анастасия Петровна не слышала от мужа доброго слова. Хорошо хоть, почти не пил и руки не распускал. Было еще одно качество, отличавшее супруга: Иван Иванович, хотя и был мужиком работящим и хозяйственным, не был жаден до денег, о чем шла молва, и деревенские девчонки и мальчишки охотно шли в работники к рыжему Ивану. Вот кто был страшным скрягой, так это родной брат Ивана Ивановича — Михаил. Тот, не доверяя никому, все свои сбережения носил в широком поясе, который никогда не снимал. Как-то в конце лета Михаил возвращался из большого села Воскресенское, где по окончании крестьянской страды вовсю веселилась ярмарка, на которой, казалось, можно было купить все что угодно, хоть черта в ступе. Хорошо наторговав и крепко «обмыв» барыши, Михаил заснул по дороге назад и, упав с телеги, расшибся насмерть. Лошадь пришла домой одна, родные забеспокоились и начали поиски. Нашли его почему-то не сразу, и, так как стояла жара, когда обнаружили Михаила, по его телу уже ползали черви. Забрать пояс, набитый бумажными деньгами и золотыми червонцами, родственники то ли побрезговали, то ли убоялись греха. Так и похоронили…

«Ах ты, собачье мясо, повадился! — вполголоса проворчал неслышно подошедший сзади дед. — Погоди, сейчас мы его… — он уже пристраивал на подоконнике старенькую тульскую двустволку. — Ну, давай, Толька, да смотри, курок не дергай…»

Так отец подстрелил своего первого зайца. К шестнадцати годам он стал уже настоящим охотником. Если было нужно, мог разбить о дерево голову зайцу-подранку, не испытывая особых переживаний.

Отец вырос на хуторе в многодетной семье крестьянина-единоличника (кулака, как выяснилось в 1934 году). Хотя его детские годы пришлись уже на начало двадцатых годов двадцатого века, память отца сохранила вполне патриархальные картинки крестьянского быта. Длинный обеденный стол со стоящим на нем большим закопченным чугунным горшком с парящей и источающей вкуснейший аромат кашей. Вся семья сидит за столом и с нетерпением ждет, пока дед, не спеша облизнув деревянную ложку, запустит ее в чугунок, в самую середину, туда, где плавает в золотистой лужице кусочек топленого масла. Только после этого остальные члены семьи, опять же по старшинству, могут приступать к еде. Маленькому Тольке доводилось иногда получать ложкой по лбу, пока он не научился, наконец, соблюдать установленный порядок. Или вот еще: рано опустившиеся позднеосенние промозглые сумерки, детвора умостилась на полатях под потолком, укрывшись тряпьем. В избе темно и тепло, в печи потрескивают дрова, отблеск огня выхватывает странные тени в углах. Дети с напряженным вниманием слушают лежащего на печи дедушку — неиссякаемый источник волшебных сказок и историй из жизни.

Отец с раннего детства сидел в седле. Совсем мальцом он объезжал поля, следя, чтобы ребятишки и мужички из соседних деревень не озорничали. Уже подростком стал помогать Ивану Ивановичу в кузнице в качестве молотобойца, где окреп и налился немалой физической силой, а в душе его зародилась тяга к металлу и вообще всяческим техническим приспособлениям.

Как-то раз Толька увидел, как из леса, что за их домом, на косогоре, выезжает телега, на которой громоздится окованный сундук, доверху засыпанный спелой дикой вишней. Деревенские жители никак не могли смириться с тем, что земли, на которых испокон веку жили их предки, выкупили пришлые из северной губернии. Большое семейство чужаков расселилось тремя хуторами вдоль мелкой, но резвой речушки, которая, укрывшись в ивняке, петляла между причудливыми холмами. Переселенцы построили кузницу, водяную мельницу и скотный двор, обустроили пасеку, посадили фруктовый сад, короче говоря, обосновались крепко и надолго. Особенно хорошо жил Михаил, чей хутор называли не иначе, как усадьба. Скота у Михаила было так много, что за его хутором образовалась даже так называемая «волчья яма», куда сбрасывали шкуры разделанных коров. Все это вызывало недобрые чувства у некоторых местных жителей. Не раз и не два Тольке приходилось спасаться бегством, удирая из деревни, куда он наведывался с балалайкой, чтобы покрасоваться перед девчонками.

Увидев воришек, Толька сильно ударил босыми пятками в бока лошади и поспешил на хутор. Узнав в чем дело, старшие братья побросали работу и вскочили на коней. Тут же решили устроить засаду у брода, в том месте, где глинистая колея круто спускается к реке по лугу, богато поросшему разнотравьем. Тут было самое удобное место, чтобы подкараулить и в кровь отлупить незваных гостей, отбивая охоту к чужому добру. С тех пор пройдет всего около десяти лет и деревенским представится возможность расквитаться с обидчиками. В стране будет объявлена кампания по раскулачиванию зажиточных крестьян. Все три хутора будут разорены, а их имущество передано в колхоз. Кого-то из семейства Ершовых отправят на спецпоселение, кто-то сочтет за благо уехать налегке подальше от этих мест. Ну а двоюродный брат отца, малограмотный тридцатилетний Илья, после раскулачивания устроившийся было плотником в колхоз, против своей воли сделает своеобразную «политическую карьеру» и в конце концов удостоится чести быть расстрелянным на Бутовском полигоне в Москве за «контрреволюционную пропаганду среди заключенных».

Отдав все свое имущество в колхоз, Иван Иванович стал зарабатывать на жизнь, колеся по округе и строя водяные мельницы. С этого же времени он начинает крепко выпивать. Отец же, будучи шестнадцати лет от роду, покинул родные края и отправился работать плотником на строительство Магнитогорского металлургического комбината. Как теперь узнать, добровольно ли? Известно, что комбинат строился заключенными и так называемыми бойцами трудовых армий. Уже на стройке отец узнал, что Иван Иванович арестован и вместе с матерью и младшими сестрами сослан на спецпоселение. Все за ту же пресловутую «антисоветскую агитацию».

Тем не менее, отцу нравилось на стройке. Огромные массы людей, объединенные одной грандиозной целью, обилие разнообразной техники, бешеный ритм жизни, новые люди, новые знакомства — все это разительно отличалось от того, к чему отец привык с детства, возбуждало и рождало чувство сопричастности к жизни большой страны. Там же отец вступил в комсомол. Очень неприятно об этом думать, но вновь и вновь встает передо мною вопрос: а не пришлось ли при этом отцу публично отрекаться от своего родителя — кулака-мироеда? Во всяком случае, эта процедура практиковалась тогда достаточно широко. Да, было объявлено: сын за отца не отвечает. Но неявно подразумевалось: при условии, что сын публично осудит преступления отца. Ох, непростое это было время, и не нам судить.

В 1940 году отца призвали в Красную армию. Неудивительно, что ловкий и сильный деревенский парень, к тому же толковый и непьющий, быстро дослужился до старшины (наивысшее звание для солдата срочной службы) конной разведки в горно-стрелковой дивизии, дислоцированной в Закавказье, в Нахичевани. Отец был очень неплохим наездником, любил лошадей, и, видимо, поэтому командир полка доверял ему выезжать своего чистопородного жеребца. За что отец однажды и угодил на гауптвахту. Во время очередной выездки он решил «взять барьер». Жеребец споткнулся, оба упали, и конь разодрал себе кожу на лбу. Бесценному жеребцу наложили скобку, ну а отца разгневанный командир посадил на пять суток.

Там же, в Закавказье, отец и узнал о том, что началась война. Но сразу на фронт не попал. Сначала, в августе 1941, вместе с сослуживцами поучаствовал в походе Красной армии в Иран (и куда только судьба не забросит простого русского мужика). Иран запомнился отцу страшной жарой («спали, завернувшись в мокрые простыни») и пением муэдзинов с минаретов. В сентябре дивизию перебросили на юг Украины, под Полтаву. Уже через три дня после выгрузки из эшелона 207 стрелковый полк, в котором служил отец, вступил в бой, который с отрезвляющей жестокостью продемонстрировал всю разницу между довоенной пропагандой и настоящей войной — в течение суток полк лишился почти всех офицеров. Потянулись мучительные дни и месяцы отступления от Днепра до Дона. Отступали, но не бежали! Боевые приказы и журнал боевых действий 207 сп конца 1941 — первой половины 1942 года изобилуют записями: «приказываю атаковать и овладеть рубежом северная окраина села…», «ввиду превосходящих сил противника совершить марш и занять новый рубеж обороны южнее рощи…» и так далее и тому подобное. Так, с тяжелыми боями, отходили от деревни к роще, от рощи к высотке, теряя людей и вооружение. И окапывались, окапывались, окапывались. Иногда полку удавалось проводить успешные наступательные операции локального характера, и уже в марте 1942 года полк был представлен к награде. Ну а в перерывах между боями, в дни затишья (бывало, оказывается, и такое, даже в первые месяцы войны), бойцы и командиры не только занимались окопными работами, починкой обуви, стрижкой и помывкой личного состава, но и находили время и возможность «морально разложиться» с местным женским населением. Так в селе Шебекино, что под Белгородом, где полк в начале 1942 года задержался на некоторое время, товарищи командиры под гармошку катали на санях своих подруг, бабоньки беспрепятственно проходили все посты, чтобы пронести угощения ухажерам прямо на передовые позиции. Наконец, дело дошло до разбирательства высокой дивизионной комиссией, по результатам которой были приняты суровые меры дисциплинарного характера — кому-то объявили выговор, кого-то посадили под домашний арест. Штрафные подразделения в Красной армии тогда еще не были учреждены, да и сами люди еще не успели очерстветь и ожесточиться от ужасов войны.

Командуя взводом конной разведки, отец не ходил в атаки и, видимо, поэтому, несмотря на тяжелую обстановку на фронте, в первый раз был серьезно ранен (то есть когда потребовалась госпитализация) только в ноябре 1942 года в боях под Клетской. Легкие ранения отец обычно перевязывал себе сам, оставаясь в строю, как и большинство его товарищей: «кости целы, мясо нарастет». Конечно, были и те, кто даже получив пустяковую царапину, голосили, звали санитара и требовали эвакуацию с поля боя. По словам отца, таких не уважали.

После госпиталя отца направили на армейские курсы младших лейтенантов, командиров взводов противотанковых ружей — Красной армии нужно было срочно восполнять потерю кадровых офицеров. На курсах занимался с удовольствием и прилежанием. Прочно, на всю жизнь заучил он тактико-технические характеристики немецких танков, уставы и наставления. Десятилетия спустя отец без запинки называл мне толщину брони и расположение «мертвых зон» приборов наблюдения различных типов танков. Старательно постигал мелочи, которые быстрее помогли бы стать ему настоящим офицером: до конца ничего не доедать, чтобы солдаты не подумали, что голоден; в руках ничего больше чемодана не носить; прочие тому подобные нюансы, понятные только кадровым военным. Удивительно, что такие мысли приходили отцу в голову в те тяжелейшие дни! Что это — легкомысленность молодости? Твердая уверенность в том, что «враг будет разбит и победа будет за нами»? Окончив курс, получив «кубарь» в петлицы (младший лейтенант) и взвод ПТР под свою команду, в начале 1943 года отец вернулся в родной полк, который как раз выбивал фрицев с Мамаева кургана в Сталинграде. В общем, в феврале 1943 года отец был полным жизни и планов на будущее молодым, толковым и старательным офицером.